Последний прижизненный том Сталина, 13-й (материалы начала 1930-х), вышел в 1951 году, и хотя тома 14 и 15 уже набирались (См. Там же. С. XLI-XLVI), автор не спешил с их тиражированием, как и не считал нужной перепечатку многих других своих работ (См. об этом: Т. 17. С. 625 и др.). С его кончиной в марте 1953 года работа составителей и редакторов над томами ещё продолжалась, но уверенность в её высокой поддержке подвергалась всё новым спорным влияниям. В середине 50-х годов Сталин, его имя и деяния, его оценки и обобщения, труды и памятники и вовсе оказались под запретом. Доклад Н.С. Хрущёва по завершении ХХ съезда КПСС 25 февраля 1956 года положил начало беспардонной антисталинской кампании, которая затем была повторена и усилена на ХХII съезде в октябре 1961-го.

Мир не знал столь разнузданного, насыщенного несуразными вымыслами, масштабного и длительного поношения бескорыстной, идейно последовательной, верной своему классу и избранной цели личности. Культ этой личности, сотворённый её окружением и утверждавшийся повсеместно, сверху донизу, всеми звеньями управленческого аппарата, этим же окружением и аппаратом развенчивался. Иные влиятельные аппаратчики, немало нагрешив в прошлом против революционной и социалистической законности и морали, боясь наказания, принялись сваливать на покойного свои промахи и преступления и его «разоблачать». Очевидно, для отдельных лиц это было удачным выгораживанием самих себя, для системы же в целом – медленным самоубийством. Такую инициативу не могли не подхватить все противники рабочего класса и социализма, Советского Союза и России, все обиженные ими винно и безвинно, все сторонники обращения хода истории вспять – от уголовных кланов, душегубов из белого движения и фашистских прихвостней до всесветного мещанства. Уже 55 лет эти элементы и их наследники жуют одно и то же мочало, всё ещё надеясь внедрить образ некоего чудища, антикульт, а добиваются прямо противоположного.

В 20-50-х годах прошлого века в создании ореола вокруг Сталина первенствующую роль играли органы Компартии и Советского государства и менее – народная молва. Нынче, когда эти органы либералами уничтожены, авторитет Сталина держится исключительно на народной молве. А прочнее фундамента не бывает. Народ у нас «не тот», считают либералы, и испытывают желание его куда-нибудь «слить»… Мы знаем об этих чувствах и считаем их абсурдными. Народ – наша родная стихия и судьба, и возврат его в социализм неизбежен. Речь идёт не о некоем мистическом предвидении и предсказании, а о констатации того, что в атомарно-клеточном состоянии объективно рассеяно в массе населения и непременно должно вновь кристаллизоваться. Или… или останется лишь обанглоязыченный «средний класс», по удачному выражению В.Б. Губина, «этастранцев», а России не станет…

Не ведаем, как Вы, дорогой читатель, но мы, отрываясь от экрана нынешнего телевидения, всё чаще, как молитву, про себя проговариваем слова А.С. Пушкина: «Не дай мне Бог сойти с ума. Нет, легче посох и сума…» (Соч. Л., 1936. С.461), – и тут же добавляем: «Бывали времена, когда с ума сходили лично, а нынче служба есть сведения с ума. Прогрессом называть такое неприлично, ведь то – модернизация сама…» Не есть ли это новейшая функция наших СМИ с их новодворско-кашпировским, гайдаро-чубайсовским акцентом?..

Сергей Караганов, известный трубадур «десталинизации» (официально именуемый гораздо длиннее – «руководитель рабочей группы по исторической памяти при президенте РФ по развитию гражданского общества и правам человека»), начинает свою статью (Российская газета. 08.04.2011) прямо-таки золотым заявлением: «Рывок вперёд российского народа невозможен без возвращения в его массы лучшего, что создала Россия, её высокой культуры, которая забывается».

