В замечаниях на
первый (плехановский) проект Программы РСДРП ещё в начале прошлого века Ленин
ёмко определил задачу: «З а м е н а
товарного производства социалистическим» (ПСС. Т.6. С. 199). Это было точное
научное определение, не допускающее двусмысленных толкований. Дело касалось всякого товарного производства, а не
какой-то его разновидности. Формула выражала стратегическую установку, а не тактические приёмы и извороты, а вот
в ней-то наши партийцы далеко не всегда были тверды. Виновата была тут и теория.
Профессионалы в этой области (или же слывшие таковыми) не всегда чётко
заявляли, а то и не понимали, что социализм не
есть ещё одна форма товарного
производства, следующая за капитализмом, – товарный фетишизм довёл тот до
совершенства, – что социализм есть, напротив, период изживания такового,
пользующийся традиционными товарно-денежными инструментами лишь из-за временной
нехватки иных и в течение процесса их выработки, но вот насчёт последних,
«иных» робели. Следовало вводить теперь уже застоимостные,
внеэкономические критерии и
показатели, но на это экономисты не шли. Их не отпускал рынок, прикидывавшийся
«демократией», а на деле деспотически попирающий все ценности, пышно именуемые
«общечеловеческими», кроме голого денежного расчёта. Легкий перескок профессионалов
с «Капитала» и «Критики Готской программы» Маркса на «Экономику» Самуэльсона
всего через десятилетие после появления «Экономических проблем» уже свидетельствовал
о неблагополучии с их подготовкой. Собственно человеческие и человечные
соображения, диктовавшиеся безупречной логикой и декларировавшиеся в
программных и других официальных документах, оставались не переведёнными на
«язык родных осин», не конкретизировались для деловой эмпирии и поэтому
вырождались в демагогию. Требовалось гуманизировать политическую экономию
социализма, и именно к этой работе приступил Сталин.
Употреблённое здесь
слово «приступил» отнюдь не означает, что речь идёт об абсолютном новаторстве и
что никто за решение этой задачи прежде не принимался. Напротив, весь марксизм (а до этого его утопические
предтечи) пронизан нацеленностью на
возвращение к прозорливому античному принципу Протагора «Человек есть мера всех
вещей», разумеется, на совершенно изменившейся научно-производственной и
нравственно-политической основе. Что капитализм утверждает постулат
«производство ради производства», скрывая за ним безудержное стремление
правящего класса к прибыли, то есть к присвоению чужого неоплаченного
(прибавочного) труда, об этом Марксом, Энгельсом, Лениным и их приверженцами
говорено многие тысячи раз. То же самое касается противопоставления этому
порядку вещей социалистического способа производства, преследующего совсем
другое – утверждая в единстве всеобщее право
на труд и всеобщую обязанность
трудиться и тем самым исключая эксплуатацию человека человеком, подчинять всё
производство делу покрытия растущих и «возвышаемых» потребностей самих
трудящихся, то есть основной массы народа. Сталин заново воспроизвёл такое противопоставление
в «Экономических проблемах», имея за собой несравненно более солидные, чем его
предшественники, практические основания, а именно 35-летний опыт
социалистических преобразований, Победу в Отечественной войне, завершение
послевоенного восстановительного периода. Явно рассчитывая на завоёванный таким
образом стратегический резерв исторического времени,
а также расширение пространственных
возможностей новой мировой системы, он сформулировал основные экономические законы
капитализма и социализма. «Цель социалистического производства не прибыль, –
подчёркивал Сталин, – а человек с его потребностями, то есть удовлетворение его
материальных и культурных потребностей». И жёстко поправлял Л.Д. Ярошенко
с его «приматом» производства перед потреблением, видя в том «что-то вроде
«примата» буржуазной идеологии перед идеологией марксистской».
Мы не располагаем
достоверными сведениями о том, намеревался ли Сталин продолжить «Проблемы».
Прямой повод для этого: написание учебника политэкономии и дебаты вокруг него –
был, как кажется, исчерпан. Но возбуждённые ими дискуссии так разворошили поле
естественных и общественных наук, выявили такой сноп спорных и нерешённых
вопросов, обнаружили столько живых корешков и точек роста, что следовало эту
работу и активизировать, и поощрять. В первую очередь требовалась конкретизация
– и теоретическая, и практическая – основного экономического закона социализма,
более подробное и чёткое выражение его содержания во взаимодействии с другими
экономическими законами, в частности с законом планомерно–пропорционального
развития, и с повседневной практикой планового хозяйствования.
