ІІІ.
«Антидюринг» Энгельса, в известном смысле является подведением общих итогов почти сорокалетней совместной революционной борьбы и работы Маркса и Энгельса. Эти итоги подводились Энгельсом в постоянном контакте с Марксом, о чем теперь свидетельствует их переписка (Briefwechsel», В. IV). Тем большую ценность имеют в наших глазах страницы, посвященные Энгельсом задачам и методологии политической экономии. Нас нисколько не удручает ни тот факт, что эти страницы написаны почти сорок лет тому назад, ни тот факт, что они как будто совершенно игнорируются в большинстве новейших руководств политической экономии, хотя это не мешает их авторам упорно рекомендовать свои руководства, как выдержанно марксистские.
В самом деле, для меня представляется загадкой, каким образом авторы-марксисты, недавно выступившие с очень претенциозными статьями по методологии политэкономии, обошли полным молчанием книгу Энгельса. Разгадка может быть только одна: или они просто «забыли» об этой книге, что было бы очень странно для марксистских теоретиков, – или же с самого начала поняли, что им пришлось бы направить свои критические замечания непосредственно и почти полностью против Энгельса. А на это они, по понятным причинам, не могли пойти.
Второй отдел «Аптидюринга» носит название «Политическая экономия» и открывается главой «Предмет и метод». Первые же шесть страничек (F. Engels. «Dϋhrings Umwälzung der Wissenchart», Stuttgart 1904, стр. 149–154) дают по этим вопросам ясный, простой, отчетливый ответ, не оставляющий, казалось бы, возможности никаких вывертов, увиливаний и лицемерных истолкований. Хотя, впрочем, как показывает практика, при известном желании от Энгельса можно уйти к Гегелю, – и мало ли еще куда можно уйти.
«Политическая экономия, в широком смысле, – начинает Энгельс, – есть наука о законах, подчиняющих производство и обмен материальных средств существования в человеческом обществе».
«Условия, при которых люди производят и обмениваются, – продолжает Энгельс, – изменяются от страны к стране, и в каждой стране – из поколения в поколение. Следовательно, политическая экономия не может оставаться одной и той же для всех стран и для всех исторических эпох».
Нам настойчиво повторяют в последнее время, что политическая экономия может возвыситься до уровня науки лишь постольку, поскольку она ограничивается выяснением экономических закономерностей капиталистического общества. Нет, – говорит Энгельс, – эта наука, оставаясь наукой, изучает законы, управляющие производством и обменом и в других странах, и в другие эпохи, кроме капиталистических. Он поясняет свою мысль следующим образом:
«От лука и стрелы, от каменного ножа и наблюдающегося только в виде исключения обмена у дикаря до паровой машины в тысячу лошадиных сил, до механического ткацкого станка, железных дорог и Английского банка – чудовищное расстояние. Огнеземельцы далеки от массового производства и мировой торговли, как далеки от бронзовых векселей и биржевых крахов». Но значит ли это, что экономической науке нечего делать с огнеземельцами? Нет, из этого получается более сложный вывод:
«Кто захотел бы подвести экономику Огненной земли под одни и те же законы с современной Англией, тот, очевидно, не мог бы преподнести ничего иного, кроме самого банального общего места. Таким образом политическая экономия есть существенно историческая (подчеркнуто у Энгельса) наука. Она изучает историческую, т.-е. постоянно меняющуюся материю (подчеркнуто мною, как и в дальнейшем, где нет особых оговорок. – И. С.). Она исследует сначала особенные законы каждой отдельной ступени в развитии производства и обмена, и лишь завершив это исследование, может указать немногие, совсем общие законы, относящиеся к производству и обмену вообще. Однако при этом само собой разумеется, что законы, относящиеся к определенным способам производства и формам обмена, остаются в силе и для всех периодов истории, которым общи эти способы производства и формы обмена. Так, напр., с введением металлических денег вступает в действие ряд законов, относящихся ко всем странам и отделам истории, где обмен обслуживается металлическими деньгами».
Итак, политическая экономия – историческая наука, которая, далекая от ограничения себя эпохой и странами капитализма, изучает «историческую материю» и, исследуя особые законы отдельных периодов развития, не отказывается и от выяснения некоторых общих экономических закономерностей.
Кто не вспомнит в связи с этой страничкой известного замечания Маркса (в I т. «Капитала»), что каждая историческая эпоха имеет свой особый закон населения? Не следует ли теперь вставить к этому месту такое примечание: но было бы умалением теоретического достоинства политической экономии, если бы она увидала свою задачу в установлении закона (или законов) населения для докапиталистических эпох.
