Леность и мещанская склонность к комфортному покою позволили политэкономам в течение десятилетий игнорировать огромный массив бескорыстного вдохновенного труда, революционная ширь которого не умещалась в узкую конторку («в офис») расчётливого, «бухгалтерского» мышления. Наука оказалась наглухо запертой для осмысления и категориального оформления реальностей не опосредованного коммерческими соображениями творческого самоутверждения личности – от обычных и всеохватных коммунистических субботников до индивидуально-группового проникновения в тайны атома и глубины недр Земли, в просторы Космоса и в волшебство человеческого духа. Труд как первую жизненную потребность, а значит и его потребительную стоимость (ценность), в советские годы ощущали и признавали тысячи наших сограждан, но для науки он был скорее мифом, чем предметом для изучения. Между тем, её внимания упорно домогалось это явление, и старое, как мир людской, и новое, утверждаемое социализмом, – старое потому, что потребность в творчестве «гомо сапиенс» испытывал еще с первобытного состояния, несмотря на удушающее ее влияние отчуждение труда; новое – потому, что, снимая отчуждение, социализм санкционирует сию потребность как массовый факт. Внимания исследователей требовала демонстрация потребительной силы в качестве силы прямо производительной и, наоборот, производительной силы как силы потребительной. «Смысл жизни – вижу в творчестве, – писал Горький, – а творчество самодовлеет и безгранично!» (Собр. соч. Т. 4. С. 9). Но подобные высоты не бралась осваивать общественная наука. Главное, что было ею недооценено при социализме в плановом хозяйстве, – приоритет потребительной стоимости перед стоимостью – при невнимании и пренебрежении к нему сыграло в судьбе страны роковую роль.

Переход к такому социально новому, которое не подносится обществу в готовом уже виде, которое должно быть выработано через пробу и отбор своих эффективных форм и принято населением, всегда труден. Он труден вдвойне и ещё более, если означает наступление иной эпохи и покушается на всю прежнюю корневую систему жизнеуклада людей. Конечно, говоря о былом, о делах дедов и отцов, в том числе о Сталине, с дистанции полустолетия, легко заметить, что они успели совершить, а что – нет, в чём ошиблись и погрешили, в чём преступили закон и мораль. В то же время нельзя забывать, что вся эта перечнёвка имеет не тот смысл, что они-де плохие, мы же, дескать, лучше, а означает определение и постановку перед собой нерешённых до нас или уже нами задач. В этом отношении ближайшие преемники Сталина оказались дальше, чем он, от истины и не исправили свой недостаток. Это был урок для послевоенного поколения, получившего воспитание и образование в более благоприятных мирных условиях. Однако его часть, «припущенная» к власти, в своем значительном проценте и вовсе перестала ощущать практическую и креативную мощь марксизма-ленинизма и потянулась за болотными огнями позитивизма, модернизма (в том числе «пост»), «экономикс» и рынка, то есть перелицованного старья. За «готовеньким» с импортным глянцем, не ощущая при этом запаха тлена.

Как правильно утверждает Т.М. Хабарова, «сталинская конструкция социалистического народнохозяйственного процесса непрерывного снижения затрат и цен, это была не какая-то «мобилизационная экономика», – как написано в программных документах практически всех (однако не всех. Документы надо читать внимательно. – Авт.) наших нынешних компартий, – а это была социалистическая экономика как таковая, в ее аутентичном виде, впервые в истории «схваченная» в своих принципиальных очертаниях и в объективно присущей ей системности» (Социалистическая экономика как система. Хабаровск, 2011. С. 14-15). Данная, не вызывающая сомнений констатация вместе с тем не исключает того, что наш, советский социализм был во многом «не доделан». Он переживал пока что свою раннюю стадию, ещё не вышел за границы переходного периода от частнособственнической формации к формации коллективистской. Это не было бы большим недостатком, если бы общество мыслило адекватно. За такое качество общественного сознания брала на себя ответственность КПСС, и у неё был для этого разветвленный идеологический аппарат, но не справилась со своей миссией.

