Задачей цикла статей[1], посвященного географически удаленной от нас части мира, было раскрыть объективную взаимосвязь событий новейшей истории национального, регионального и глобального масштаба. Мне представлялось необходимым раскрыть перед читателям малоизвестные у нас страницы истории юга Западного полушария, прежде всего второй половины XX века борьбы и контрреволюции, и показать, что от нас эта борьба не столь далека, как могло представляться. Не только Советский Союз уже одним своим существованием оказывал мощное воздействие на весь мир и не в последнюю очередь на Латинскую Америку, но и латиноамериканские события влияли на мир и в том числе на условия развития нашей страны. Так было в эпоху подъема и великих побед мирового социализма XX века, так продолжалось на последующем этапе. Заглянем теперь на страницу, которая свежа в памяти большинства из нас: гибель социализма в Центральной и Юго-Восточной Европе, а затем и в СССР.

Всемирное значение той трагедии очевидно, и у нее заведомо не могло не быть латиноамериканского измерения. Но этого мало. Присматриваясь к событиям, сопоставляя факты и даты, мы убеждаемся: не только состояние европейского социализма прямо и косвенно влияло на события в Латинской Америке, но и происходившая там борьба революции и контрреволюции оказывала реальное воздействие на то, как оборачивались дела по другую сторону океана. После контрреволюции 80-х – 90-х гг. взаимосвязь частей неделимого мира не канула в Лету, а продолжает углубляться, принимая новые формы. Без знания ее истоков нельзя разобраться и в сегодняшних мировых делах, а значит, нельзя строить свою практическую деятельность так, чтобы, согласно испанской поговорке, не спотыкаться о тот же камень снова и снова. Кто не понимает прошлого, обречен пережить – или не пережить – его вновь.

1. Была ли альтернатива?

В 2009 г. исполняется двадцать лет событиям, положившим (пока) конец европейскому социализму. События не из самых кровавых, но из самых позорных и омерзительных в истории. Евродепутат, по совместительству наследник габсбургского престола, через австро-венгерскую границу пожимает руку дважды ренегату – социализма и своей нации, много веков боровшейся против ига Габсбургов. Берлинскую стену сносят под восторженный рев обывателей точно в 51-ю годовщину гитлеровской «хрустальной ночи»[2]. Траченные молью раритеты «пражской весны» и их западные хозяева пародируют персонажей того же тридцать восьмого в традиционном месте всеевропейского предательства – Мюнхене. Пьяная и обкуренная толпа варшавских подонков оскверняет обломки памятника железному Феликсу. Провокаторы обливают кипятком трупы в моргах Тимишоары и Бухареста, создавая «улики» против Чаушеску. Потомки и идейные наследники османских поработителей выступают в амплуа профессиональных патриотов Болгарии. Сербские националисты празднуют 600-летие разгрома сербов на Косовом поле турками-османами, которым страну сдали вельможи-изменники. Вельможи «самоуправленческого социализма» разрезают Югославию на части по османским и фашистским лекалам. Бывший врач Энвера Ходжи из кресла своевременно умершего пациента руководит переходом Албании к «демократии». Депутаты Советов последнего созыва уверяют электорат, что, перестав быть советской, страна войдет в «цивилизованный мир» и заживет как Швеция или Швейцария. Над столицами «суверенных государств» треплются запятнанные грязью и кровью прапоры, хоругви и штандарты белогвардейцев и власовцев, петлюровцев и бандеровцев, прибалтийско-эсэсовских «лесных братьев», национал-меньшевиков, мусаватистов, дашнаков и им подобных…

Для международного капитала все это – победа над коммунизмом. Для борзописцев и обывателей – «бархатные революции», прообраз оранжевых, зеленых и прочих. Для коммунистов, всех борцов за освобождение трудящегося и эксплуатируемого большинства – центральное звено мировой контрреволюции, которая качественно изменила соотношение классовых сил в пользу транснационального капитала. Социалистический строй прекратил существование на значительной части Евразии, в том числе в своей колыбели – СССР; вместе с ним перестало существовать социалистическое содружество, характеризовавшееся тесными отношениями экономической интеграции и политико-военного взаимодействия и составлявшее ядро мировой социалистической системы 50-х – 80-х гг. [3]