Энгельс показывает, как применяются эти общие методологические указания.
«Вместе со способом производства и обмена определенного исторического общества и с историческими предпосылками этого общества дан в то же время и способ распределения продуктов».
Я преднамеренно подчеркнул слова: «историческими предпосылками». Для абстрактного экономиста, который принципиально не хочет ничего знать и видеть, кроме капиталистических отношений, распределительные отношения капиталистической эпохи целиком определяются капиталистическим способом производства и обмена. Неправда! говорит Энгельс. Вы проглядели чрезвычайно важный соопределяющий момент распределения в капиталистическом обществе. Вы забыли, что капиталистическое общество вышло из феодализма. И этот прыжок через исторические предпосылки отрезывает путь к познанию не только деревенских отношений, но и исторического развития рабочего класса и его современного положения. А после работ Ленина мы еще добавим, что это забвение «исторических предпосылок» современного капитализма сделало бы нас слепыми к тому, насколько естественным, насколько экономически обоснованным является революционный союз пролетариата и крестьянства. Феодализм давит рабочего не только политически, но и экономически. Через остатки феодальных отношений – и какие громадные остатки! – «мертвый хватает живого» не только в земледелии, но и в промышленности.
«В родовой или деревенской общине, – продолжает Энгельс, – с общей земельной собственностью, с которой – или с весьма заметными остатками которой – все культурные народы вступают в историю, довольно равномерное распределение продуктов разумеется само собою; там, где выступает значительное неравенство в распределении между членами, оно является уже симптомом начавшегося разложения общины. Крупное, как и мелкое, земледелие, в зависимости от исторических предпосылок (опять эти «исторические предпосылки»! – И.С.), из которых они развились, допускают очень различные формы распределения. Но ясно, что крупное земледелие всегда обусловливает совершенно иное распределение, чем мелкое; что крупное предполагает или порождает классовую противоположность: рабовладельцев и рабов, сеньоров и барщинных крестьян, капиталистов и наемных рабочих, между тем как мелкое земледелие отнюдь не обусловливает классовых различий среди лиц, занятых в земледельческом производстве, и, наоборот, простая наличность этих различий свидетельствует о начавшемся разложении парцеллярного хозяйства... Введение и распространение металлических денег в стране, в которой до того времени существовало исключительно или преобладающе натуральное хозяйство, всегда связано с более или менее медленным или быстрым переворотом в существовавшем до того времени распределении, а именно, с все усиливающимся ростом неравенства распределения между отдельными лицами, противоположности богатых и бедных. Локальное, цеховое ремесленное производство средних веков делало невозможным появление крупных капиталистов и пожизненных наемных рабочих» и т.д.
Мы видим, что Энгельс бегло наметил целый ряд экономических законов, устанавливаемых изучением самых разнообразных общественно-экономических формаций. И он прямо указывает, что выяснение этих законов входит в задачи политической экономии.
Конечно, если бы это изучение прошлой экономики, «доисторической» по отношению к капитализму, имело только одно окончательное предназначение: раскрыть те немногие, совершенно всеобщие законы, действие которых можно наблюдать во всех общественно-экономических формациях, можно было бы по справедливости усомниться в плодотворности такой науки, которая хочет сочетать абстрактность с историчностью. Здесь с исследователем случилось бы одно из двух: или вместо общих закономерностей, – раскрытие которых можно отнести к задачам исторического материализма, который таким образом диалектически переплетается с политической экономией, – он начал бы преподносить пустые общие места; или же от отчаянности он стер бы, отбросил бы то особенное, конкретное, качественно-отличное, что отделяет прошлые экономические эпохи от капиталистической эпохи, и пошел бы по тропинке, давно проторенной буржуазными исследователями: открыл бы частную собственность у обезьяноподобного предка человека, нашел бы «мировую торговлю» в древнем Перу, разукрасил бы древний Рим всеми красками капиталистического общества.
Абстрактные экономисты органически не в состоянии понять, что для марксистской политической экономии ценно не только то, что общо всем экономическим эпохам, но и то, что отличает одну эпоху от другой. Теоретическое познание ремесленной эпохи промышленности, раскрытие условий, при которых существовало ремесло, уже само по себе делает понятными судьбы ремесла в эпохи торгового и промышленного капитала и вместе с том бросает яркий свет на многие явления в мелком земледельческом производстве капиталистической эпохи. Изучение родовой и деревенской общины средневековья и установление хотя бы тех закономерностей, на которые так кратко намекает Энгельс в только что приведенной цитате, делает возможным освобождение от народнических иллюзий.
