Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть5.

Остается предположить, что Бережков что-то запамятовал. Такое вполне может случиться, как никак 25 лет минуло. Однако знакомство с американской записью наводит на более тревожные мысли.

Дело в том, что публикации архивных документов в США и СССР (во всяком случае – внешнеполитических) в 60-80-е годы прошлого столетия имели некоторые различия. Анализируя наши записи, озаглавленные, как правило, редакцией, а в конце снабженные удручающим «Печ. по арх.», мы лишены возможности понять, кто именно из переводчиков переводил встречу и готовил отчет. Американцы же дают документы целиком, и, в частности, касательно первой встречи Сталина и Рузвельта, произошедшей 28 ноября 1943 года в 15.00, можем прочесть информацию, предваряющую собственно запись переговоров:

Present (присутствовали)

United States

President Roosvelt

Mr. Bohlen

Soviet Union

Marshal Stalin

Mr. Pavlov

Как это понимать – «Mr. Pavlov»? Может, американцы ошиблись? Знакомство с данными, которыми снабжены прочие записи переговоров в Тегеране, не оставляет места для таких предположений. Американцы аккуратно упоминают, кто именно из переводчиков работал на той или иной встрече. Судя по их записям, например, 28, 29 и 30 ноября на пленарных заседаниях присутствовали оба переводчика[1].

Обратимся к публикации записи переговоров Сталина с Рузвельтом 29 ноября 1943 года, начавшихся в 14.45. Запись открывается списком присутствующих, где с советской стороны перечислены Сталин и Бережков. Однако внизу страницы следует примечание: «Что касается присутствовавших от Советского Союза, Эллиот Рузвельт и президентский протокол (President’s Log, файлы Белого Дома[2]) называют Сталина, Молотова и Павлова, но не Бережкова…»[3] Похожей ремаркой снабжен текст беседы на ланче 30 ноября в 13.30: среди присутствующих значатся Сталин и Бережков, а примечание гласит: «Согласно президентскому протоколу, скорее присутствовал Павлов, чем Бережков»[4]. Зато запись от 1 декабря сопровождается обратной по смыслу ремаркой: «Скорее Бережков, чем Павлов»[5].

Таким образом, отталкиваясь в первую очередь от протоколов Болена, редакторы американского издания оговариваются в тех случаях, когда возникают нестыковки записей переводчика с другими источниками, в первую очередь – с президентским протоколом. Быть может, тут и кроется разгадка насчет того, кто же все-таки переводил Сталина на первой встрече с Рузвельтом? Открываем президентский протокол и читаем: «Immediately following the President’s arrival at the Russian Embassy, Marshal Stalin, accompanied by Mr. Pavlov (his interpreter), called on the President and had a long private talk»[6] (Сразу же вслед за прибытием президента в русское посольство Маршал Сталин в сопровождении мистера Павлова (его переводчика) позвонил президенту и имел с ним долгую беседу наедине.)

Говоря откровенно, факт приглашения Сталиным именно В.Н. Павлова на эту встречу выглядит абсолютно естественным. Статистика привлечения Павлова и Бережкова на встречи в Тегеране говорит сама за себя: судя по американским данным, Павлов переводил 7 встреч, Бережков – одну встречу (29.11 за ужином), вдвоем они работали на трех встречах, и относительно еще трех встреч данные у американцев расходятся (29.11 с Рузвельтом в 14.45, 30.11 за ланчем и 01.12 за ланчем). Количество обслуженных встреч и их значимость красноречиво свидетельствуют в пользу того, что Бережков привлекался как второй переводчик, при том, что Павлов, очевидно, рассматривался в качестве основного.

Еще ярче выглядит сопоставление частоты привлечения того и другого для переводов Сталина при встречах с англо-американцами в Кремле до поездки в Тегеран: Павлов – 23 раза, Бережков – один раз![7] Интересно, кого же в этой ситуации должен был выбрать Сталин для перевода первой своей встречи с Рузвельтом?

Бережков мог что-то напутать второпях. Однако в 1993 году, уже после отъезда в США, выходит его новая, более объемистая книга[8], где вновь повторяются «воспоминания» об участии автора в первой встрече Сталина и Рузвельта. Правда, за следующие 25 лет кое-что в воспоминаниях бывшего дипломата переменилось. Например, он делится с читателем своими, очевидно, тогдашними сомнениями: «Для Рузвельта не могли быть тайной кровавые преступления, произвол, репрессии и аресты в сталинской империи – уничтожение крестьянских хозяйств, насильственная коллективизация, приведшая к страшному голоду и гибели миллионов, гонения на высококвалифицированных специалистов, ученых, писателей, объявленных «вредителями», истребление талантливых военачальников. Страшные последствия сталинской политики породили на Западе крайне отрицательный образ Советского Союза. Как сложатся отношения с Рузвельтом? Не возникнет ли между ними непреодолимая стена? Смогут ли они преодолеть отчуждение? Эти вопросы не мог не задавать себе Сталин»[9].