Почему европейский социализм, задававший тон мировому развитию почти три четверти века, закончил его столь тяжким и, прямо скажем, жалким поражением? Что это: фатальная неизбежность, как внушают неолибералы и прочие хулители «коммунистического тоталитаризма»? Роковая случайность, как выходит у любителей искать виноватых от Сталина до Горбачева и Ельцина? Или реализация одной из объективных возможностей альтернативной исторической ситуации, обусловленной не индивидуальными намерениями и качествами, а условиями жизни сотен миллионов, в конечном счете – отношениями людей с природой и друг с другом в масштабе общества? Лишь третий подход представляется серьезным. Сверяясь с компасом исторического материализма – теории и методологии, которую контрреволюция якобы ниспровергла, а на деле лишний раз подтвердила, – надо установить, с какого и до какого момента альтернатива объективно существовала и воздействовала на ход мирового развития, когда и в силу каких причин она была утрачена и при каких условиях можно ожидать новой. Это дает временные и пространственные координаты ключевых точек, в которых сознательная деятельность партий и даже отдельных людей решает многое, реализуя прогрессивную возможность либо приводя к ее безвозвратной – до следующей исторической развилки – утрате.

Обстоятельный анализ причин контрреволюции конца XX в. не может быть проведен в рамках статьи. Автор относит себя к школе исследователей-марксистов, рассматривающей социализм XX в. как исторически ранний не в смысле преждевременности, а в смысле неполной зрелости объективных предпосылок нового общества. Какие именно предпосылки были незрелыми и насколько – предмет дальнейшего исследования. В свете условий современной эпохи особого внимания заслуживает идея международного характера этих предпосылок, проходящая красной нитью через все произведения классиков марксизма-ленинизма. Исходный пункт дает уже первое «марксистское» произведение К. Маркса и Ф. Энгельса – «Немецкая идеология»: «Всякое расширение общения упразднило бы местный коммунизм»[4]. Уже капитализм сложился в формацию по мере превращения истории во всемирную посредством географических открытий, колониальных захватов, образования мирового рынка; он с самого начала выступал именно мировой системой, основанной на глобальном разделении труда. Прогрессивная альтернатива капитализму в исторической перспективе тем более может быть только глобальной. Если бы СССР или кто-то другой в капиталистическом окружении построил коммунизм – это говорило бы в пользу не научного, а утопического социализма, идеалистически представлявшего себе новое общество в виде локальной «модели» (от острова Утопия до общинной России). Поражения раннего социализма нанесли смертельный удар не марксизму, а миросозерцанию современных Прудонов и Дюрингов, Бакуниных и Михайловских, лишь переведших старые утопии на «новый» псевдомарксистский язык.

К. Маркс, Ф. Энгельс и В.И. Ленин во всех произведениях, на всех этапах политической деятельности мыслили революционный переход от «предыстории человечества» к подлинно человеческой истории как всемирный. При этом не исключалась, а предполагалась возможность возникновения начальных форм нового общества в одной или нескольких странах; это было подтверждено практикой, но не могло означать и не означало ни завершенности, ни необратимости его становления. Непременным условием поступательного развития и в конечном счете жизнеспособности социализма классики считали победу пролетарской революции во всемирном масштабе. «Коммунизм эмпирически возможен только как действие господствующих народов, произведенное «сразу», одновременно, что предполагает универсальное развитие производительной силы и связанного с ней мирового общения»[5], – писали К. Маркс и Ф. Энгельс. В эпоху империализма В.И. Ленин существенно скорректировал позицию, но отнюдь не в сторону «местного коммунизма», а, наоборот, в сторону расширения масштабов процесса. Даже имея в виду наиболее благоприятную для пролетарской революции возможность сравнительно быстрой ее победы у «господствующих народов», т.е. в центрах капиталистической системы, Ленин счел нужным подчеркнуть: «Мы все усилия приложим, чтобы с монголами, персами, индийцами, египтянами сблизиться и слиться, мы считаем своим долгом и своим интересом сделать это, ибо иначе социализм в Европе будет н е п р о ч е н»[6]. Ясно, что еще менее прочным новое общество оказывается в случае первоначальной победы в странах, не составлявших центра системы. Не классики виноваты в том, что их фундаментальная идея движения к коммунизму человечества как целого была отдана на откуп троцкистам, в свою очередь променявшим ее на мираж утопически-«чистого» социализма; что коммунисты, первыми выдвинувшие принцип интернационализма, деградировали до апологетов «коммунизма в одной стране» или эпигонов его буржуазных критиков.