Более того, данный аппарат, в функции которого входило пополнение теоретического арсенала партии новыми обобщениями, доведение наличных «искрозов» до статуса научных концепций, политическое просвещение масс, динамизация мысли партийного актива, стимулирование постоянной товарищеской дискуссии с обязательным периодическим подведением итогов и инвентаризацией достигнутых результатов, как правило, занимался не своим делом. Вместо перечисленных вещей, он по большей части готовил для и «за» персон из Политбюро и Секретариата ЦК доклады, речи, статьи, призванные выказать эрудицию и компетентность названных лиц. Никто из них индивидуально (включая и «главного теоретика» М.А. Суслова), как правило, не корпел над «собственными» текстами. В лучшем случае с «автором» согласовывались набор вопросов и структура опуса. Аналогично поступали функционеры менее высокого, республиканского, краевого и областного уровня. Фактически реализовывался формат «зазнавшейся партии», об опасности которого предостерегал ещё Ленин (См.: ПСС. Т. 40. С. 326-327). Юбилейно теша себя прославлением былых (уже не своих) подвигов советского народа, стареющая верхушка опиралась то на миф об «окончательной победе социализма» (XXI съезд, 1959), то на восхваление «великого (хрущёвского) десятилетия» (1963), то на тезис о «развитом» социализме, продавленный Ф.М. Бурлацким в 1966 году на страницы «Правды» и использовавшийся, по инициативе того же Суслова, для характеристики брежневской действительности. Удивляло при этом то, что сама эта действительность рассматривалась сквозь «магический кристалл» канцелярщины, вне реальной игры жизненных сил, а главное – без ориентации на выращивание, выделение лучшего и насаждение здоровых ростков коммунизма с одновременной выбраковкой, примариванием, подавлением и искоренением стяжательства, буржуазности и мелкобуржуазности.

Конечно, партия не утрачивала способности время от времени контролировать себя и себя поправлять, но подобная активность не отличалась настойчивостью и непрерывностью. После октябрьского (1964 года) Пленума ЦК КПСС никто, очевидно, не мог повторять шедевральный афоризм «нашего» Н.С.: «Нет на свете краше птицы, чем свиная колбаса». Но и от «свино-колбасизма» (просим у читателей прощения за этот вульгарный образ), несмотря на усилия честных и чистых партийцев, КПСС в последующие десятилетия полностью отмыться не смогла. У этой кишечно-полостной «идеологии» был не только деревенский, «калиновский» вариант, но и вариант городской, даже столичный и вроде бы изящный – «дети Арбата». Сладить с этими обывательскими урчаниями можно было, только предлагая и вливая в политику новые теоретические решения. Фактический отказ от «Экономических проблем социализма в СССР», принятие ряда прямо отрицающих их идеи мер и неспособность выработать сколько-нибудь убедительную и действенную им замену сулили поражения в будущем. В ныне уходящем поколении многие это понимали. Понимали и «арбатовцы», понимали и большевики.

* * *

Вследствие неизбежной ограниченности объёма нашего предисловия приведем только два примера.

1. В полемике с Ярошенко, делавшим ударение на «рациональной организации производительных сил», Сталин вполне резонно акцентировал внимание на развитии производственных отношений. Заявляя о неприемлемости для социализма принципа «производство ради производства», по сути прикрывающего от эксплуатируемого наёмного пролетария эгоистический мотив нанимателя-буржуа «производство ради моей наживы», он в формуле основного экономического закона социализма указал место потребностей и тем самым подтвердил роль человека-творца, которому те принадлежат.