Нас же в свою очередь не может не интересовать иной вопрос: мог ли известный журналист-международник, человек с почти легендарным прошлым при живых еще Павлове и Болене (умер в 1974 году) столь спокойно издать такие воспоминания? В это же почти невозможно поверить.

Сопоставление нескольких фактов говорит о том, что поверить придется.

В 1984 году им была опубликована другая книга – «Страницы дипломатической истории», в которой изложена еще одна весьма не рядовая беседа, проходившая между приехавшим в Москву на предшествовавшую Тегерану конференцию министров иностранных дел госсекретарем США К. Хэллом и Сталиным. Бережков подробно описывает встречу, сдабривая описание обильными цитатами[10]. И оно, несомненно, не имело бы цены (ведь до сих пор не опубликована стенограмма!), если бы не одно «но». А именно, список лиц, посетивших в этот день – 25 октября 1943 года – кабинет товарища Сталина:

Видимо, после этого читателей не удивит и еще один пример забывчивости, выявленный у того же автора историком О.В. Вишлевым. Анализируя предвоенную политику советского руководства и мотивы заключения в 1939 году договора с Германией, Вишлев касается раздутой некогда темы «взаимных симпатий» лидеров СССР и гитлеровской Германии. «Авторы, пытающиеся доказать наличие такого рода симпатий, – пишет он, – постоянно ссылаются на слова, якобы произнесенные Риббентропом, о том, что он «чувствовал себя в Кремле словно среди старых партийных товарищей»… В.М. Бережков утверждает, например, что процитированные слова Риббентропа взяты из его телеграммы, отправленной из Москвы осенью 1939 года… Сразу отметим, что ни в одной телеграмме Риббентропа, направленной из Москвы в Берлин, таких слов нет»[12].

В заключение этой и так уже порядком подзатянувшейся темы не можем не привести одного мнения. Это мнение Молотова, непосредственного начальника Бережкова в годы войны. Оно доступно нам благодаря Ф.И. Чуеву:

«Разговор с Бережковым

В Доме литераторов я познакомился с Валентином Бережковым, который в свое время был переводчиком у Молотова.

- Бережков передавал Вам большой привет, спрашивал: «Он помнит меня?» Помнит, говорю. Он сказал такую фразу: «Я понимаю, как им со Сталиным было трудно, они за десять лет сделали невозможное, то, что никто не смог бы сделать, но, с другой стороны, основы сегодняшнего трудного положения в отношениях с Америкой они заложили, и нам приходится теперь искать ходы. Они не оставили нам никакой лазейки для отношений с Соединенными Штатами. То есть вы заложили основы…

- Плохих отношений, – продолжает фразу Молотов.

- Да, да. Говорит, трудно было на Вашем месте поступать по-другому, но так получилось. Он работает секретарем нашего посольства в США.

- Нет, на него надо осторожно смотреть, – делает вывод Молотов»[13].

Вот и мы, следуя совету сталинского наркома и принимая во внимание выше изложенное, отказались при издании военных томов Сочинений Сталина от использования воспоминаний Бережкова в какой бы то ни было форме.

Выдержки из «документа» польских эмигрантов

Текст, о котором пойдет речь, увидел свет в феврале 1945-го. Только что завершилась Ялтинская конференция. И на пороге победной весны, близящегося триумфа антигитлеровской коалиции, на первый план вышли принципиальные противоречия внутри нее. Противоречия, связанные как с ближним, так и с более отдаленным будущим стран Восточной Европы, освобождаемых от фашистского ига. Однако по большому счету дело было не в этих странах, а в разнице подходов со стороны партнеров по Большой тройке. Корневой в ряду проблем была проблема Польши.

Напомним, что до сентября 1939 года эта страна находилась в ряду открытых недоброжелателей СССР. Нескрываемый антисоветизм и ни на чем не основанная самоуверенность стали одной из причин краха буржуазной Польши. «Реализм» ее тогдашних правителей хорошо иллюстрируется категорическим отказом предоставить коридор для прохода Красной Армии, имевшим место буквально за несколько недель до нападения Германии (вопрос о коридоре был поднят в процессе переговоров с англо-французами летом 1939 года).

