Философия сталинизма

 Е.И. Суименко

Согласно старой английской пословице нельзя на одном и том же коне в одно и то же время скакать в разные стороны. Это значит, что практическое действие (движение) всегда единонаправлено. «Скакать» в разные стороны позволено только человеческой мысли в поисках оптимального варианта практического действия. В иных ситуациях такие поиски осуществляются мгновенно и стоят неимоверных умственных усилий. В других – размеренно, с переигрыванием выбора, насколько это позволяет ситуация. В третьих – вальяжно и бесконечно долго, ибо избыток времени и благоприятных условий позволяет участникам процесса превращать выбор в самоценные интеллектуальные игры. Эмиль Дюркгейм как-то заметил, что мысль и движение являются антагонистами. Похоже, что так, ибо движение – это реальное изменение, в то время как мысль – идеальная, практически ничего не изменяющая рефлексия. И чтобы смысл всего сказанного довести до логического завершения, его следует соотнести с философским вердиктом Достоевского: «В сознании нет жизни».

Эпоха революционных бурь и созидания социализма – эпоха практических действий, эпоха жизни, эпоха борьбы, которой предшествовало накопление теоретических предначертаний и схем, начиная с «Капитала» Маркса и завершая «Апрельскими тезисами» Ленина, – была одновременно и эпохой философии сталинизма. Поразительность и уникальность этой философии заключалась в том, что в чисто содержательном и доктринальном плане она не была таковой, ибо ее создатель и носитель никогда не являлся философом в строгом смысле этого слова, и в то же время была довольно своеобразной философией, ибо каждый крупномасштабный практический шаг руководителя партии, государственного деятеля и вождя трудящихся масс Сталина сверялся с методами и принципами его философии.

Философия сталинизма – это философия действия, практического движения, импонирующая пассионарности всей первой половины ХХ века. Это совокупность методов и принципов марксистской диалектико-материалистической научной философии, своеобразно и удачно преломленной через специфику творческого действия революционных масс. Если Марксу было суждено создать с помощью научного диалектико-материалистического метода теоретический эскиз будущего бесклассового общества, Ленину – перевести этот эскиз в реальный план построения первой фазы этого общества, то Сталину – практически осуществить его с неизбежными коррективами и привнесениями. Сталинизм не существовал как свод методологических принципов, как особое мировоззрение, выходящее за пределы марксизма-ленинизма. Да он никогда и не претендовал на особый философский статус, хотя при жизни Сталина этот статус трактовался его политическими недругами как «отступничество», «непоследовательность», «вульгаризация» или «софистика». Сам же Сталин отводил себе скромную роль последователя марксизма-ленинизма и временами обращался к философскому наследию своих учителей всего лишь как его систематик и интерпретатор. Большое видится на расстоянии. И сегодня, акцентируя внимание на двух несомненно очевидных захватывающих моментах политической, государственно-организационной практики Сталина и сталинизма – на колоссальном взлете полуфеодальной Российской империи к высотам научно-технической цивилизации, беспрецедентной духовной культуры и на планово-прогнозной научной основе, на просчитанности этого взлета, – вопреки злопыхательству и наветам умных бездельников всех классовых мастей, мы должны вернуться к упущениям прошлого – к осмыслению, переосмыслению и систематизации идей, взглядов, исходных оснований и принципов деятельности Сталина, философии сталинизма. Мы должны вернуться к этому еще и потому, что ни одна из философских школ или систем в человеческой истории не была столь близка к обыденной жизни людей, к повседневной и повсеместной их практике, никогда не охватывала столь значительные массивы и территории, как неписанная философия сталинизма. Близок к практике вождей волюнтаризм. Но волюнтаризм как акт озверевшего слепого отчаяния ни в коей мере не был присущ сталинизму: фашизм с его вождями Гитлером, Муссолини, Антонеску, путчизм в его южно-американском или латиноамериканском вариантах быстро себя истощали и исчерпывали, ибо не имели под собой научно осмысленной необходимости. Декларировал научность своей деятельности ограниченный и никчемный Хрущев, являясь по существу мелким волюнтаристом, и только авторитарность Сталина, благодаря уникальному совпадению объективного и субъективного хода исторического процесса, сработала в направлении общественного прогресса. Сработала потому, что вся грандиозная по историческим масштабам его деятельность, столь заметная и столь впечатляющая, зиждилась на скрытых от обыденного взгляда и незримых для большинства людей научно-философских основаниях – на философии сталинизма. В чем же ее своеобразие и в чем ее смысл?

В том, что сталинизм – это диалектическое мышление, доходящее до ситуативной абсолютизации односторонностей и крайностей исторического процесса. Там, где чистые теоретики и догматики видели софистику и непоследовательность Сталина, там Сталин и его сторонники с их громаднейшим багажом эмпирико-практических знаний, аналитическими и интуитивными способностями оказывались последовательными приверженцами принципа конкретности истины.