Марксизм, как,
впрочем, и любое другое, более или менее популярное и жизнеспособное учение,
содержит в себе и основательные, по сути завершённые разделы, и не до конца
проработанные заделы, и отдельные плодотворные идеи, не получившие надлежащего
развития, так сказать, искры-озарения (назовём их «искрозы»), либо не
замеченные дилетантами, либо забытые и затёртые невеждами, либо задвинутые пока
в дальний угол из-за повседневных горячих забот и страстей. Одним из таких
идейных проблесков, пожалуй, уместно назвать не развитое впоследствии положение
молодого Энгельса о потребительной
силе общества и об его производительной
силе, их соотношении, которое, будучи осмыслено и измерено рационально,
позволило бы «производить сознательно, как люди, а не как рассеянные атомы, не
имеющие сознания своей родовой сущности», добиваться их соответствия друг другу
и регулировать тем самым базисные общественные отношения, научно оптимизировать их (См. Маркс К., Энгельс
Ф. Соч. Т. 1. С. 560-562). Сталин,
как никто другой, был близок к переходу этого Рубикона, разделяющего
социально-трудовую солидарность людей и их животно-коммерческую разобщённость,
вернее – к повороту мельничного колеса истории от абстрактной ориентации на
стоимость-чистоган к ориентации на конкретно-многообразную потребительную
стоимость (ценность), к утверждению её приоритета и главенства, глубинно
предопределяющего переход от предыстории «человейника» (термин А.А. Зиновьева), наконец, к его подлинной
истории.
Марксисты были всегда
сильны в теоретическом фиксировании наличных общественных форм и общих черт тех
форм, к которым совершается сдвиг, в их развитом состоянии. Но гораздо менее им
удавалось нечто третье – осмысление и
описание переходов, малых и больших,
в их неизбежной пестроте и противоречивости. Как правило, решение этой задачи
обеспечивалось не теоретическим путём, то есть продуманным применением
диалектико-материалистической методологии или же действием талантливой
интуиции, следствием чего становилось опережающее отражение действительности, а
по диктовке подчас беспощадной жизненной практики, по сигналам «снизу», из
толщи народных масс, которые многое видят лучше, чем «верхи». Сталин это знал и
признавал, и при этом сам, выдав немало «искрозов», оставил начатый анализ советского
социализма незавершённым. Главное же, в чём его нельзя не упрекнуть, состоит в
том, что он, по-видимому, не посвятил в свои размышления, выводы и полурешения
ближайших соратников, а те, в свою очередь, судя по последующему ходу событий,
очевидно, недопонимали его. Взять хотя бы формальный, совершенно не
аналитический раздельчик Отчётного доклада Г.М. Маленкова, посвящённый «Экономическим проблемам
социализма в СССР», на XIX съезде КПСС и позднейшие высказывания В.М. Молотова о спорах со Сталиным. Возможно,
теоретическими соображениями последних лет жизни он делился с выдвинувшейся
группой молодых партийцев, с которыми в это время предпочитал работать. Эти
люди, получившие советское воспитание и образование, овеянные порохом
Отечественной и готовые принять эстафету сталинской мысли, были из «верхнего
эшелона» власти под надуманными предлогами удалены. Заменой им стали либо
непишущие конформисты, либо «хромающие на правую ножку» (типа А.Е. Бовина)
спичрайтеры. Так перерыв в понимании
оказался предвестием поворота истории вспять.
Задача, к которой
подошёл Сталин и которую решить не позволила ему смерть, была не менее грандиозна,
чем задача, решённая Марксом. Общественная система, постройке которой он
посвятил свою жизнь, несмотря на её по сути ещё незрелое состояние (Сталин умер
на 36-м году Советской власти), сумела проявить и исключительные жизнестойкость
и сопротивляемость, и колоссальный взлётный
потенциал. С младенческого, можно сказать, «грудного» возраста её пытались
убить обе группировки империалистических держав, хотя они и вели между собой
мировую войну. Без провокации интервентов, питавших у белой реакции иллюзию
возможного реванша, в России не было бы братоубийственной схватки 1918-1922
годов. Против народа использовалась инерция многотысячелетнего господства
частного присвоения, которую миллионы людей поддерживали большей частью бессознательно.