И вот он начинает «возвращать». «Народу и элите (?) после последних почти ста лет, – обобщает эксперт по «памяти», – мало есть за что себя уважать». Перечёркивая таким образом весь ХХ век, включая его пик для нашей державы – поистине космическую середину, он милостиво оставляет «единственное, чем можно по-настоящему гордиться, – Великая Отечественная война», да и то с оговоркой, что «её объединительный потенциал с годами не может не ослабевать». Эксперт не может не знать, что Победа 45-го была бы недостижима без народного раскрепощения, исполински реализовавшего себя в результате Октябрьской революции 17-го, что Победа была по своей исторической сути дитя Революции. Но судить об истории помимо самой истории, видимо, его выбор. Не разбирая подробно опус этого автора, заметим, на чём – или, вернее, на ком – он намерен строить фигуру субъекта желанного «рывка – миллионов свободных, патриотичных, чувствующих ответственность за свою страну граждан», как мыслится им «возвращение России её истинной идентичности, выработка новой, нацеленной в будущее».

«Надо просто напомнить себе, – конкретизирует свою позицию на персональном уровне Караганов, – что мы страна не Ленина и Сталина, а Суворова, Кутузова и Жукова и главное – Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского, Чехова, Чайковского, Пастернака, Твардовского, Королёва, Сахарова, Солженицына. И, наконец, Петра, Екатерины II, Александра II, Столыпина». Из XX века Караганов «помиловал» только семь деятелей, проявив в отношении вершины русской и советской культуры крайне однобокий, убогий субъективизм. По-видимому, не понимая, в каких, теснящих и корежащих самобытность условиях развивалась отечественная цивилизация, он не вспоминает ни былинных богатырей и «Слово о полку Игореве», ни знаковых защитников Русской земли – от опасности с запада Александра Невского, от опасности с востока – Дмитрия Донского. Можно ли рассуждать об «истинной идентичности» России, игнорируя трёх московских, конечно, многогрешных, но могучих тезок – Ивана Калиту, собирателя краин русских; Ивана Третьего, основателя «Третьего Рима», и Ивана IV, прозванного боярской «элитой» – за жёсткое противостояние вотчинному местничеству – Грозным? Не решая, к примеру, вопрос о нераздельности судеб Руси Киевской и Руси Московской, не ведая «Русских правд» Ярослава Мудрого и Павла Пестеля, растерянно «двоясь» при разборе коллизии Хмельницкий-Мазепа… Мы уже не говорим о российской науке и литературе. Конечно, как принято говорить, «Пушкин – это наше всё». Но и у всего есть корни. А это Ломоносов – наш первый университет, это стихотворец-царедворец Державин, это наш первый глашатай свободы Радищев, это летописец Карамзин. Обойтись без названных краеугольных величин российской культуры может пытаться только политикан-оборотень, притвора-флюгерист…

Понять неприязнь Караганова к минувшему веку легко. Укусивший руку кормящего боится оплеухи и ненавидит кормильца. Сынок Караганова А.В., преуспевавшего партийного критика и киноведа «застойного» периода, типичный номенклатурный выкормыш, он рано, и притом по-буржуазному, нацелился в «элиту», а потому избрал прозападную специализацию, попутно утратив кровное ощущение Отечества. Случайно ли из людей науки советского ХХ века С.А. Караганов называет лишь двоих – Королёва и Сахарова? Мотивы такой «избирательности» буквально кричат: обоих ученых можно представить укором Советской власти. Ведь первый – «жертва ГУЛАГа», второй – ссыльный «гений». Где, однако, имена тех, кто ввёл нашу державу, да и весь остальной мир, в ноосферно-космическую эру? Где Тимирязев и Вернадский, Циолковский и Павлов, Мичурин и Чижевский, Курчатов и Патон, Келдыш и Глушков, Жуковский и Цандер, Леонтьев и Зелинский, Лифшиц и Ильенков, Тарле и Нечкина, Греков и Рыбаков?.. По Караганову, они, видимо, продукт «того режима, наследие которого нужно преодолевать. Режима, который уничтожал лучшее в народе и в человеке». Из советских литераторов Караганов называет только «уничтожавшихся» Пастернака и Твардовского. Выбор, очевидно, и скудный, и неправдивый. При всём уважении к их творчеству, упомянутые беллетристы не были авангардом в писательской среде. Куда девает автор гигантов Блока и Горького, А.Н. Толстого и Маяковского, Есенина и Шолохова, Багрицкого и Фадеева, Эренбурга и Федина, Леонова и Бондарева, Симонова и Маршака?.. Под карагановским пером они смотрятся (вернее, затираются) как представители той самой «культуры, которая забывается». Причём проектанты типа данного писателя как раз и есть застрельщики этого забвения.