Спустя два месяца польскому правительству хватило «политической воли» для того, чтобы покинуть еще сражающуюся с гитлеровцами страну, а затем, уже будучи в Лондоне, объявить войну СССР, войска которого вступили в насильственно отторгнутые поляками за 19 до того Западную Украину и Западную Белоруссию.

С началом Великой Отечественной войны и объединением в едином лагере СССР, Великобритании и США поляки спешно пересматривают свое отношение к Москве. 30 июля 1941 года подписано советско-польское соглашение, предусматривавшее взаимную помощь в войне против Германии и создание польских воинских формирований на территории СССР. 14 августа заключено военное соглашение, эмигрантскому правительству предоставлен заем на 300 млн. рублей, объявлена амнистия польским гражданам. 4 декабря по результатам визита в Москву главы эмигрантского правительства В. Сикорского подписана декларация о дружбе и взаимной помощи[14]. 31 декабря подписывается еще одно соглашение – о предоставлении правительством Советского Союза польскому эмигрантскому правительству заема в 100 млн. руб. для оказания помощи польским гражданам на территории СССР.

Что же в итоге? Польские формирования, оснащавшиеся Советским Союзом в самое тяжелое время 1941-1942 годов и, по словам их командующего Андерса, рвущиеся в бой с фашистами, отправляются воевать с Гитлером в Иран. Эмигрантские министры и в публичных, и в приватных заявлениях не стесняются проводить антисоветский курс. Это вызвало к жизни циркуляр Сикорского от 30 января 1942 года, в котором говорилось: «Безответственные личности среди польского сообщества в Великобритании атаковали и все более атакуют польско-советское соглашение. Эти личности не брезгуют ничем, используя эмоциональный подход некоторых поляков к России… Все польские граждане, независимо от своего личного отношения к Советской России, ее строю, политике и экономике, которые, заметим, обнаруживают немало положительных черт, должны быть, безусловно, подчинены польским национальным интересам. А они требуют по меньшей мере воздержаться от высказывания всяких недоброжелательных суждений о СССР»[15]. Но это с одной стороны. С другой, – сам же Сикорский во время пребывания в декабре 1942 года в Вашингтоне заявил Рузвельту, что «сожалеет о судьбе Эстонии и Латвии, однако Польша не намерена ссориться из-за них с Россией (какое облегчение! – Авт.). В отношении Литвы Сикорский категорически (! – Авт.) заявил, что поляки не могут равнодушно относиться к ее судьбе». Что «после войны должна быть (! – Авт.) организована федерация в составе Литвы, Польши, Чехословакии и, возможно, Венгрии»[16]. Как видно, польского премьера мало смущал факт вхождения Литвы в СССР на правах союзной республики.

Вполне естественным выглядит присоединение польского эмигрантского правительства в апреле 1943 года к геббельсовской клевете насчет убийства польских офицеров под Катынью. Уговоры и извинения Черчилля не помогли: дипломатические отношения с лондонскими поляками были разорваны, посол Тадеуш Ромер выдворен из Москвы.

Если пытаться даже вкратце изложить перипетии взаимоотношений союзников – прежде всего, СССР и Великобритании – по польскому вопросу, получится отдельная и обширная статья. Это не входит в наши планы. Так или иначе, позиции Советского Союза и по вопросу западной границы, которая должна была проходить по линии Керзона, и о необходимости принимать в расчет польские силы, сражавшиеся в Польше и ради Польши, были приняты Большой тройкой и воплотились в соответствующие решения Тегеранской и Ялтинской конференций.

Именно в Крыму союзники сошлись во мнении, что в результате полного освобождения Польши возникла необходимость в создании Временного Польского Правительства на более широкой базе, чем раньше. И что «действующее ныне в Польше Временное Правительство должно быть поэтому реорганизовано на более широкой демократической базе с включением демократических деятелей из самой Польши и поляков из-за границы». Для этого учреждалась комиссия в составе наркома иностранных дел СССР Молотова, послов в Москве от США У.А. Гарримана и от Великобритании К. Керра, которые уполномочивались «проконсультироваться в Москве как Комиссия в первую очередь с членами теперешнего Временного Правительства и с другими польскими демократическими лидерами как из самой Польши, так и из-за границы, имея в виду реорганизацию теперешнего Правительства на указанных выше основах»[17].

Как видим, зафиксированными оказались принципиальные положения:

- за действующей в освобожденной Польше властью всеми сторонами признавался статус действующего правительства;

- никакие другие группы, включая лондонскую, под этим статусом в ялтинских решениях не упоминались;

- и, самое главное, организация нового правительства мыслилась как реорганизация нынешнего, действующего в Польше, и при условии приоритетных консультаций именно с его членами.