Эта инерция была надломлена, но не сломлена Советской властью. При выработанной
веками изощрённости, гибкости, многоликости и переменчивости подслужников
частной собственности, особенно охотно кутающих свою любимицу в наряды «прав человека»,
добиться подлинного торжества над нею до крутого поворота в психологии и нравах
общества в течение даже нескольких десятилетий было почти невозможно.
«Ну вот, – скажут нам
оппоненты, – вы, наконец, признали, что Ленин, главный вдохновитель Октябрьского
переворота, был утопистом, а Сталин, главный исполнитель ленинской утопии, –
преступным авантюристом, погубившим стольких людей во имя осуществления неосуществимого…»
– А вот и нет, ответим мы. Шанс кардинальной наконец замены
своекорыстно-паразитарного алгоритма исторического процесса на
альтруистически-трудовой большевикам в 1917 году выпал уникальный. Если
одновременно принять во внимание национальные особенности русского и других
славянских народов, издревле союзных с ними народностей и племён, их всемирную
отзывчивость и незлобивость, терпеливость и упорство, самоиронию и
жертвенность, масштабы и возможности просторов Северной Евразии, на которой они
обитали, – большевики брались за дело с реалистическим сознанием своей миссии.
И условием успеха была не только верность марксову научному социализму,
стремление претворить в жизнь его предвидение, но и нечто иное. Этим иным
служила, выражаясь предельно широко, новая форма материализма, о которой писал
Энгельс, впоследствии поддержанный Лениным, – способность идеи, усвоенной
массами, особенно при быстром совершенствовании средств её «доведения», а
значит все большей оперативности и широте охвата, выступать, по Марксу, как
материальная сила (Там же. С. 422). Пока такой идеей выступала истина освобождения труда от гнёта
капитала и коммунисты выступали её монопольными и динамично-самоотверженными
проводниками, их деяния воспринимались как чудо. Но не следовало в этой монополии
консервироваться в одном образе и застревать. Запаздывание творческой мысли,
отставание от исторического процесса, а значит нерациональная трата (если не сказать – расточительство)
социального времени, проявляемые в последующем их обюрократившейся частью и
послевоенным поколением, продемонстрировали свою полную несовместимость с
подвижным характером марксизма.
Немного отвлекаясь в
историю, заметим, что Маркс и Энгельс, провозвестившие новое мировоззрение, по
вполне понятным причинам много внимания уделяли (в разительном отличии от чего
«трудились» тщетные ельцинские «изобретатели» новейшей российской идеологии)
его истокам и предшественникам. Аттестуя предыдущий, XVIII век как «век объединения, собирания
человечества из состояния раздробленности и разъединения, в которое оно было
ввергнуто христианством», как «предпоследний шаг на пути к самопознанию и
самоосвобождению человечества», Энгельс писал, что «именно как предпоследний он
был еще односторонним, не мог выйти из рамок противоречия... Венцом науки восемнадцатого
века, – продолжал Энгельс, – был материализм – первая система натурфилософии и
результат... процесса завершения естественных наук. Борьба против абстрактной
субъективности христианства привела философию восемнадцатого века к противоположной
односторонности; субъективности была противопоставлена объективность, духу –
природа, спиритуализму – материализм, абстрактно-единичному –
абстрактно-всеобщее, субстанция. Восемнадцатый век был возрождением античного
духа в противовес христианству; материализм и республика – философия и политика
древнего мира – вновь возродились, и французы, представители античного принципа
внутри христианства, завладели на
некоторое время исторической инициативой». Этот век, по Энгельсу, «не разрешил
великой противоположности, издавна занимавшей историю и заполнявшей ее своим
развитием, а именно: противоположности субстанции и субъекта, природы и духа,
необходимости и свободы; но он противопоставил друг другу обе стороны
противоположности во всей их остроте и полноте развития и тем самым сделал
необходимым уничтожение этой противоположности».