Марксистская экономическая теория стремится, в противоположность буржуазной, не консервировать существующее, а видит свою задачу в том, чтобы в самой действительности раскрыть условия движения, переворота. Не ясно ли, что, если мы найдем только определения, общие для современной и древнейшей эпохи, мы тем самым абстрагируемся от всякого движения? Через конкретное, через то, что отличает одну эпоху от другой, мы познаем движение и железную необходимость движения. «Определения, относящиеся к производству вообще, должны быть расчленены, чтобы из-за единства не были забыты существенные различия. И, напр., в забвении этого заключается вся мудрость современных экономистов, которые доказывают вечность и гармонию существующих социальных отношений»[1].
Впрочем, все это с такой исчерпывающей полнотой и отчетливостью выражено в «Аптидюринге», что, если бы это предположение не было таким чудовищным, пришлось бы спросить, уж нет ли «заговора молчания» против старого Энгельса[2].
«Однако политическая экономия, – пишет Энгельс, – как наука об условиях и формах, в которых различные человеческие общества производили и обменивались, и в которых сообразно этому распределяли продукты, – политическая экономия в таком об'еме еще только должна быть создана. То, чем мы до сих пор обладаем из экономической науки, ограничивается почти исключительно генезисом и развитием капиталистического способа производства: она начинается критикой остатков феодальных форм производства и обмена, раскрывает необходимость их замены капиталистическими формами, затем развивает законы капиталистического способа производства и соответствующих ему форм обмена с положительной стороны, т.-е. с той стороны, с которой они содействуют общим целям общества, и заканчивает социалистической критикой капиталистического способа производства, т.-е. изложением его законов с отрицательной стороны, раскрытием того, что этот способ производства своим собственным развитием толкается к тому пункту, где он сам делает себя невозможным».
Итак, чем была и остается до настоящего времени политическая экономия?
Была она теорией развития капитализма из феодализма, теорией «радостей и горестей» капитализма: его возникновения, развития и неминуемого крушения.
Чем должна быть политическая экономия, что она должна дать?
Она должна дать теорию не какой-либо отдельной эпохи экономического развития, а теорию движения и смены различных общественно-экономических формаций; их возникновения, развития и причинно-необходимого замещения другими экономическими формациями: развития одних экономических форм из других.
Внимательнее вчитаемся в только что приведенную цитату и сопоставим ее с предыдущими и последующими замечаниями Энгельса, которых я не привожу потому, что 1) нельзя же переписывать всю главу и 2) читатели-марксисты и без того сумеют раскрыть в дальнейшем обычный для Энгельса и Маркса ход мыслей. Мы видим, что Энгельс бросает здесь поразительно яркий свет на историю политической экономии, как науки.
Вы говорите, что политическая экономия становится и остается наукой лишь постольку, поскольку она ограничивает себя изучением внутренних закономерностей и внутренней логики абстрактного капитализма? Пустяки! Сущая метафизика! Для своего времени наукой была классическая политическая экономия, которая, действительно, исчерпывала свои задачи тем, что развивала исключительно законы капиталистического способа производства и соответствующих форм обмена, да и в этих-то законах видела единственно их положительную сторону, – именно ту сторону, что они согласуются с общими интересами общества. Эта политическая экономия замечала остатки феодализма, но рассматривала их, как какой-то посторонний нарост, препятствующий капитализму, этой единственно «естественной» для человечества форме экономических отношений, излить на человечество все свои благословения.
Когда капиталистический способ производства оставил позади себя значительную часть своей восходящей линии, и когда в ворота уже постучал его преемник и могильщик, политическая экономия, как наука, сделалась невозможной для буржуазии. Экономисты-классики вымерли и сменились вульгарными экономистами.
В то же время развертывалась критика капитализма в двух направлениях. С одной стороны, появляются социалисты, которые, видя в нищете, порождаемой капитализмом, только нищету, взывают к чувству, к морали и справедливости. А с другой стороны, складывается научный социализм, или коммунизм, который видит в тех же страданиях, сопровождающих капиталистическое развитие, симптом приближающегося освобождения, раскрывает, что капиталистический способ производства своим собственным развитием порождает силы, которые ведут к его гибели и к смене социалистическим способом производства и соответствующими формами распределения.
