2. Решающий фронт

В какой части земного шара победа или поражение революционных сил могли иметь наибольшее значение для исхода заключительной фазы мировой революции XX века? Где пролегал решающий фронт, на котором та или иная из борющихся сторон могла овладеть политической инициативой? Стрелка теоретического компаса указывает на юго-запад.

В Латинской Америке, в отличие от Африки и части Азии, борьба двух мировых систем встала с победой Кубинской революции непосредственно в повестку дня, при этом, в отличие от Европы и Восточной Азии, не была скована прямым противостоянием военно-политических блоков, а сохранила свойственный первым десятилетиям века характер открытого противоборства революции и контрреволюции. К началу 80-х гг. это был единственный регион, где особое состояние общества, названное в эпоху Коминтерна «революционной ситуацией общего типа», продолжалось уже несколько десятилетий и наступал новый революционный подъем[1].

Латинская Америка была – и остается в настоящее время – самым тугим узлом всех противоречий мировой системы капитализма, с наименьшими возможностями длительной социально-политической стабилизации. Здесь достигло относительной зрелости противоречие труда и капитала. Здесь же наиболее остро стояли проблемы экономической зависимости, из которых в 80-е гг. на первый план выдвинулась кабальная задолженность транснациональным банкам. Эта же проблема встала, как уже говорилось, и перед рядом стран социалистического содружества. Кроме того, «долговой» механизм эксплуатации зависимой периферии позволял империализму даже в условиях экономического кризиса форсировать гонку вооружений и навязывать ее СССР. Совместно «третий мир» и страны социализма могли бы добиваться решения «долговой» проблемы и не позволять мировым эксплуататорам душить себя поодиночке.

Страны Латинской Америки (прежде всего Венесуэла, Мексика, Эквадор) входили в число крупных экспортеров нефти. Это обусловливало наличие у них объективной общности интересов с СССР и другими экспортерами энергоносителей. Совместно они могли бы не только поддерживать мировые цены на необходимом уровне, но и, как показал опыт даже ограниченного нефтяного эмбарго 1973 г., добиваться решения важнейших политических вопросов.

Для всей зависимой периферии капиталистического мира, где жило большинство человечества, Латинская Америка была и авангардом революционной борьбы за кардинальное разрешение противоречий, и лабораторией экономического и политического сотрудничества стран «Третьего мира», и показателем возможностей взаимодействия с социалистическим содружеством в защите общих первоочередных интересов и сдерживании империалистического диктата. Все это концентрированно выражала революционная Куба, с полным правом считавшая себя частью и «Третьего», и социалистического мира. Далеко не случайно, что в поворотный момент истории, на рубеже 70-х – 80-х гг., сто государств «Третьего мира» доверили Кубе руководство наиболее представительным своим форумом – Движением неприсоединившихся стран (ДНС). На форуме Движения в Гаване (август 1979 г.) Ф. Кастро поставил проблему задолженности «третьего мира» как глобальную. В Гаване в ДНС приняли Никарагуа и Гренаду. Там же была сделана попытка остановить войну, разгоравшуюся у южных границ СССР: членами ДНС стали Иран и Пакистан, между руководителями Афганистана и Пакистана был начат диалог. Остров Свободы выступил фактически лидером «третьего мира» в его отношениях с центрами обеих мировых систем.