Энгельс прозорливо
указывает, что названное уничтожение
производится через «всеобщую революцию», которая осуществляется «по частям различными национальностями и
предстоящее завершение которой будет вместе с тем разрешением противоположности,
характеризующей всю прошедшую
историю» (Там же. С.598-600. Курсив наш. – Авт.).
Энгельс размышляет, наблюдая за «тремя ведущими странами современной истории» –
Германией, Францией и Англией, и не упоминает Россию. Это легко объяснимо для
1848 года, когда был опубликован данный анализ. Историческая инициатива
оставалась пока что в руках французов. Им предстояло пережить (совершить!) еще две революции –
буржуазно-демократическую 1848 и
пролетарскую 1871 года, прежде чем красную эстафету перенял подросший к концу
XIX века русский пролетариат. Русская революция оказалась стоящей «на плечах» Великой французской и Парижской
коммуны, благодарно восприняв их опыт и лексикон, впитав их страсти и решимость,
воспроизводя аналогичные ситуации и типажи, избежав многих ошибок, раскалив это
богатство тремя пламенеющими накатами за 12 лет, дав широко потешиться русской
душе и вынеся к руководству обществом людей современной науки.
Последний факт был
уже революцией в революции. Он
позволял воспринимать Октябрь в качестве не предпоследнего, как писал Энгельс о
XVIII веке, а последнего шага «на
пути к самопознанию и самоосвобождению человечества...». На это было тем больше
оснований, что Ленин и Вернадский – один из сферы социально-политической мысли,
другой из естествоиспытательской среды – объективно пришли к сходному выводу о
роли человеческого разума, опирающегося на весь мир труда и способного
организовать этот мир по-новому, причем первый питал свои силы напрямую из рабочего
движения, второй – сложно и опосредованно оттуда же и из данных своей науки.
Предпосылки уничтожения (вновь цитируем Энгельса) «противоположности субстанции
и субъекта, природы и духа, необходимости и свободы» были налицо. Но последний
шаг в формате решения этих проблем, при недооценке зигзагов и ухабов классовой
борьбы, оказался чрезвычайно долгим. «Только знающий свободен», – говорил
афинский греко-римский стоик Эпиктет. «Свобода есть познанная необходимость», –
повторяли вслед за Гегелем Энгельс и все последующие марксисты. Теперь, когда
постмодернисты позволили себе выкинуть из философии Ее Величество Истину, а
значит подлинное знание, тем самым присягая невежеству, как своему Богу, в
самый раз категорически заявить: «Свободен
только знающий и, согласно знанию, творящий».
Капиталу и власть при
нем имущим веками верно служило такое оружие, как беспринципно-многоликая ложь. Они энергично пустили в ход это
оружие после Сталина и на фоне дискредитации его собственной партией, не встречая заслонов, подобных прозорливости и
бдительности кадров ленинской школы, перешли в контрнаступление с опорой на
мелкобуржуазное состояние бытовой психологии, на революционные новшества в
технологии массовой информации, кино и, особенно, телевидение, на гигантские
капиталовложения, а также на... глуповатость, или, выражаясь вежливо –
недальновидность «вождей» типа Хрущёва и Горбачёва. Именно при этих условиях
наши соотечественники оказались в положении, когда «народ может при случае не
понять своего призвания» (Соловьёв В.С. Соч. в 2 тт. Т. 2. М., 1989. С. 224),
или временно понимание своего призвания утратить. Наблюдаемое нами сегодня
переливание схватки истины с ложью в Интернет открывает в этой области ещё один
этап. Оно устраняет самую возможность чьей-либо монополии и сулит истине новые
необозримые перспективы. Но, увы, с понесёнными уже потерями, как правило, невосполнимыми,
и необходимостью усилий, которых можно было бы избежать, «если бы мы,
большевики, – как выразился Сталин ещё в беседе с Г.Д. Уэллсом 23 июля 1934 года, – были поумнее»
(Т. 14. Тверь, 2007.
С. 29).
Разумеется, об
упомянутых потерях надо сказать подробнее. Что «помогло» советскому народу перестать
дорожить своим адекватным самосознанием? Почему с высоты авторитета спасителя
народов от фашизма, передовой и богатейшей страны мы в короткие десятилетия скатились
до состояния расчленяемой незадачливой империи, объекта раздела и передела
территорий «цивилизованными» державами, несчастного компонента «третьего мира»?