Принимая в этом споре сторону Сталина, надо, однако, заметить, что в аргументации обоих оппонентов была недоговорённость, а значит и недодуманность, которая в дальнейшем помешала достижению соответственного прочтения и усвоения марксова экономического учения, теории формаций и перехода к социализму и коммунизму. Спорящие как бы ухватывались за один и тот же предмет с двух концов, а связывающего их звена не находилось. Ярошенко настаивал на совершенствовании организации производства, – и возражать тут было трудно, – но, упираясь только в него, мельтеша вокруг определения в этом духе основного экономического закона социализма, вызывая в свой адрес упрёк, что «вместо полнокровного общественного производства у него получается однобокая и тощая технология производства», он уводил спор в холодный «технарский» тупик. Сталин возвращал спор на майдан живого яркого общения, реальных человеческих страстей, однако, будучи непревзойдённым мастером революционных преобразований, допускал теоретический просчёт. Он включал в состав производственных отношений «а) формы собственности на средства производства; б) вытекающее из этого положение различных социальных групп в производстве и их взаимоотношение, или, как говорит Маркс: «взаимный обмен деятельностью»; в) всецело зависимые от них формы распределения продуктов», но то были отношения не столько по собственно производству, сколько по пользованию, владению и распоряжению уже произведённым, готовым общественным продуктом, отношения вторичные, имущественно-присвоительные, а не исходные, созидательно-изготовительные. С последними, фундаментально-базовыми, технико-технологическими отношениями и вырастающими из них отношениями организационно-техническими, первичными для имущественных отношений, – и это – правда, скупо – фиксировал ещё Маркс, – политэкономии вроде бы нечего было делать, и Сталин относил их на счёт «хозяйственной политики руководящих органов». С конъюнктурной точки зрения это было полурешение, с научной – неточность и неполнота, с политической – ошибка, серьёзно затормозившая самопознание социализма.

Ленин уже весной 1918 года, наблюдая первые опыты создания коллективных, претендующих на социалистичность, хозяйств, обращал внимание на качество, или организационно-технологический уровень обобществляемого. По аналогии с марксовыми формальным и реальным подчинением труда капиталу было выдвинуто положение о формальном (юридическом) и реальном («на деле») обобществлении труда и производства. Имелось в виду состояние преобразуемого хозяйства, прежде всего его технологии либо ремесленно-кустарного, «точечного» типа, основанной на ручном труде, либо технологии, налаживаемой или уже налаженной на машинной основе, на новейшей энергетике с чертами индустриализма (а ныне постиндустриализма), при наличии соответственно подготовленных кадров.

Вспоминая свой визит в Горки летом 1920 года, Горький пишет, что он жил «в то время вне политики, по уши в «быту», и жаловался В.И. (Ленину. – Авт.) на засилие мелочей жизни. Говорил, между прочим, о том, что, разбирая деревянные дома на топливо, ленинградские рабочие ломают рамы, бьют стёкла, зря портят кровельное железо, а у них в домах – крыши текут, окна забиты фанерой и т. д. Возмущала меня низкая оценка рабочим продуктов своего же труда. "Вы, В.И., думаете широкими планами, до Вас эти мелочи не доходят”. Он – промолчал, расхаживая по террасе, а я – упрекнул себя: напрасно надоедаю пустяками. А после чаю пошли мы с ним гулять, и он сказал мне: "Напрасно думаете, что я не придаю значения мелочам, да и не мелочь это – отмеченная Вами недооценка труда, нет, конечно, не мелочь: мы – бедные люди и должны понимать цену каждого полена и гроша. Разрушено – много, надобно очень беречь всё то, что осталось, это необходимо для восстановления хозяйства. Но – как обвинишь рабочего за то, что он ещё не осознал, что он уже хозяин всего, что есть? Сознание это явится – не скоро, и может явиться только у социалиста”» (Ленин В.И. и Горький А.М. Письма, воспоминания, документы. М., 1958. С. 277). Сознание это как непременный компонент реального овладения всем национальным богатством явилось усилиями Советской власти. Оно было обусловлено технологией и организацией крупнопромышленной индустрии, концентрацией растущего рабочего класса, составлявшего перед «перестройкой» ³/₅ населения СССР, уподоблением ему по образованию, психологии и интересам колхозного крестьянства – явилось, но и ушло… Ушло как следствие волевой эрозии КПСС, развала Советского Союза, обрушения промышленности, деконцентрации рабочей массы, распыла её в малом бизнесе, разгона колхозов. Сыграло здесь свою негативную роль и то, что советский человек в своей массе плохо усвоил азы обобществления.