Таким образом политическая экономия, бывшая в свой классический период идеологическим оружием буржуазии, превращается научным социализмом опять в науку, – но уже в теоретическое обоснование революционной борьбы рабочего класса. Сообразно новой эпохе и новым задачам, изменился исторический охват политической экономии. Она – уже не теория только капитализма: она кроме того 1) теория генезиса и развития капиталистического способа производства из феодального; и 2) она – теоретическое исследование того, каким образом среди разлагающейся формы экономического движения складываются элементы будущей, новой организации производства и распределения.
Значит, расширение поля зрения и в ту, и другую сторону: и вперед и назад, – и к социализму, и к феодализму. Но и это последнее расширение, теоретический охват средневековой экономии, еще недостаточно. Мы помним, как Маркс писал, что надо шагнуть дальше: надо «за средневековьем увидать первобытную эпоху каждого народа», т.-е. ввести в кругозор политической экономии теоретическое познание и первобытной экономики. И мы видим, что Маркс очень выразительно добавляет к этому: такое расширение, освобождающее нас от ослепления известной предвзятостью, «соответствует социалистическому направлению». Значит, коммунист, если он хочет научно познать экономическую действительность, должен идти в таком направлении. Мы скоро увидим, что то же самое повторяет и Энгельс.
Для метафизика политическая экономия, как наука, превращается в некую застывшую «сущность». Только та политическая экономия, – говорит он, – является наукой, которая дает теорию абстрактного чистого капитализма.
Для диалектика определение (или определения) всякой науки не выводится из какой-то «идеи» этой науки, не творится произвольно в голове, в «чистом эфире разума»: оно неотделимо от ее исторического развития, от ее связи с конкретными особенностями различных эпох и с теми историческими задачами, которые выдвигает и разрешает каждая эпоха. Рикардо мог определять политическую экономию, как науку об абстрактных законах капитализма: в такой ее разработке была великая сила Рикардо, это дает ему право на одно из почетнейших мест в истории нашей науки. Но классической политической экономии не оживить и не возродить. То, чем для своего времени была политическая экономия, в настоящую эпоху сделался научный социализм.
Обрисовав, каким образом капиталистическое развитие подготовляет «скачок человечества из царства необходимости в царство свободы», Энгельс продолжает: «Совершить это освобождающее мир дело, – в этом историческое призвание пролетариата. Открыть исторические условия этого дела и вместе с тем самую его природу, и таким образом привести призванный к действию, ныне угнетенный класс к сознанию условий и природы своих собственных действий, – в этом задача теоретического выражения пролетарского движения, научного социализма» («Dϋhrings Umwilzung» стр. 306).
Вот чем для настоящей исторической эпохи сменилась, не переставая быть теоретической наукой, политическая экономия классиков.
А теперь возвратимся к прерванному изложению начала первой главы второго отдела «Антидюринга» (стр. 149-154): каков исторический охват политической экономии, как науки.
Итак, развитие капиталистических отношений в реальной действительности начинает упираться в отрицание капиталистических отношений. И вместе с тем теоретическое утверждение капиталистических отношений сменяется в политической экономии, поскольку она остается наукой, отрицанием этих отношений, критикой буржуазной экономики.
Но – продолжает Энгельс – «чтобы с необходимой полнотой провести эту критику буржуазной экономики, недостаточно было знакомства с капиталистической формой производства, обмена и распределения. Предшествующие ей – или еще и теперь существующие в менее развитых странах рядом с нею – формы точно так же, хотя бы в главных чертах, должны были быть (здесь я сознательно приношу чистоту русского языка в жертву точности перевода. – И.С.) исследованы и привлечены к сравнению».
Но кто же и когда это делал? – с недоумением спросят «абстрактные» теоретики, которые видят основное содержание «Капитала» Маркса в его наиболее абстрактных отделах, относящихся к выяснению законов капиталистического способа производства?[3]. Но спросят только потому, что они, абстрагировавшись от работ Маркса и Энгельса и подгоняя их под свое собственное естество, хотят выхолостить из них все реальное содержание.
«Такое исследование и сравнение, – говорит Энгельс, – до сих пор в общем и целом производилось только Марксом (а мы добавим: и Энгельсом), и потому его (их) исследованиям мы почти исключительно обязаны тем, что до сих пор установлено теорией относительно докапиталистической экономики».