Строго говоря, уже первая социалистическая революция произошла не просто в «отдельно взятой стране», а в огромном регионе субконтинентального масштаба, сопоставимом по территории, ресурсам, населению, общему уровню развития и его неравномерности со всей Западной и Центральной Европой времен Маркса и Энгельса или с Латинской Америкой второй половины XX в. Только в таком, как минимум, масштабе было возможно строительство социализма при свойственном середине XX в. уровне интернационализации экономики и всей общественной жизни. Необходимость всесторонних связей стран, где совершались последующие революции, с уже существовавшей системой социализма для победы этих революций как социалистических носила в основе объективный характер. Эта необходимость объяснялась не только уровнем зрелости внутренних предпосылок социализма и уж подавно не экспортом революции и не чьими-то имперскими устремлениями, а прежде всего объективным уровнем интернационализации общественного разделения труда, политики, военного дела, культуры и других сфер жизни – уровнем, который уже в начале XX столетия намного перерос рамки отдельных стран и в дальнейшем повышался. Этот процесс, базирующийся на обобществлении производства, выступал объективной основой революционного отрицания капитализма во всемирно-историческом масштабе. Слабости и поражения раннего социализма в СССР и других странах так же неправомерно объяснять лишь недостаточным уровнем их развития, как поражение революций в «развитых» странах (империалистических метрополиях) – лишь «обуржуазиванием» их пролетариата, феноменом рабочей аристократии и т.п. И то и другое определялось состоянием условий не только национальной, даже не только региональной, но и мировой революции.

История не подтвердила формулу II Интернационала: чем более развит в стране капитализм, тем легче в ней победит социализм. Чем выше уровень капиталистического развития, тем, по общему правилу, выше и объективная интернационализация всех сфер общественной жизни, делающая победу пролетарской революции только в «своем» национальном и даже региональном масштабе по меньшей мере проблематичной. Чем выше уровень развития капитализма, тем больше классовая борьба интернационализируется, тем более высокий уровень международной солидарности революционного пролетариата объективно необходим для его победы.

Перспективы развития стран раннего социализма также во все большей степени определялись международным взаимодействием. «Соревнование двух систем», как оно изображалось в 50-е – 70-е гг., представляло оппортунистическую трактовку классовой борьбы на международной арене. Расчет на то, что СССР и социалистическое содружество смогут «догнать и перегнать» центры мировой капиталистической системы только своими силами, был по сути мелкобуржуазной утопией, построенной на фактическом отождествлении этих центров с капитализмом как таковым, на недооценке глобального масштаба капиталистической эксплуатации. «Сосуществование» двух систем – представление также теоретически поверхностное; на самом деле они взаимодействовали по закону единства и борьбы противоположностей. Взаимопроникновение противоположностей, с одной стороны, частично и временно «омолаживало» капитализм, с другой – вливало его старческую кровь в жилы социализма. Поскольку старое общество оставалось в целом более могущественным, постольку новое развивалось в его силовом поле в большей мере, чем наоборот. Асимметричность взаимодействия имела объективную основу. Логика «предыстории» навязывалась странам социализма через унаследованное участие в мировом капиталистическом разделении труда в качестве экспортеров сырья и импортеров готовой продукции; через капиталистические критерии заведомо неравного «экономического соревнования»; через демонстрационное воздействие «общества потребления» на структуру потребностей людей; через гонку вооружений. Все эти крупномасштабные социально-экономические процессы способствовали выживанию капитализма и оказывали разрушительное воздействие на социализм. Могло ли в таких условиях быть «уничтожено старое разделение труда» (Энгельс), могла ли устояться качественно новая система потребностей, могло ли сформироваться коммунистическое самоуправление? Даже авторам хрущевской Программы КПСС, взявшим вопреки марксизму курс на «местный коммунизм», волей-неволей пришлось обусловить отмирание «государства в собственном смысле» победой и упрочением социализма на планете. Исход борьбы определялся не субъективным фактором, не «вмешательством извне», но и не «отдельно взятыми» внутренними процессами, а объективными сдвигами, неотделимыми от качественно нового уровня интернационализации общественного развития. Эти теоретические соображения находят конкретно-историческое подтверждение в событиях 80-х гг., а последние в свете первых получают объяснение.