Фундаментальное значение технологических и организационных факторов при наращивании потенциала новой формации эмпирически, прежде всего индивидуально, обычно менее ощутимо, чем изменение, к примеру, форм собственности и способов и размеров распределения. Жалоб на невысокий уровень оплаты по труду, а тем более ее понижение, конечно же, больше, чем критики промедления с вводом новой техники. Во всяком случае, для констатации чего-либо подобного требуется более длительный срок. Если Вас спросят, что погубило советскую общественную систему, ответов можно услышать множество, и немалая их часть будет неопровержима. Но вот факт, который носит, можно сказать, сквозной характер, однако держится в тени. За 30 лет – от июльского (1955) Пленума ЦК по техническому прогрессу до июньского (1985) Совещания на ту же тему – доля ручного труда в народном хозяйстве СССР, при гигантском росте – удвоении его общего объёма, осталась той же самой – более 40%. Не означает ли сие несоразмерно долгую консервацию значительного элемента низших, формальных вариаций обобществления, что, между прочим, позволило «демократам», не утруждая себя грамотным социально-экономическим анализом, разглагольствовать об «административно-командной системе»? Не погубила ли советскую плановую систему хозяйствования «передержка», запредельная эксплуатация – без своевременной замены – её отсталых форм? И несомненно, сыграла здесь свою негативную роль недооценка освоения развитых и высоких технологий, их распространения, внедрения и обороны, о чем, кстати, трубила западная печать. Прямую линию от процента ручного труда до рыночных фокусов Шаталина-Гайдара протянуть тут вряд ли удастся, но причудливая цепочка причинно-следственных связей и опосредствований тут явно простукивается.

Очень наглядно зависимость коллективистских, социалистических начал в экономике от правильной (то есть научной) политики просматривается на судьбе машинно-тракторных станций. Предоставляя свои квалифицированные услуги сельхозкооперативам за натуроплату произведённой ими продукцией, эти государственные предприятия уже в 20-х годах являли собой удачный симбиоз обоих видов общественной собственности. Они осуществляли прямую производственную смычку общенародного и групповых хозяйств в базовом слое производственных отношений, приобщали колхозы к индустриальной технологии, внедряя в аграрные отрасли экономики сектор обобществления «на деле». Сталин прекрасно видел перспективы этой практики и пагубные последствия вероятного отказа от неё и изложил свою точку зрения в письме А.В. Саниной и В.Г. Венжеру 28 сентября 1952 года. Велико было удивление партийного актива (не говоря уже о сельских тружениках), который через каких-нибудь 5-6 лет стал свидетелем линии Хрущёва «с точностью до наоборот».

Когда нынче толкуют о «вечном» отставании нашего сельского хозяйства, то, как правило, следуя моде, ссылаются на «насильственную» коллективизацию, совершенно обходя тот факт, что она была, как многое на этом свете, двуликой: носила действительно насильственный характер в отношении обуржуазившегося, кулацкого слоя крестьянства и вместе с тем представляла собой подлинно народное движение его преобладающей, бедняцко-середняцкой массы, кстати и осуществлявшей большинство акций по ликвидации кулачества как класса. Спора нет, крестьянство пережило немало травм, и весьма болезненных, из-за левацкой торопливости, бюрократической манеры «рапортовать первым», некомпетентности чиновников, собственной мужицкой «темноты», саботажа (было и это) и вредительства. Но к середине 30-х годов в стране уже сложился и быстро креп колхозно-совхозный строй, который блестяще справился с продовольственно-сырьевым обеспечением державы, в первую очередь армии и индустрии, в суровую годину Отечественной войны. Не будь индустриализации с коллективизацией, да ещё культурной революции с образцовой постановкой школьного дела, о Победе 45-го можно было бы лишь мечтать. Уж если кто и нанёс колхозному крестьянству удары «под самый дых», так это был тот же «наш» Н.С., который якобы «разбирался» в сельском хозяйстве. Перечислить все право-левацкие зигзаги этого «кукурузника», мешавшие стабильной организаторской работе, создававшие нервозность в данной отрасли (и не только в ней), пожалуй, мы не в силах. Но главное назвать удастся. Это была затеянная из Центра деградация производительных сил, ликвидация МТС как всё более мощных индустриальных моторов в сельских местностях, демонстрировавших слияние промышленной и земледельческой технологии, единые организационные формы их применения и нераздельность аграрного отряда рабочего класса и крестьянства. (Чем не предшественник знаменитой ельцинской «загогулины»!?).