Караганов поминает Сталина как «одного из самых худших тиранов в истории человечества, который заслуживает только брезгливого презрения». Он «брезгливо презирает» уникального деятеля, чей стиль работы, названный им ленинским, убедительно объясняет непревзойдённые достижения Советского государства в 1920-1950-х годах. Сталин указывал на две особенности этого стиля – а) русский революционный размах и б) американскую деловитость. «Русский революционный размах, – писал он, – является противоядием против косности, рутины, консерватизма, застоя в мысли, рабского отношения к дедовским традициям. Русский революционный размах – это та живительная сила, которая будит мысль, двигает вперёд, ломает прошлое, даёт перспективу. Без него невозможно никакое движение вперёд… Американская деловитость, – продолжает Сталин, – является, наоборот, противоядием против «революционной» маниловщины и фантастического сочинительства. Американская деловитость – это та неукротимая сила, которая не знает и не признаёт преград, которая размывает своей деловитой настойчивостью все и всякие препятствия, которая не может не довести до конца раз начатое дело, если это даже небольшое дело, и без которой немыслима серьёзная строительная работа» (Т. 6. С. 186, 187-188). Очевидно, наш «брезгливый презиратель» намерен восстанавливать «самоуважение народа, чувство хозяина своей Родины» без названных черт ленинско-сталинского отношения к работе. Что ж, это свободный выбор индивида, и Бог ему судья. Но помышлять при этом о «восстановлении самоуважения общества, гордости и ответственности за свой народ и свою страну» – значит расписываться в нечуткости к русской духовности, в непонимании её национально-интернационального колорита и строить маниловские утопии, причём не добродушно-беспочвенные, как у Гоголя, а мрачновато-мстительные, как у Солженицына.

И еще одно. Нам не понятно, как Караганов совмещает свои сужденьица и оценочки с мнением Д.А. Медведева, высказанным на июльской встрече с историками во Владимире. «Важно, – заявил президент, – чтобы граждане знали, как историческая наука относится к тем или иным событиям. Но ни в коем случае не должно быть давления государства, указывающего: этот исторический персонаж хорош, а эти – мерзавцы. Думаю, сейчас не те времена, чтобы государство могло диктовать "правильные теории”» (Московский комсомолец. 23.07.2011). В одном ли времени со своим руководством живет Караганов?..