Советскому руководству следовало безотлагательно и твердо поддержать Гавану. Не только интернациональный долг, но и жизненные государственные интересы требовали от СССР подтвердить и расширить обязательства защиты Кубы от агрессии, подписать с ней межгосударственный договор, прикрыть союзников Гаваны – Анголу и Эфиопию – от экспорта контрреволюции, начать широкий диалог с «третьим миром» по долговой и энергетической проблемам. В первую же очередь – оказать решительную и безусловную поддержку революционной власти в Никарагуа и на Гренаде, народно-освободительному движению Сальвадора и Гватемалы. Центральная Америка к концу 70-х стала, как в 30-е годы Испания, пробным камнем всемирной политической ситуации, важнейшим плацдармом борьбы демократии и фашиствующей реакции. Сандинистов и сальвадорских повстанцев поддерживали социал-демократы и левые католики, контрас и военно-демохристианскую хунту Дуарте – «интернационал» правых партий, «черный интернационал» фашистских организаций типа Всемирной антикоммунистической лиги (ВАКЛ) и правые клерикалы. Вопрос о вмешательстве в Центральной Америке разделил республиканскую администрацию США и оппозиционное большинство Конгресса, зарвавшихся агрессоров и тех, кто еще считался с «вьетнамским синдромом». Чаши весов колебались, и на чью сторону они склонятся, решалось не закулисными сделками, а политической и вооруженной борьбой. Не зря «новые правые», рвавшиеся к власти в Вашингтоне, так боялись действий СССР на карибско-центральноамериканском направлении[2].

Но в Москве выжидали. Советские руководители опасались, что активность приведет к срыву ратификации договора ОСВ-2, подписанного в июне 1979 г. Картером и Брежневым. Надеялись найти общий язык и с Рейганом, как в свое время с Эйзенхауэром и Никсоном, хотя ситуация в корне изменилась и в неделимом мире установки на раздел «сфер влияния» утратили силу. Результаты выжидательной позиции не заставили себя ждать. Уже в августе, через несколько недель после вступления сандинистов в Манагуа, Конгресс заморозил договор ОСВ-2. В сентябре в США подняли шум по поводу советской бригады, размещенной на Кубе по соглашениям 1962 года о выводе ракет. 17 лет Вашингтон по данным спутниковой разведки отлично знал, что база функционирует, но, как и Москва, хранил молчание. Теперь нормы тайной дипломатии были им бесцеремонно нарушены; в Кремле не придумали ничего лучше, чем продолжать их блюсти, отрицая сам факт базирования бригады на Кубе. Убедившись, что нарушение одного обязательства прошло безнаказанно, США и их союзники по НАТО решились нарушить другое, более серьезное, – разместить в Европе ракеты средней дальности, от чего отказались в 1962 г. в обмен на вывод с Кубы советских ракет этого типа.

Руководитель революционного Афганистана Н.М. Тараки сразу по возвращении из Гаваны был свергнут и убит. В декабре контрреволюционные банды уже подходили к Кабулу, а натовские ракеты устанавливались на западной границе социалистического содружества и могли вот-вот появиться на южной. У СССР не осталось иных возможностей защитить дружественную страну и себя, кроме ввода в Афганистан войск в соответствии с двусторонним договором[3]. Кабинет Тэтчер заранее предоставил Кремлю «заслуживающие доверия сведения»: Запад не будет протестовать против вступления ограниченного контингента советских войск в Афганистан, у него с СССР общий враг – исламский фундаментализм. На деле же образовалась антисоветская коалиция, более широкая, чем откровенно империалистические блоки, и лучше приспособленная к подрыву позиций социализма. Враждебность к СССР и афганской революции сблизила крайне правые силы США и их натовских союзников, пакистанскую олигархию, иранских клерикалов, правые арабские режимы и тогдашних правителей КНР. С фундаменталистами не только не боролись, их финансировали и вооружали. Запоздалый и вынужденный шаг Москвы дорого обошелся и СССР, и Афганистану, и странам, не принимавшим решений и не ответственным за приведшие к ним действия и бездействие.