При рассмотрении контрреволюции, как и революции, необходимо различать длительный процесс вызревания ее социально-экономических и других предпосылок, с одной стороны, и момент перерыва постепенности, составляющий революцию или контрреволюцию в узком смысле. В частности, предпосылкой контрреволюции в странах раннего социализма послужило упрочение товарно-денежных отношений и расширение их сферы, обусловленное комплексом экономических и социально-политических причин. Но во всемирно-историческом масштабе социалистические государства в значительной мере оставались специфической формой классовой организации мирового пролетариата; так они воспринимались и революционными силами мира, и империалистической буржуазией, наращивавшей холодную войну. Смена общественного строя, особенно в плане международных связей, не могла завершиться путем эволюционного «врастания в капитализм». Это завершение могло носить только контрреволюционный характер и, следовательно, как любая революция и контрреволюция, не могло обойтись без слома прежней государственной машины, а в данном случае – и без разрушения порожденных новым строем исторических общностей: социалистического содружества и СССР.

Какая социальная сила выступила гегемоном «контрреволюции в узком смысле» и овладела в ходе ее реальной властью практически во всех «постсоциалистических» странах? Это не была бюрократия как целое, что семьдесят лет предрекали троцкисты, не был и любимый объект пропагандистских манипуляций антикоммунистов – «номенклатура». Ни та, ни другая, не будучи классом, не могла играть самостоятельную роль. Бюрократия в сложившемся виде, как особая социальная носительница отчужденной от народа власти, существует только в капиталистическом обществе; в этом мы теперь убеждаемся на опыте, сравнивая сегодняшнюю реальность с советской. В раннесоциалистическом обществе существовала социальная группа управленцев, по указанным и ряду других причин постепенно обособлявшаяся от большинства народа, но все же качественно менее отчужденная от него, чем любая буржуазная бюрократия.

Гегемоном контрреволюции не была и «бюрократическая (либо государственная) буржуазия». При всех тенденциях перерождения аппарата, в странах социалистического содружества госсобственность в целом не являлась государственно-капиталистической, поскольку функционировала и использовалась в рамках социально-экономического механизма, несовместимого в целом с логикой капиталистической эксплуатации во внутреннем и международном плане. Следовательно, не могло быть и бюрократической буржуазии. Хозяйственники как распорядители госсобственности не только юридически, но и фактически не выступали как собственники. Для того, чтобы они могли таковыми стать, и требовалась контрреволюция. Но импульс к ней мог непосредственно исходить только от социальной группы, уже как-то включенной в производственные отношения капитализма.

Дельцы теневого частного сектора сыграли в контрреволюции активную роль, но гегемоном тоже не стали. Лишь в специфических ситуациях вроде чеченской теневики пытались захватить власть, но терпели фиаско. Контролируя главным образом сферу обращения, и то не всю, да второстепенные звенья производства, они ни при каких капиталах не были способны стать ядром господствующего класса, а могли лишь интегрироваться в него, сформироваться же он должен был вокруг иного стержня.

В этой связи заслуживает внимания специфическая социальная группа, которая, не составляя сама по себе класса, была уже в значительной мере встроена в мировую капиталистическую систему и имела налаженные связи с государственно-монополистической олигархией империализма, по сравнению с которой теневики были мелкой рыбешкой. Речь идет, прежде всего, о части управленческого аппарата, которая опосредствовала отношения с капиталистическим миром, особенно экономические (экспорт, импорт, кредитование и т.п.); это не столько внешнеторговый аппарат, к которому на фоне нынешних «полных прилавков» импортной завали и дряни испытываешь глубокую благодарность, сколько разработчики внешнеэкономической политики и руководство наиболее связанных с нею отраслей. Чем больше социалистические страны становились экономической периферией империалистических центров, экспортерами топливно-энергетического и иного сырья, а их отношения с капиталистическим миром – отношениями зависимости, тем больше социальная группа, опосредствовавшая эти отношения, объективно превращалась из выразительницы интересов социализма в фактор его разрушения, проводницу логики капитализма внутри него. В этом объективном качестве, а не как совокупность одних «агентов влияния», она выступила гегемоном контрреволюционного переворота, а затем составила господствующее и правящее ядро новой буржуазии, о чем свидетельствуют, в частности, биографии нынешних российских «хозяев жизни».