Караганов не понимает диалектики эмоционально-интеллектуального строя русской души, которую замечательно ухватили большевики. Между тем он мог бы, при некотором напряжении своей американской образованности, увидеть отдалённую глубинную связь ленинского стиля работы с двумя существенными чертами в истории России. Это неистовая энергия, неугомонная решительность, «бунташная» распахнутость народной массы, с одной стороны, и это желание сгустить, сорганизовать, целенаправить их, не всегда приобретавшее разумно-сдержанные формы, в том числе с опорой на иностранный опыт, – с другой. Много об этом говорено и писано как хорошего, так и плохого, но и там, и там давало себя знать созидательно-творческое, креативно-поисковое начало. Легендарные Стенька и Емелька (а ближе к нам – Бакунин и Кропоткин) так же не устранимы из российской действительности, как имперские «примо» и «секунда». Англо-американская корчёвка, прополка и шлифовка нашей истории, вплоть до признания в ХХ веке лишь одного политика – Столыпина, даже при щедрых вложениях в эту затею Дж. Сороса, может быть, и приносит кому-то дивиденды, но она уводит в сторону от реальной жизни, претит её русской полноте. Не торопитесь карнать ветви у Лукоморского дуба, и Кота с Русалкой не прогоняйте. Совмещение стихий – в нашей национальной натуре. Не можете сочетать и сбалансировать Кощея – витязей прекрасных, научную логику с чувствами, нравственно-эстетическим восприятием, сладить с парой Руслан-Черномор – не беритесь учить Россию и ею управлять. Чтобы делать это нормально, Россию надо знать и любить.

Заключительная книга Сочинений Сталина показывает, что – в зависимости от хода послевоенных восстановительных работ, решения насущных проблем обеспечения трудящихся продовольствием, жильём, предметами повседневного спроса, в целом роста благосостояния – всё больше давала о себе знать недостаточная осмысленность закономерностей дальнейшего становления нового общества. Сталин, естественно, понимал и всю громадность задач и необходимых решений в области теории, которые содержались в трудах Маркса, Энгельса, Ленина, и то, что они часто представлены там лишь в качестве емких, но неисчерпывающих подсказок и намёков, и слабость соответствующих наличных кадров. Как показали последующие десятилетия, смешно было ожидать полноценной отдачи от «академиков» типа Федосеева, Митина, Ильичёва, Островитянова и т.п., в то время как эти «мужи науки» вместо заботливого выращивания пытливой творческой молодёжи с завидной настойчивостью вбивали в нее комплекс неполноценности. Сознавая, насколько мы запоздали – из-за империалистической блокады и агрессии – с разработкой вопросов социальной теории и полнейшую зависимость – при переходе в ноосферную эпоху – практики от развития науки, Сталин в конце своей жизни сосредоточил сугубое внимание именно на этом участке работы. Тому свидетельства – учреждение при ЦК КПСС Академии общественных наук, форсирование составления учебника политической экономии, выдвижение в ЦК таких способных обществоведов, как Д.И. Чесноков (философ), Д.Т. Шепилов (экономист), Ю.А. Жданов (философ и химик), и, наконец, собственное участие в дискуссиях по вопросам языкознания и политэкономии, отражённое в двух брошюрах.

Как рассказывал Чесноков (в то время член Президиума ЦК КПСС), за день-два до своей кончины ему позвонил Сталин. (Разговор с Дмитрием Ивановичем был в начале 70-х. Передаем его содержание по памяти. – Авт.) «В ближайшее время Вам надо заняться вопросами теории, – сказал он. – Ошибок у нас много. Мы можем напутать что-то в хозяйстве, но всё-таки выйдем из положения. Но если мы напутаем в теории, это может оказаться неисправимо. Без теории нам – смерть, смерть, смерть…» Последние слова Сталин произнёс с каким-то драматическим нажимом и, не прощаясь, положил трубку. С уходом из жизни Сталина «ушли» и Чеснокова. С постов заведующего отделом ЦК и главного редактора «Коммуниста» он был «переброшен» в Горьковский обком КПСС заведующим отделом пропаганды, как пояснил Хрущёв, «набираться опыта». Соловья «командировали» на птичий двор учиться пению у Петуха. «Завещание» Сталина свели на нет.