Диалектика конкретного – сложное по структуре явление, ибо конкретность – это определенность, а определенность – это абсолютная истина для данной конкретной ситуации. Процесс состоит из непрерывной сменяемости определенностей – отсюда кажущаяся софистика и непоследовательность. В одних ситуациях или случаях Сталин резко, не стесняясь в выражениях ругал интеллигенцию, в других – яростно защищал ее. В одних ситуациях он вслед за Лениным разоблачал пиетизм и «поповщину», в других – утверждал, что «нам нужны советские попы». Заняв непримиримую позицию по отношению к Троцкому, Зиновьеву, Каменеву и санкционировав расправу над ними, он одновременно жестко одергивал тех (в частности Кирова), которые пытались отрицать былые заслуги «оппозиции». Сталин настаивал на всеобщей коллективизации и одновременно критиковал рьяных ее исполнителей, у которых вскружились головы от успеха первых ее шагов. И подобных случаев в практике его руководящей деятельности немало. Что это, непоследовательность? Нет, умение по-разному оценивать одни и те же явления сообразно меняющейся обстановке, а более точно – умение видеть и оценивать предмет в его диалектически противоречивой сложности, умение видеть, понимать, в каком конкретном отношении предмет в его существовании и движении обнаруживает свои положительные – прогрессивные, конструктивные свойства и в каком – отрицательные, деструктивные. Предмет должен быть схвачен разумом в его ситуативной определенности и потенциальных возможностях его изменений – только тогда будет дана ему адекватная оценка. Для практика самое важное увидеть, выявить эту определенность и «остановить» ее, то есть, по Ленину, «огрубить» и «омертвить» живой и релятивный процесс, без чего невозможно его познание. Таким образом, принцип конкретности истины – эта квинтэссенция философии сталинизма – требует, во-первых, адекватного определения и оценки места и роли того или иного события в потоке переплетающегося множества всех событий и, во-вторых, точного и строгого просчета отрезка времени, в течение которого место и роль данного события остаются неизменными. Только так можно добиться долговременного эффекта, что не под силу самой яростной энергии волюнтаристского действия.

Ситуативная абсолютизация односторонностей и крайностей исторического процесса в качестве методологической сердцевины философии сталинизма представляет собой взаимосвязь целого ряда принципов диалектического мышления. Модификация известных в науке принципов материалистической диалектики сообразно их практическому приложению может быть определена в общих чертах следующим образом:  мыслить всесторонне, во всех направлениях – действовать избирательно, односторонне и единонаправленно. На этой связке теории с практикой основывается совокупность принципов философии сталинизма. И эти принципы, обращенные к действию, суть таковы.

Принцип однозначности (единонаправленности) действия. Этот принцип является главенствующим в философии сталинизма. И не случайно свою статью я начал со старой английской пословицы о невозможности одновременного движения на одном и том же коне в разные стороны. Единонаправленность движения определенного объекта не только закон физики или механики. Она имеет место в общественно-исторической практике и объясняет темпы вызревания и появления тех или иных событий, тех или иных явлений общественной жизни. Когда Энгельс в одном из своих писем приводил пример с вектором «отдельных воль», то он имел в виду непредсказуемость или неожиданность появления результатов единичных действий, которые имеют обобщенный, векторный характер. Но в этом примере есть и другая сторона, когда речь идет не о предвиденных или непредвиденных последствиях совокупного действия «отдельных воль», а о его результативности или нерезультативности, или, употребляя выражение Маркса, – «основательности» или «неосновательности» исторического процесса. И в этом плане арифметика проста: чем более однозначны и единонаправлены отдельные действия, тем более мощным и эффективным оказывается их вектор. И, наоборот, чем более хаотичными, разнонаправленными являются отдельные действия, тем менее он эффективен. Отсюда и вывод: чтобы вектор общественных движений стал мощным и позволил осуществить необходимый прорыв в будущее экономики и культуры (в качестве мерила силы и мощности государства, страны, империи), необходимо «отдельным волям», отдельным действиям придать единонаправленный характер.

Единонаправленность, конечно же, создает односторонность, определенную гомогенность процесса, диспропорции в образе жизни, мышлении и поведении людей. Поэтому она не может быть продолжительной, ибо наносимый ею человеческий урон не способен компенсироваться односторонним прорывом в будущее. И Сталин это понимал, как и предвидел возможность негативных последствий затянувшейся единонаправленности. Он понимал, что накал революционных страстей, «пафос строительства», «массовый энтузиазм» имеют свою границу, преступив которую можно породить страшный по социальным последствиям откат в мелкобуржуазное мещанское болото, вещизм и сиюминутность прихотей. Сталин с тревогой подмечал признаки подобного отката в поведении, жизни партийно-государственной верхушки. Он осознавал истинный смысл славословия в его адрес, подлинную цену культа его личности, но еще большие опасения вызывали в нем признаки перерождения государственно-партийной верхушки – безынициативность, слепое исполнительство и благодушие («вождь за всех нас думает»), «интеллектуальный паразитизм» партийных руководителей и, наконец, преклонение перед Западом. Факты такого рода и конкретные эпизоды борьбы с признаками торможения и отката хорошо описаны в недавно вышедшей книге Ю.А. Жданова [1, с.174-177, 186].