Особые преимущества, а затем и своего рода «авангард», дали этой группе тесные связи со спецслужбами. Экономические и иные контакты СССР и его союзников с внешним миром в условиях холодной войны, санкций и подрывных действий империализма не могли не контролироваться спецслужбами; но, так как последние – часть общества и взаимодействие всегда двусторонне, в них самих не могла не проявиться тенденция к выражению интересов финансово-сырьевого «лобби» и в итоге к буржуазному перерождению. Ядовитая трава предательства произрастала на этой почве, а не порождала ее. Явления типа спецподразделения КГБ «Луч», прикрывавшего и продвигавшего к власти группировку Горбачева[7], получают таким образом объяснение не в духе «теории заговора», а с позиций историко-материалистической методологии.

При всем этом представляется, что до конца 80-х гг. ситуация не утратила альтернативного характера. В большинстве стран социалистического содружества, в том числе в СССР, правившие группы, несмотря на процессы перерождения, сохраняли кредит доверия народа. Сама «номенклатура» была внутренне неоднородна и далеко не вся созрела для контрреволюции. Разрешение альтернативы не было фатально предопределено, а во многом зависело от конкретного хода внутренних и мировых событий, в том числе от исторической случайности. В подобных ситуациях всегда есть решающее звено, позволяющее той или другой стороне «вытянуть всю цепь». Попробуем выяснить, где оно было в данном случае.

В абстракции можно представить, что социализму удалось бы создать качественно новую научно-техническую базу производства и соответственно ей преобразовать общественные отношения в такой степени и в такие сроки, чтобы обеспечить себе прочную победу. Однако, уровень развития исторически молодого общества и последствия его родовых травм, соотношение сил между двумя мировыми системами, бремя гонки вооружений, раскол социалистического лагеря – все это объективно сдерживало формирование нового типа отношений людей с природой и друг с другом.

Была ли в 80-е годы необходимость и возможность направить все силы на внутренние реформы, максимально сократив внешние обязательства? С подобной постановки вопроса, в частности, начиналось в середине 80-х «новое мышление». Но в реальной истории, тем более при достигнутом к концу XX века уровне ее интернационализации, «внутреннее» и «внешнее» не существуют в отдельности, а диалектически переходят друг в друга. И есть общая закономерность политической, как и вооруженной, борьбы: чтобы перестроиться на ходу, где-то отступить и при этом не погибнуть, надо сначала обеспечить перевес в решающем пункте. Как в 20-х гг. было бы самоубийством переходить к нэпу, не взяв Перекоп и Кронштадт, так и в 80-х для того, чтобы обновление социализма не вылилось в его похороны, соотношение политических сил в мире должно было уже стать иным. В противном случае реформы должны были вылиться в попытки обмануть историю «революционной» ломкой незрелого социализма и/или прививкой на его ствол черенков капиталистического «рынка», а в конечном итоге – в контрреволюцию.