Судя по работам Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» (1950) и «Экономические проблемы социализма в СССР» (1952), он мыслил их как начало обширного плана исследований условий развития обеих фаз коммунистической формации, их базиса и надстройки, переходных, ещё незрелых, форм и форм, уже сложившихся. Первая из работ задавала резко антидогматический и антикультовый настрой в научной среде, вторая являла собой россыпь идей, подчас не находивших пока строгого категориального выражения, но дававших простор для проб и исканий. К сожалению, ни та, ни другая не была современниками адекватно усвоена. Ленин ещё в 1914 году, конспектируя «Науку логики» Гегеля и имея в виду влияние его методологии на автора «Капитала», не без горечи отметил, что «никто из марксистов не понял Маркса ½ века спустя!!» (ПСС. Т. 29. С. 162). Что говорить о Сталине, последнем в советском руководстве, всерьёз творчески относившемся к марксистскому наследию, лично писавшем (без помощников и безгласно-безымянных «заавторов») собственные работы и запрещённом через три года после смерти на добрые 40 лет? Замалчивание, а то и фальсификация его выводов и постановок вопросов, а также устранение с влиятельных позиций немногих подготовленных им марксистов, «организация» вакуума в идеологии советского общества крайне пагубно повлияли на теорию и практику построения социализма. Этот процесс был замедлен и в конце концов прерван, приведя к подмене, особенно в области политэкономии, научного подхода либеральными версиями, охотно спаривающимися, при благосклонности другой стороны, с проповедью церковников.

Длительный период, вплоть до конца 1980-х годов, орудием борьбы с памятью о Сталине, лучшем систематизаторе и пропагандисте ленинизма, демагогически использовался… Ленин. Поскольку издание сталинских работ было прекращено, а изданные тексты из библиотек изымались, наша научная, педагогическая, писательская и журналистская общественность делала вид, что не замечает внутренней фальши такой политики. Главной целью этой, часто не сознающей себя таковой, реакции, было навязать обществу вместо якобы сталинской, «административно-командной» (позднейший термин Г.Х. Попова) модели социализма, задержавшейся уже после Сталина из-за невнимания к темпам реального обобществления труда и производства, якобы ленинскую модель, сочетающую плановые методы и рычаги управления с рынком, на первых порах «нэпизацию» экономической концепции социализма, хотя сам Ленин видел в нэпе лишь преходящую деталь «развития (с точки зрения мировой истории это, несомненно, детали), как Брестский мир или нэп и т.п.» (ПСС. Т. 45. С. 381). Тем самым обеспечивалась медленная эволюция к возврату капитализма. Подобная тенденция прослеживалась в литературе с конца 50-х годов, причём даже малейший намёк на её опасный реставраторский потенциал уже тогда решительно пресекался. Пишем об этом не «с потолка», а потому, что опираемся на слова тех, кто лично был свидетелем и участником, даже жертвой ряда упомянутых коллизий.

Всякий, кто более или менее добросовестно учился в советские годы, наверняка помнит, что зарождение товарного производства связывалось марксизмом ещё с рабовладельческой системой, – осудительные высказывания о причудах уже тогда ростовщического капитала Маркс находил у Аристотеля, – а его высший расцвет обусловливался промышленной революцией и развитием монополистического капитала, перерастающего в финансовый и транснациональный, то есть паразитарное всевластие денег. Исторической альтернативой товарно-капиталистическому производству в его высшей, империалистической стадии, в силу действия закона общесоциологического (теперь бы сказали: глобального) обобществления труда, в развитых регионах планеты со второй половины XIX века отчётливо проступал уже не эксплуататорский, основанный на консервировании антагонизма «труд-капитал», а «более высокий, товарищеский способ производства», как в 1875 году определил социализм Маркс. И вопросом, который при этом возникал, было не отыскание альтернативы (от чего к чему должен произойти переход), – она была уже известна, – а то, «каким образом в конце концов реализуется упомянутый высокий результат? Ведь хотя дальнейшее развитие капиталистического производства ускоренным шагом как бы устремляется к этому, однако спелый плод не упадёт человечеству в рот сам собой; более того, таковой надо вовремя сорвать».