А что потом? – спросите Вы. Ведь техника передавалась (или продавалась?) колхозам. Неужели они не могли управиться, по-хозяйски распорядиться получаемым оборудованием? Не управились и не могли. Упразднение МТС как растущих промышленных и агротехнических узлов на селе, их неизбежное разорение и разбегание инженерно-технического персонала, да и механизаторских кадров, при нехватке в колхозах даже сараев для элементарного сохранения машин, означало нечто вроде рывка вспять, научно-технической контрреволюции, изжить которую на коммерческих началах, на которых действовали вновь созданные «Сельхозтехника» и «Сельхозхимия», было уже невозможно. По Сталину, «требовать продажи техники МТС в собственность колхозам» значило бы «вогнать в большие убытки и разорить колхозы, подорвать механизацию сельского хозяйства, снизить темпы колхозного производства»; те, кто предлагает такое, подчёркивал он, «делают шаг назад в сторону отсталости и пытаются повернуть назад колесо истории». И оказался прав. Был, правда, момент, когда партия попыталась вытащить агропромышленный комплекс из трясины, – мы имеем в виду решения июльского (1978 года) Пленума ЦК КПСС, – но внезапная смерть Ф.Д. Кулакова, отвечавшего за отрасль в ЦК, и приход ему на смену Горбачёва, исповедовавшего «культ» личного подсобного хозяйства, имели следствием только появление через несколько лет бумажного изделия – «несъедобной» Продовольственной программы…

2. Если оптимизация общественных отношений, которую мы связываем с социализмом, в экономическом измерении упирается в реальное обобществление труда и производства, то в социальном – в формирование бесклассового общества. Забвение этой задачи в послесталинском СССР-России – главный грех и партгосаппарата, и учёных-обществоведов, и партии в целом. Это другая крупнейшая проблема, промедление в решении которой погубило советский (и не только этот) социализм. Ленин ещё в начале 20-х годов предупреждал партию об опасности подобной задержки. «Если взамен старого класса пришел новый, – говорил он на IX съезде РКП(б), – то только в бешеной борьбе с другими классами он удержит себя, и только в том случае он победит до конца, если сумеет привести к уничтожению классов вообще. Гигантский, сложный процесс классовой борьбы ставит дело так, иначе вы погрязнете в болоте путаницы» (ПСС. Т. 40. С. 251. Курсив наш. – Авт.). Сталин действовал в русле этого предупреждения. «Наше советское общество, – говорил он американскому газетному издателю Р. Говарду 1 марта 1936 года, – является социалистическим, потому что частная собственность на фабрики, заводы, землю, банки, транспортные средства у нас отменена и заменена собственностью общественной. Та общественная организация, которую мы создали, может быть названа организацией советской, социалистической, ещё не вполне достроенной, но в корне своём социалистической организацией общества». Вероятно, не без гордости Сталин констатировал, что «у нас нет противопоставляющих себя друг другу класса капиталистов и класса эксплуатируемых капиталистами рабочих», то есть изжит классовый антагонизм. В этом смысле не виделось большой разницы между его заявлениями «нет классов» и «грани между классами стираются», но «некоренная разница между различными прослойками социалистического общества» (Т. 14. С. 121-123), которые, к примеру, Чесноков в докладе начала 60-х годов назвал «полуклассами», всё же требовала внимания.