На это редко указывают, но одной из кардинальных причин тут выступают длящиеся
последствия Отечественной войны и хитрые игры на них наших конкурентов.
Решающим фактором
грандиозного трагического провала Советского Союза во второй половине XX века, на наш взгляд, явилась утрата в войне
1/7 населения страны, в большинстве своем молодого,
которая по своему интеллектуальному и нравственному, культурному и профессиональному
потенциалу представляла собой цвет советского общества. О людях, будь это
индивид или личность, социальный слой или нация, класс или народ, в обществоведческой
литературе у нас было принято судить как о субъективном
факторе истории. Что людские массы могут выступать, о-собенно когда их движение
совершается в согласии с общественно-историческими законами, и как могучий объективный фактор, говорилось как-то
глуше, скромнее, менее определенно, даже стыдливо. Однако именно эта сторона
дела на рубеже XIX–XX веков требовала существенно повышенного
внимания. Фундаментальной опорой здесь, понятно, служило развитие крупнопромышленного
производства, его концентрация и централизация управления им, свойственная империализму,
но требовался учет по меньшей мере ещё двух
факторов. Это наличие уже марксизма как
науки об обществе, которая выбралась из мифологических и религиозных
пеленок и принялась упорно «изгонять всех
торгующих из храма». Это начало революции не только в универсальном
социальном смысле, но, мы бы сказали, революции и в специальном проявлении – в
«производительных силах средств массовой
информации», которая на наших глазах дошла до образования «всемирной
паутины», способной, – разумеется, при надлежащей работе сторонников истины, – потеснить и «обесточить» активистов
«безумных дней» (и ночей) телевещания.
Возвращаясь к жертвам
войны в свете ещё довоенного лозунга «кадры решают всё», следует четко констатировать
понижение после неё качества всего политического резерва страны. Не может быть
и речи, конечно, о принижении роли и достоинства живых победителей, героев
мирного возрождения и их смены. Но пепел павших в Отечественную не может не стучать
в наше сердце. Говоря на XIX съезде о росте партийных рядов, Маленков напомнил, что к предвоенному XVIII съезду (1939) в ВКП(б) состояло около 2,5
миллиона членов и кандидатов в члены партии. В годы войны она выросла на 1,6
миллиона, но потери ее, естественно, в боевой обстановке плохо учитываемые и во
многом не учтенные, были чудовищны. На полях сражений пало и было казнено
фашистами свыше трёх миллионов коммунистов, два
членских состава партии. Образно итожа, оба её захоронения тоже явились ценой
Победы. Гуманистический смысл, моральная высота такого самопожертвования, не говоря уже о гибели десятков миллионов
непартийных граждан – от стариков до младенцев, не доходят до наших мещан; те
самозабвенно заигрываются цифрами «сталинских» репрессий, но не вникают, почему
и как в бушующем пламени сражений непрестанно воссоздавалась, буквально поднималась
из пепла, казалось бы, гибнущая правящая партия, почему и как она восполняла и
наращивала собственную массу, сознавая и доказывая тем самым свою кровную нужность народу.
«После окончания
войны, – отмечалось в Отчетном докладе XIX съезду, – ЦК партии решил прием в партию
несколько затормозить, но всё же он продолжал идти усиленным темпом. Партия не
могла не заметить, что быстрый рост её рядов имеет и свои минусы, ведёт к
некоторому снижению уровня политической сознательности партийных рядов, к
известному ухудшению качественного состава партии. Создавалось известное
несоответствие между количественным ростом рядов партии и уровнем политического
просвещения членов и кандидатов в члены партии. В целях ликвидации этого
несоответствия и дальнейшего улучшения качественного состава партии Центральный
Комитет признал необходимым не форсировать дальнейший рост рядов партии и
сосредоточить внимание партийных организаций на задачах повышения политического
уровня членов и кандидатов в члены партии» (Маленков Г.М. Отчетный доклад XIX съезду партии о работе Центрального
Комитета ВКП(б). М., 1952. С.46). Констатировалось ли подобное несоответствие,
ввиду его все большей разительности при ненормальном разбухании КПСС, в
докладах Л.И. Брежнева? Не явилось ли угасание просвещенческой динамики партии – в то время, когда требовался
стремительный искусно-многообразный подъем – важнейшей составляющей её краха?