Акция СССР не встретила широкой поддержки в «Третьем мире». Неприсоединившиеся страны, недавно изгнавшие колонизаторов и постоянно сталкивавшиеся с империалистическими интервенциями, интерпретировали Устав ООН как запрет любого военного вмешательства извне; программным принципом ДНС был отказ от размещения войск участников военных блоков. Этим принципам не отвечал ввод советских войск на территорию неприсоединившегося государства. Кроме того, страны Латинской Америки, Азии и Африки имели основания опасаться, что действия СССР будут использованы империалистическими державами для оправдания собственных интервенций, и по опыту не могли не сомневаться в том, что в Кремле смогут и захотят защитить «третий мир». В особенно сложную ситуацию была поставлена Куба как координатор ДНС. Поддержать Москву значило испортить отношения с большинством неприсоединившихся стран, подорвать антиимпериалистическую солидарность; осудить СССР подобно «еврокоммунистам» означало предать стратегического союзника, изменить пролетарскому интернационализму. Не было даже возможности публично выразить, как в 1968 г., принципиальную позицию, не ставя под удар отношения с социалистическим содружеством и не играя на руку контрреволюции. Куба проголосовала в ООН против осуждавшей СССР резолюции, но конфиденциально сообщила советскому руководству о критическом отношении к его акции. Р. Кастро вспоминал: «Вступление советских войск в Афганистан, с которым мы никогда не были согласны, хотя и отказались присоединить наш голос к лицемерному империалистическому хору, его осуждавшему… поощряло Соединенные Штаты к таким же действиям, хотя и с целями, не подлежащими обнародованию, в своей «зоне влияния»»[4].

Пользуясь отсутствием у социалистических стран и «третьего мира» согласованных позиций по ценам на сырье и условиям выплаты внешней задолженности, транснациональные банки смогли задействовать эти рычаги в полную силу. Польшу принудили повысить цены на продовольствие, что привело в августе 1980 г. к острому социально-политическому кризису. Манипулируя напряженностью в одной из стран Варшавского договора, Вашингтон, Бонн, Ватикан усилили давление на политику Москвы, в том числе в латиноамериканских делах. В ответ на ввод советских войск в Афганистан США и их союзники ввели против СССР продовольственные санкции. Не присоединилась к ним из крупных экспортеров только Аргентина. Для Советского Союза это был тактический успех, но стратегический проигрыш. Фашиствующая хунта, запятнанная кровью своего и других народов, и тесно связанные с нею «новые правые» США получили возможность давления на латиноамериканскую политику СССР, а косвенно и на администрацию Картера для продвижения своих ставленников к власти.

Наступление «новых правых» развертывалось под открыто антисоветскими лозунгами. Чуть не все происходившее в мире они объясняли происками Москвы, приписывая ей собственные устремления. В «Документе Санта-Фе» говорилось: «Третья мировая война почти закончена. Советский Союз, действующий под прикрытием растущего ядерного превосходства, удушает западные индустриальные нации, перехватывая пути их снабжения нефтью и железом, и окружает Китайскую Народную Республику[5]. Америка повсюду отступает. Надвигающаяся потеря ближневосточной нефти, перехват морских путей в Индийском Океане и превращение богатой рудами Южной Африки в советского сателлита предвещают финляндизацию Западной Европы и отчуждение Японии». Стратегической целью провозглашалась глобальная победа над коммунизмом: «Выживание требует от США новой внешней политики. Америка должна овладеть инициативой или погибнуть». С избранием Рейгана эта доктрина стала государственной. Выступая в Конгрессе 18 марта 1981 г., госсекретарь Хейг обвинял СССР в намерении захватить сначала Никарагуа, затем Сальвадор, Гондурас и Гватемалу будто бы для того, чтобы перерезать пути снабжения «свободного мира» энергией и сырьем. Советская сторона отвечала на обвинения типичной для того времени «контрпропагандой», запрограммированной на пассивную оборону. Взгляды «новых правых» изображали как примитивное вранье или психическую патологию. С действительным значением Латинской Америки для глобальной борьбы двух мировых систем, которое превратно отражали эти взгляды, в Москве не желали считаться.