Мы свидетели того, каким многотрудными, порой кровавыми, трагико-оптимистическими попытками народов «сорвать этот плод» был наполнен весь ХХ век. «Окажется ли желательным постепенное устранение обществом капиталистической собственности, – излагал Маркса И. Мост, известный как один из первых популяризаторов «Капитала» среди рабочих, – или же капитал будет изъят одним ударом, или надо будет как-то иначе произвести переворот и осуществить открытие новой культурной эпохи – покажет будущее, это зависит от обстоятельств, которые невозможно предвидеть». В чём не приходится сомневаться, так это в том, «что в любом случае народ должен овладеть политической властью во всей её полноте, прежде чем он сможет совершить своё социалистическое возрождение». Последнее станет возможным и необходимым, когда ненужным и невозможным будет общепризнано классовое господство тех, кто богатеет за счёт чужого труда, которое (господство) «может существовать только до тех пор, пока одна часть народа позволяет другой части преступно использовать себя для порабощения, т.е. пока господствует массовая глупость» (Мост И. Капитал и труд. М., 2010. С. 130-132). Не случайно избытком этого «добра», то есть фактами массового оглупления и поглупения, отличаются периоды попятных движений в истории, тиражирующих безвкусие, безнравственность, мистику и мракобесие, чему образцом могут послужить «лихие 90-е».

Читатель, может быть, обратил внимание на то, что перед перечислением звезд нашей науки мы назвали нынешнюю эру ноосферно-космической. Это не звонкая кокетливая фраза и не оговорка. Это тот прорыв в будущее, которым одарила человечество русская наука в лице Вернадского и Циолковского. Да и не только их. Первый, придя к выводу, что жизнь (биосфера) становится геологической силой и что она, вооружившись в процессе эволюции мыслью, не только многократно увеличивает свое воздействие на действительность и ее переменчивые вариации, но и делает саму мысль активным геологическим фактором, в сущности сомкнулся, на основе данных только своей науки, с Марксом. Что касается Циолковского, то он и математически и технически доказал возможность расширения бытийного основания деятельности человека до вселенских масштабов, наряду с Тимирязевым и Чижевским возвысил его до роли субъекта гелиосферы. Трудно не заметить созвучие пафоса этих научных результатов с глубинным освободительным смыслом перехода к социализму и коммунизму. Поражает воображение схождение этих течений истинного знания в один могучий поток, их совместимость, взаимодополняемость и гармонизация в ХХ веке, и в то же время заставляет преклоняться перед собой всемогущество диалектики. Мы имеем в виду столь же бесстыдную, сколь и безнадежную реакцию на все это в виде задиристой «бормотухи» модернизма и постмодернизма. Реакцию, дошедшую до попыток изгнания категории истина из науки, наказывающую рыцарство просвещения и духа за моменты простодушия, доверчивости и уступчивости и диктующую ему обязанность не переставать по-своему вооружаться, обновлять и осовременивать аргументацию, крепить бдительность.

Что понимали в марксизме Ленин и Сталин и чего не поняли их единомышленники, перечислять пришлось бы долго, но мы коснемся лишь одной сущей «мелочи», которая, тем не менее, представляется весьма и весьма значимой. Речь идёт о связи судьбы товарного производства и социализма. О связи, либо длительной, но временной, либо органически присущей социализму и потому неустранимой. Если некто выбирает первый вариант ответа, он несомненный марксист; если мнётся и теряется, таковым считать его пока нельзя; если выбирает второй ответ – он противник марксизма. Но именно в сторону этого выбора толкала вся обстановка в среде профессионалов-экономистов, созданная с конца 50-х и поддерживавшаяся до конца 80-х годов, когда последовал провал. Попадались среди них исключения, такие, как профессора МГУ И.И. Козодоев и Н.А. Цаголов, ЛГУ – В.Я. Ельмеев, госплановцы В.П. Воробьёв и Г.Т. Павлов, но и они на практике принуждались к эклектичным компромиссам, а продолжение компромисса без чёткого определения меры и продолжительности его всегда чревато поражением.