А затем, чтобы с еще большею выпуклостью показать, насколько важен этот прорыв экономической наукой исторических рамок капитализма, Энгельс коротенько характеризует экономистов-классиков и определяет их место в развитии философии и науки:
«Возникнув в гениальных головах к концу XVII века, политическая экономия в узком смысле, в ее положительной формулировке у физиократов Адама Смита, тем не менее – в существенном дитя XVIII века и примыкает к завоеваниям современных ей великих французских просветителей со всеми достоинствами и недостатками той эпохи. Что мы сказали о просветителях, относится и к тогдашним экономистам. Новая науки была для них не выражением отношений и потребностей их эпохи, а выражением вечного разума; открытые ею законы производства и обмена были не законами исторически определенной формы этих видов деятельности, а вечными естественными законами; их выводили из природы человека. Но при внимательном рассмотрении этот человек оказывается тогдашним средним бюргером, проделывающим свой переход в буржуа, и природа его сводилась к тому, чтобы фабриковать и вести торговлю при тогдашних, исторически определенных условиях».
Как мы видели в начале этой главы, Энгельс говорит прежде всего, что такое политэкономия в широком смысле, от ее возникновения и до научного коммунизма. Это – «наука о законах, подчиняющих производство и обмен материальных средств существования в человеческом обществе».
Теперь он выясняет, чем была политическая экономия в узком смысле, т.е. чем она сделалась в XVIII веке, в этот исторически определенный период своего развития, когда она получила положительную формулировку, т.-е. когда в раскрываемых законах капиталистического производства видела только одну сторону: их соответствие с тогдашними интересами общества. Дитя своего века, политическая экономия у физиократов и Смита воображала, что она раскрывает законы не человеческой экономики на определенном уровне ее развития, а общие внеисторические законы, определяемые природою человека, вечно пребывающей неизменною. У этой политической экономии не было глаза к развитию, к движению, к истории, – и не нужна была ей история, если внеисторична «природа» человека, и если чисто рационалистическим путем можно построить те экономические формы, которые единственно способны во все времена обеспечить благополучие этого «внеисторического» человека, человека «вообще». Одного только не замечала эта политическая экономия: что предполагаемая ею «общая природа человека» есть в действительности «природа», сложившаяся «в тогдашних исторически определенных условиях».
Таким образом, становится ясным, что воззрения экономистов XVIII века на предмет и метод их науки определились историческими задачами, которые стояли перед буржуазией XVIII столетия, и связанным с ними общим характером науки и философии того времени, просветительской, рационалистической по преимуществу.
[1] К. Магх. Zur Kritik der Politischen Oekonomie. Einleitung, Stuttgart 1907. стр. ХV-ХV1.
[2] "Но мы не считаем ни рабочих (хотя бы и слабо развитых), ни учащихся „небогими" (убогими, калеками), мы не думаем, что им „не по зубам" те орехи, которые разгрызают даже беззубые старцы, мы не считаем нужным кормить их всякою завалью, всем тем, что было "почти свежим" лет 30 – 40 назад. Мы полагаем, наоборот, что им надо сообщать то, что составляет последнее достояние науки" (подчеркнуто мною. - И.С.). Л. Любимов, Азбука политической экономии. Гиз, 1924. стр. 4. Это заодно может служить примером той невыносимой болтовни, банальщины и претенциозности, которой характеризуются "Азбука" и в особенности "Курс" этого автора. Очень хорош он, когда преподносит свои "открытия" якобы "в развитие Маркса". От этих "открытий" он не пощадил даже злополучных читателей "Азбуки".
[3] «Если уже оценивать Маркса со стороны изложения, то следует сказать, что более всего силен он там, где наименее конкретизирует, где он более абстрактен" (Н. Петров, в №5-6 "Большевика" за 1924 г. стр. 97). Уж не доживем ли мы до того времени когда с нескрываемым состраданием начнут говорить о тех отделах "Капитала", где Маркс ослабел настолько, что, опустившись с высот абстракций, унизился до изложения развития реальной техники, реального фабричного законодательства, реального первоначального накопления и т. д.? В этих глубокомысленных – в действительности до отчаяния безграмотных попытках построения двух Марксов: "абстрактного" и "конкретного", воскресают измененные сообразно новым условиям, убогонькие соображеньица приснопамятного народничества об "экономической теории" Маркса, за которую они снисходительно его поощряли, и об его "исторической" или историко-философской теории", над которою их, разумеется, возвышала эклектическая окрошка из самых несовместимых воззрений. По полному непониманию единого и целостного метода Маркса оба эти разграничения стоят одно другого.
Источник: http://marksizm.ucoz.ru/publ/51-1-0-694 |