Одной из причин, помешавших развитию никарагуанской революции по восходящей линии, была ограниченность поддержки мирового социализма. Только Куба с самого начала делала все, что могла. В первую годовщину революции, 19 июля 1980 г., почетным гостем Манагуа был Фидель Кастро. Помощь Кубы Никарагуа только до конца 1982 г. оценивалась в 286 млн. долл. В то же время даже ЦРУ удивлялось «осторожности, с которой действовала Москва»[6]. Дипломатические отношения были установлены только через три месяца после победы сандинистов. В январе 1980 г. в связи с прибытием в Никарагуа первых советских дипломатов США прекратили выплату стране последней партии кредита. Главный аналитик КГБ Н.С. Леонов, находившийся в те дни в Манагуа, описывает, как его срочно вызвали в резиденцию кубинского посла и два высших руководителя Сандинистского фронта сообщили, что прибывший устанавливать отношения дипломат вышел из самолета «мертвецки пьяным» и вынужден был покинуть церемонию до ее окончания. Никарагуанцев еле уговорили не заявлять официального протеста. Если верить мемуаристу, после этого Никарагуа стала для советского МИДа «страной нон-грата». Оставляя объективность изложения событий на его совести, трудно не ощутить атмосферы разложения, интриг и дрязг, разъедавших верхушку СССР. Осторожный в рекомендациях Леонов направил КГБ и ЦК КПСС обоснование необходимости срочной экономической помощи Никарагуа. Результат? «Идут месяцы, медленно поворачивается колесо бюрократической машины. Все, что связано с Никарагуа, делается, как мне кажется, особенно неспешно… Никарагуа надо 500 тыс. т. нефти в год. Больше не требуется, такова перегонная мощность единственного на всю страну завода… Речь идет об 1/1200 части нашей добычи, то есть менее чем о 0,1%… Начинаются затяжные сложные «консультации» с европейскими соцстранами, каждую поодиночке уговариваем поступиться небольшой частью своей ежегодной квоты импорта нефти из СССР… Кончаются хлопоты с нефтью (кое-как удается наскрести требуемое количество), начинаются новые – с продовольствием, товарами ширпотреба… Я вижу, что все надежды на помощь со стороны СССР не оправдаются и она будет урезана до минимума»[7]. Администраторы и хозяйственники, не обладавшие сознанием и опытом политических деятелей, вряд ли были в состоянии воспринять интернациональную помощь как рычаг обеспечения коренных интересов социализма.

Изменения в структуре внешней торговли Никарагуа с 1978 по 1982 г. трудно назвать революционными: в экспорте доля США почти не уменьшилась (с 23,2 до 22%), Западной Европы – повысилась с 27 до 32%, социалистических стран – выросла с 0,8 до 6%. Доля импорта из США снизилась на 10%, но еще превышала одну пятую, из Латинской Америки – выросла с 14 до 26%, из стран социализма – с 0,3 до 11%[8]. Страна оставалась привязанной к международному капиталистическому разделению труда. Исключением были лишь закупки оружия, поскольку почти все капиталистические страны в нем отказали. По этому поводу США подняли шум на весь мир о советской угрозе. Однако, военные поставки социалистических стран Никарагуа в 1979-82 гг. исчислялись всего 28 млн. долл., а поставки США другим странам Центральной Америки – 269,8 млн. долл., что вдвое превышало их объем за двадцать предыдущих лет. Пытаясь объяснить «левонастроенным политическим руководителям» (а позже читателям мемуаров), почему «мы недопонимаем своих собственных выгод, когда отказываемся оказать им поддержку», Леонов делал упор на «нехватки материального производства». Но в Никарагуа проживало всего 2,6 млн. человек – меньше половины населения Кубы начала 60-х годов, а экономический потенциал Советского Союза с тех пор по меньшей мере удвоился. СССР и его союзникам, при всех внутренних трудностях, не приходилось считать задачу непосильной экономически, скорее можно предположить дефицит политической воли.