Можно ли было изменить к лучшему внутреннее положение социализма посредством преобразований международных отношений: перехода от холодной войны к разрядке, ограничения гонки вооружений, введения борьбы двух систем в рамки мирного сосуществования? Осуществленные всерьез, эти меры, конечно, работали бы на социализм. Но это понимали и классовые противники, не стремившиеся кончать самоубийством ни военным, ни мирным путем. Разрядка 70-х гг. зафиксировала наличное соотношение сил, не позволявшее принудить империализм ни к серьезному ограничению гонки вооружений, ни к реальному уважению суверенитета народов. Разрядка не отменила дискриминации социалистических стран на мировом рынке, но способствовала их экономической зависимости от империалистических метрополий. В масштабах СССР зависимость казалась незначительной, но затрагивала самую стратегически важную сферу – научно-техническую и самую чувствительную для народа – продовольственную. Разработчики экономической политики, двигаясь по пути наименьшего сопротивления, полагались на импортную технику. В начале 70-х гг. электронной промышленности было директивно предписано перейти к копированию западных образцов, а свои разработки сдать в архив (откуда их извлекли, с большой для себя пользой, западные конкуренты, едва победившие «демократы» это позволили). Для обывателя западный ширпотреб стал предметом престижного потребления. Для оплаты импорта приходилось брать займы у западных банков и наращивать экспорт сырья. Поставки СССР нефти и газа в Западную Европу приобрели к началу 80-х такое значение для экономики обеих сторон, что поставки труб большого диаметра для газопровода оказались в центре последнего этапа холодной войны. Вашингтон в порядке санкций против СССР пытался обязать союзников по НАТО не поставлять трубы, а советское руководство поставило первостепенной задачей добиться выполнения контракта. Когда западногерманская компания согласилась поставить трубы, на поверхности это выглядело как крупная победа Москвы: Вашингтон оказался не всесилен, социализму еще раз удалось использовать противоречия между империалистическими державами и конкуренцию их корпораций на мировом рынке (хотя остается вопрос: какими уступками пришлось за это заплатить?). Ультраправые в Вашингтоне всерьез боялись превращения Западной Европы в подобие Финляндии, капиталистической по общественному строю, но экономически тесно связанной с СССР. Однако, одно дело небольшая нейтральная Финляндия, другое – натовская Западная Европа с мощными монополиями, уже выходившими на новый уровень экономической и политической интеграции и при всех противоречиях тесно переплетенными с транснациональным капиталом североамериканского происхождения. Качественно новый уровень глобального обобществления капитала в сочетании с внутренними кризисными явлениями в социалистических странах привел уже в ближайшей перспективе не к «финляндизации» запада Европы, а к экспорту контрреволюции на ее восток, в чем Бонн и Брюссель сыграли не менее, если не более активную роль, чем Вашингтон.

В силу уровня международного разделения труда и условий холодной войны жизнеспособность социализма, особенно в Центральной и Юго-Восточной Европе, зависела от экономической и политической интеграции. Но ее уровень все больше отставал от уровня капиталистической интеграции, прежде всего западноевропейской. Страны социализма превращались в конкурентов на мировом капиталистическом рынке, становились все более уязвимыми для политического давления. Внутренняя неоднородность лагеря социализма сохранялась и даже усиливалась. Советско-китайский конфликт вывел самую населенную страну из рядов антиимпериалистических сил и, хуже того, на ряд лет сделал тактическим союзником империалистической реакции, а для социалистического содружества создал что-то вроде второго фронта холодной войны. В Югославии и Польше, важных в силу своего политико-географического положения для устойчивости системы социализма в целом, противоречия переходного периода десятилетиями оставались неразрешенными, что вызывало недовольство народа и питало внутреннюю контрреволюцию. Внешняя задолженность этих стран достигла масштабов, позволявших транснациональным банкам диктовать им, почти как странам «третьего мира», экономическую политику. В долговую зависимость к середине 80-х гг. попали Венгрия, Румыния, даже ГДР. Таким образом, расширяя каналы воздействия двух мировых систем друг на друга, разрядка давала преимущество более сильной, а ею в целом оставалась капиталистическая. В условиях глобального контрнаступления капитала превращение разрядки в механизм поглощения социализма капитализмом представляется закономерным.

Значит ли это, что объективной возможности изменить соотношение сил в пользу социализма, наполнить мирное сосуществование демократическим содержанием не существовало, и в международном масштабе контрреволюция не имела альтернативы? Как представляется, возможности поступательного развития социализма могли быть реализованы на базе союза с революционными силами мира, противостоявшими транснациональному капиталу. Общий перевес сил капитализма над социализмом и раньше в значительной мере нейтрализовался революционным кризисом первого. Но если в 20-е – 30-е гг. решающую для мирового революционного процесса роль сыграло строительство социализма в СССР, то к концу века, при объективно возросшей интернационализации общественного развития, мировой революционный процесс во взаимодействии с системой социализма мог преградить путь глобальной контрреволюции. В этом случае сложилась бы качественно новая глобальная ситуация, в которой «расширение общения» не упразднило бы социализм, а открыло бы ему и человечеству новые горизонты.