Обозначение основных
экономических законов капитализма и социализма в дискуссии 1951-1952 годов свидетельствовало
о необходимости более крутого отмежевания строя главенства человека в многомерности его живых потребностей и
способностей от строя товарного фетишизма с его бездушным одномерным культом
денег и прибыли – рывка от мертвящей расчётливости нисходящего класса с его
системой к душевности и духовности восходящего. В начале прошлого века М.
Горький вылепил художественно выразительную модель кумира, которому всецело
посвящают себя коммунисты, – прочтите хотя бы эссе «Человек» (1903) и сказку
«Товарищ!» (1906) (Собр. соч. в 18 тт. Т. 4. М., 1960. С. 5-10, 126-130). Однако общепризнанное
целостное научное изображение главного объекта их забот нам неизвестно. Нельзя
сказать, что попытки такого рода не предпринимались. Более того, они были
активными и оставили обширную литературу. Но с выработкой адекватной тогдашней
нашей системе концепции генеральной цели социализма и её подробнейшего перевода
в терминах народнохозяйственной практики долго не получалось.
Имела место путаница
и при Сталине, в чём он не раз откровенно и публично признавался. Этого не могло
не быть при той разрухе, которую оставили после себя царское и Временное
правительства, при том неумении управлять, которое следовало учиться изживать
пришедшему к власти советскому «простонародью». Дело усугублялось тем, что и
новая надстройка, и новый базис формировались отнюдь не в парниковых или в
лабораторных условиях. Буржуазный Запад делал всё, чтобы помешать нашему народу
войти в новую формацию, толкал его вспять, вновь и вновь «окунал» в «прелести»
старой формации военной интервенцией и экономической блокадой, политической изоляцией
и голодом, идейно-психологической травлей и оклеветыванием, созданием шпионской
сети и подкармливанием внутренней эмиграции, разного рода провокациями. В силу
неизбежной смены поколений среди наших современников осталось мало граждан,
способных свидетельствовать об этом на опыте 20-50-х годов, но судить о
чём-либо подобном можно на теперешних примерах не угодивших США и НАТО Саддама
Хусейна и Ким Чен Ира, Каддафи и Ахмадинежада, Башара Асада и Лукашенко,
Милошевича и Чавеса, многих других. Казалось бы, для СССР-России после провала
гитлеровской авантюры 1941-1945 годов «минула чаша сия», но кто скажет, какою ценой и что ещё впереди?..
Не оставляя тему,
считаем долгом заметить, что основным недостатком наших политэкономов явилось
то, что они боялись впустить в свою
науку человека. Экономисты без конца
талдычили о том, что человек есть главная производительная сила общества, но поёживались,
когда им напоминали, что это и главная потребительная сила. Боролись против
«потребительства», путая между собой, с одной стороны, необходимость устранения
дефицита в потреблении самого необходимого (ещё пережиток военного лихолетья),
покрытия, так сказать, витальных потребностей, с другой – погоню за избытком и
роскошью (часто признак буржуазности), вещи различные, порой несовместимые по
своей социальной природе и моральной сущности. Плохо понималось также то, что
потребление есть не что иное, как тоже производство и воспроизводство его
(общественного производства и воспроизводства) личного фактора, рабочей (то есть вместе и производительной, и
потребительной) силы.
Спецы по
политэкономии социализма и по научному коммунизму нередко упоминали о
закономерном превращении труда в первую жизненную потребность в новой формации,
но не находили ей места в ряду прочих потребностей человека и больше относились
к этой формуле как к образному выражению некоей мечты, нежели как к научному
положению, уже имеющему фактическое подтверждение. Сталин писал об этом
превращении в «Экономических проблемах» применительно к будущему как о
важнейшем из итогов выполнения намеченных им «основных предварительных условий»
«действительного, а не декларативного перехода к коммунизму». В стратегической
постановке вопроса он был совершенно прав, но тут же делал тактическую ошибку,
поскольку давал повод догматикам не рассматривать труд-потребность как феномен настоящего, а тех, кто указывал
на его наглядные проявления уже сегодня, – записывать в «утописты» и
«беспочвенные» романтики.