В обществе трудящихся уже не было антагонистических классов, но существовали некоторые межклассовые различия, причём сохранялась возможность возвратного перерастания их – главным образом вследствие незаконного перераспределения собственности – из несущественных вновь в существенные, да и образования (или восстановления) под «дреманным оком» власти (как и случилось при брежневском «застое») иных социальных группировок. Вполне естественно необходимость перехода к бесклассовой социальной структуре подтвердил XVIII съезд ВКП(б) (март 1939 года), однако «ещё не вполне достроенной» (слова Сталина из интервью Говарду) советская система оставалась до своего конца. Если, может быть, без специального акцента на этом мог обойтись XIX съезд (октябрь 1952), поскольку стратегией ему служили «Экономические проблемы социализма в СССР» и особенно сталинские «три основных предварительных условия» действительного, а не декларативного перехода к коммунизму, то дальнейшее выглядело и сложнее, и драматичнее. «Нельзя себе представить переход ко второй фазе коммунизма по-обывательски, – говорил Сталин перед съездом. – Никакого особого "вступления” в коммунизм не будет. Постепенно, сами того не замечая, мы будем въезжать в коммунизм. Это не "вступление в город” – "ворота открыты – вступай”» (Т. 18. С. 571). Но иначе думал и поступал Хрущёв и добился-таки своего. Торопливостью, декларациями, несбывающимися обещаниями «скорого» коммунизма он захватал, измызгал, опошлил, износил это гигантское понятие со всеми его составляющими. Та же участь (правда, менее заметная) постигла и идею перехода к бесклассовому обществу трудящихся, альтернативой чему могла быть только реставрация классового антагонизма. Огромного труда, с непростительным опозданием стоило вернуть её, эту идею, в начале 80-х годов в наш партийный арсенал как признак действительно развитого социализма (См.: Материалы ХXVI съезда КПСС. М., 1981. С. 52-54. При этом надо отдать должное участникам составления документов А.М. Александрову-Агентову и В.А. Печеневу), но ненадолго. Даже продвинутая в новую (1986 года) редакцию Программы КПСС (Материалы ХXVII съезда КПСС. М., 1987. С.155-156), она была тут же затоптана Горбачёвым. Подлинные реставраторские намерения этой лидера-подделки, кем-то подсунутой Компартии, выявились позже.

Уже с момента своего прихода к власти большевики проявили заинтересованность в обновлении условий жизни граждан в становящемся бесклассовом обществе. В известной статье «Очередные задачи Советской власти» (1918) Ленин представил будущую социальную структуру как сеть трудовых, производительно-потребительских коммун (общин, артелей, коллективных хозяйств, товариществ), организующих производственный процесс, осуществляющих контроль за мерой труда и мерой потребления, добивающихся высшей производительности и роста культурно-технического уровня трудящихся, обустраивающих их содержательный досуг и воспитание молодого поколения (См. ПСС. Т. 36. С. 195 и др.). Большая озабоченность была проявлена, так сказать, на микроуровне: в области социализации быта, который теперь не признавался «частным делом» и плотнее, чем прежде, смыкался с работой на производстве. До наших дней дошли проектировавшиеся в 20-30-х «дома-коммуны», фабрики-кухни, стадионы, клубы, кинотеатры. Специфические черты политики своего времени, отношения к человеку и его нравственно-эстетическому облику несут на себе жилые дома – «сталинки» и «хрущёвки»… Говорят, что архитектура – это застывшая музыка, но если приглядеться, она окажется окаменелой красотой и моралью, до которой сумели дорасти – правда, очень по-разному – её творцы и их поклонники и которая доносит до нас информацию об их менталитете. «Сталинские» дома идут за первый сорт на рынке недвижимости – «хрущёбы» на снос…

Теперь в «новой» (а вернее – в по-новому опрокинутой в прошлое) России, восстановившей противостояние труда и капитала и уже претендующей на первое место в мире по числу миллиардеров, проблема классового противоборства представляется в ином социальном оформлении. Разговоры о растущем бесправии и обнищании трудящихся «новорусской» буржуазии удалось пригасить организованным в СМИ осуждением зависти к чужому богатству, «болезни красных глаз» и т. п., созданием культа «эффективного собственника» в противовес прославлению мастера-творца социалистической поры. В то время как рядовые труженики – при всех тяготах, выпадающих на их долю, – индивидуально еще находятся под влиянием этой буржуазной пропаганды, правящий «олигархат» не может не понимать, что идея социального равенства, положенная в основу построения бесклассового общества, вновь неотвратимо пробьет себе дорогу. На это у правящего класса и его камергеров есть уже готовый «рецепт» – обещание перехода все большего числа граждан в некий «средний класс», по сути неопределенный социальный слой, характеризуемый несколькими атрибутами комфорта, без гарантий стабильности. Эта скользкая полуутопия, эта посула «равенства в гламуре» – конкурент ли она идеалу и научному проекту бесклассового общества трудящихся?!