Если таким было отношение к суверенному государству, помощь которому не выходила за рамки буржуазного международного права, то революционерам Сальвадора, Гватемалы и других стран, где шла вооруженная борьба, почти не оказывалось иной поддержки, кроме пропагандистской, да и та не шла в сравнение с былой солидарностью с Вьетнамом и даже Чили. В 1980 г., в критический момент сальвадорской революции, лидер Компартии Ш. Х. Андаль совершил поездку в СССР и другие социалистические страны. Его переговоры оценивались политологами как «прохладные». Об их характере можно судить по воспоминаниям того же Н.С. Леонова: «Помню затяжные, тяжелые беседы с сальвадорцами году в 1979 или 1980-м. Руководители Фронта им. Фарабундо Марти попросили меня высказаться по вопросу о начале революционных выступлений. Я сказал, что, хотя сам революционер в душе, тем не менее уверен, что революция не увенчается успехом, ибо в одно место снаряд дважды не падает: если США как-то перенесли никарагуанскую революцию, то копия ее в Сальвадоре не пройдет, к тому же это совершенно другая страна и по территории, и по социальной обстановке, и по многим другим характеристикам. Но окончательное решение все равно принимали руководители Фронта, что естественно. Мои высказывания носили характер рекомендации, скорее, то было мнение ученого, латиноамериканиста со стажем. Они не были приняты в расчет – что же, это их право, в конце концов я никогда не отвечал за судьбу какой-то страны, а на них лежала огромная историческая ответственность»[9].

Разъяснять сальвадорским революционерам различия между их страной и Никарагуа вряд ли требовалось, копировать сандинистскую революцию никто не собирался, да и не мог. Речь могла идти о готовности поддержать именно другое, порожденное более зрелой классовой борьбой пролетариата, революционное движение, которое не смогут «перенести» ни местная буржуазия, ни США. Альтернативой могло быть только введение революции в реформистские рамки путем соглашения с сальвадорским господствующим классом и правящими кругами США и Западной Европы. Но это было заведомо нереально при предельном накале классового антагонизма, при развязанной фашистами террористической гражданской войне и при том, что их покровители из «новых правых» уже рвались к власти в США и Западной Европе. Поиски недостижимого компромисса могли привести и, по-видимому, привели лишь к тому, что оптимальный момент для объединения революционных сил и перехода в решительное наступление был упущен. И не только в Сальвадоре. Нанести «новым правым» упреждающий удар не удалось; неизбежный бой все равно пришлось принимать, но при гораздо худших условиях.

Наступление Фронта национального освобождения «Фарабундо Марти» (ФНОФМ) в январе 1981 г. изображалось в «Белой книге» госдепартамента США как результат координируемого СССР плана. Но даже «Уолл-Стрит Джорнэл» констатировал: «Насколько мы вообще можем опираться на документы, они показывают обратное: дезорганизованное, разношерстное восстание. Некоторые его участники ездили по миру и просили помощи из наиболее подходящих источников, но от них отделывались и отправляли домой с пустыми руками или с гораздо меньшим, чем они просили»[10]. Один из лидеров союзного ФНОФМ Революционно-демократического фронта (РДФ) Р. Самора говорил: «Мы не получили из Советского Союза ни одного патрона». А вот оценка коммуниста Х. Барриоса: «ФНОФМ доказал свою способность действовать эффективно и синхронно на всей национальной территории. Однако нехватка оружия и боеприпасов не позволила нам осуществлять наступление в течение длительного времени»[11]. СССР и его европейские союзники не решились даже признать союз ФНОФМ и РДФ воюющей стороной или хотя бы, как французские социалисты и буржуазное правительство Мексики, представительной политической силой с правом участвовать в любых переговорах. Автор помнит, как перед митингом солидарности в МГУ товарищи из парткома заставляли комсомольцев срочно заменять транспарант с лозунгом: «Народ Сальвадора победит!» на более политкорректный: «Народ Сальвадора не сломить!»

Нежелание Москвы поддержать в критический момент сальвадорскую революцию не помешало команде Рейгана обвинить СССР в создании глобальной «сети террора». С тех пор всякий раз, когда противоборство революции и контрреволюции в Центральной Америке вступало в решающую фазу, Вашингтон принимался бряцать оружием под аккомпанемент пропаганды о «косвенной агрессии со стороны коммунистических держав», а в Москве спешили отмежеваться от «экстремизма» и продемонстрировать, что ни в чем не выходят за рамки либеральной добропорядочности. Советское руководство более всего опасалось, как бы сальвадорские революционеры, Никарагуа и Куба не втянули СССР в конфликт. Перестраховываясь, Москва даже сочла нужным довести эту свою позицию до сведения противника по холодной войне. Хейг, уже выйдя в отставку, вспоминал, как советский посол А. Добрынин заявил ему, что «кубинская деятельность в Западном полушарии – дело, касающееся только Соединенных Штатов и Кубы»[12].

В том же 1981 г. Второй секретарь ЦК Компартии Кубы и министр Революционных вооруженных сил Рауль Кастро посетил СССР и провел переговоры с Л.И. Брежневым и другими советскими руководителями. Двенадцать лет спустя Р. Кастро вспоминал: «В связи с агрессивностью по отношению к Кубе, проявленной администрацией Рейгана с самых первых недель его правления, целью нашего визита в Москву было довести до советского руководства мнение нашего руководства о срочной необходимости проведения чрезвычайных политических и дипломатических акций, которые сдержали бы возобновившиеся попытки янки нанести военный удар по Кубе. Эти акции, подсказывали мы, могли бы состоять в официальном советском заявлении Соединенным Штатам, что СССР не потерпит агрессии против Кубы, и предъявлении Вашингтону требования строго выполнять обязательство ненападения на Кубу, принятое в дни октябрьского кризиса 1962 года. Все это можно было бы подкрепить действиями, указывающими на еще большее укрепление политических и военных связей между Кубой и СССР». На это советский руководитель заявил: «В случае американской агрессии против Кубы мы не можем воевать на Кубе, потому что вы находитесь от нас за 11 000 километров». И добавил в присущей ему манере: «А что, мы полезем туда, чтобы нам набили морду?»[13]

Никто и не предлагал СССР возить войска через Атлантику. С защитой острова справились бы сами кубинцы, а у ядерной сверхдержавы было достаточно возможностей принять против агрессора адекватные меры в других частях мира. Однако, советская сторона не только не предложила ничего подобного, но и поставила Гавану перед фактом, что «не имеет намерения выступать перед Соединенными Штатами с какими-либо предупреждениями относительно Кубы и даже напоминать Вашингтону об обязательстве, принятом в октябре 1962 года, которое каждая новая администрация янки брала под сомнение»[14]. Это было прямое предательство союзника, едва ли не первое в многовековой истории нашей страны. Вольно было диссидентам сначала на кухнях, а через несколько лет со страниц перестроечной прессы болтать, что Советский Союз «кормит» Кубу и ничего за это не получает. Но советским-то лидерам было прекрасно известно, как обстояло дело в действительности. Хорошо сказал об этом Р. Кастро: «Вооружение, которое мы получали из СССР безвозмездно, являлось помощью нашей стране, и мы всегда будем вспоминать об этом с благодарностью. Однако, чтобы оценка была справедливой, следует добавить: в условиях конфронтации двух систем, социалистической и капиталистической, военные отношения с Кубой обеспечивали СССР большие преимущества. Это, следовательно, были взаимовыгодные отношения… Если бы помощь, оказанная нами СССР в этом отношении, а также риск, которому мы себя подвергали, можно было измерить в терминах материальных ценностей, то Куба была бы не должником, а кредитором бывшего СССР»[15]. Чтобы только уравновесить дополнительную опасность, обусловленную вводом советских войск в Афганистан, Москва должна была не просто публично подтвердить гарантии безопасности союзника, но и усилить их. Однако, она отказалась и от прежних, причем в момент наибольшей опасности. Обнародование этого факта стало бы дополнительным поощрением агрессора, и кубинское руководство вынуждено было хранить тайну, делая вид, что в отношениях с СССР все в порядке, и готовя страну к всенародной войне на случай, если империализм ее развяжет[16].

Тем временем ЦРУ наращивало тайную войну против Кубы. Невиданные в Западном полушарии грибки и вирусы опустошали тростниковые плантации и животноводческие фермы, эпидемии небывалых ранее болезней в разгар сафры укладывали тысячи людей на больничные койки и уносили жизни детей и стариков[17]. Осенью 1981 г. началась непосредственная подготовка интервенции; только готовность кубинцев к решительному отпору и нежелание Пентагона расплачиваться за авантюру несколько отрезвили Белый дом.