Ничто великое не совершается без издержек. Но…, опять же, скакать одновременно в разных направлениях невозможно, если речь идет о необходимости таких скачек. Отсюда дилемма: либо мы должны пробежать отделяющее нас от передовых стран мира вековое расстояние за 10 лет – и тогда мы станем непобедимыми, с нами будут считаться; либо пусть процесс идет спонтанно, своим чередом, во всем многообразии человеческой жизни – и тогда нас сомнут, превратят в хронически зависимую страну. Победа ценой издержек тоталитарных односторонностей с неясной перспективой их преодоления в далеком будущем или поражение с перспективой «гармонического» врастания всех укладов жизни в колониальную зависимость и отсталость – эта дилемма была решена Сталиным и передовым отрядом из его окружения в пользу первого из двух возможных путей развития. Но этот выбор предопределил и принципы единонаправленности действия в решении вставшей перед обществом проблемы. Только благодаря этому принципу, подчиняющему миллионы воль воле одного центра, решался архисложный вопрос преодоления феодальной дикости, отсталости прежних устоев жизни и уничтожения всех форм частнособственнической эксплуатации.

Как же конкретно он решался? Тремя путями. Во-первых, мобилизацией в «единый кулак» всех сторонников созидания нового социалистического общественного строя – миллионов красноармейцев и партизан, рабочих и перешедшей на сторону новой власти интеллигенции, батраков и малоземельных крестьян. Во-вторых, привлечением на свою сторону колеблющихся и «попутчиков». В-третьих, насильственным принуждением различных слоев прежних господствующих классов, оставшихся на территории молодой советской республики и враждебно относящихся к новой власти, к производительному труду и построению социализма.

В условиях форсированной спешки и мобилизационного режима принцип единонаправленности консолидированного действия часто и вынужденно, а в последствии и инерционно, осуществлялся в экстремально резких формах. Малейшее отступление от такого действия («линии партии») пресекалось путем грубого отсечения всяческих поползновений ухода в сторону, попыток действовать вопреки или по-своему. В качестве сокрушительного тарана, с помощью которого можно было продолбить брешь в крепостной стене, можно было бы использовать и вырванное с корнями могучее дерево. Но чтобы удар был концентрированнее и сильнее, необходимо было обрубить все мешающие ему корни и ветки, всю пеструю и богатую листьями крону, мешающую и ослабляющую мощь удара. Лишь обрубив «все лишнее» и придав тарану веретенообразную форму, можно было действовать сокрушительно и результативно. «Древо жизни, превращенное в обтесанный таран, конечно же, теряет свою «демократичность», но в ситуации, когда нужно проламывать стену крепости, демократия невозможна и не нужна: она способна только тормозить процесс, делая его вялым и безуспешным. Карл Поппер, критикуя практику большевизма и теоретический старт марксизма, считал их всецело холистскими, далекими от научного понимания истории и ее механизма – социальной инженерии, будучи сам далеким от понимания богатства вечно цветущей и наполненной красками жизни диалектики. Противопоставляя «утопической инженерии» марксизма «инженерию малых дел», познавательную тактику «мелких шажков», он не замечая того, вступал в противоречие с самим собой, с признанием решающего значения теории в познании общественного развития, ибо под видом отрицания холизма вообще перечеркивал роль теории как отражения (рефлексии) всеобщего. Поэтому предложенный им метод «проб и ошибок» для практики социальной инженерии («инженерии малых дел») лишь благословлял на произрастание в науке принципов философской агностики, ибо всячески третировал познавательные возможности теории, логического познания как такового. Сталин же, обрубывя ветки и корни «древа жизни» не яростной секирой субъективизма, а историко-материалистической теорией общественной науки, согласно которой социалистический способ производства способен появиться на свет благодаря превращению политики в фактор экономики (о чем писали в «Манифесте коммунистической партии» Маркс и Энгельс), отнюдь не действовал вслепую, методом проб и ошибок. Диктатура пролетариата, которую он возглавил, при созидании материальной основы и несущей конструкции социализма по существу и возымела вид тарана, грубо отесанного дерева. Такова, фигурально выражаясь, модель единонаправленного, или однозначного действия.

Принцип поляризационной редукции – принцип, дополняющий требование единонаправленности действия. Исторический опыт давно засвидетельствовал, что люди тем сплоченнее, чем больше им угрожает опасность со стороны враждебных, противостоящих сил. Раскол или деление общества на классы упрощает любую процедуру социально-политического анализа и оценок: есть мы, и есть они; есть свои, и есть чужие; есть друзья, и есть враги; и, наконец, кто не с нами, тот против нас. Критерием принципиальной оценки любого общественного явления становятся при таком подходе биполярность социального мира, два полюса революции. Сведение всех явлений общественной жизни к двухполюсному, классовому их состоянию имеет свой смысл и резон в условиях частнособственнических отношений. Но более всего оснований для такого деления наблюдается в условиях нарастания и протекания революционных процессов. Хотят или не хотят того люди, но в таких процессах они должны, они вынуждены размежеваться по классовому признаку.

В этой связи вспоминается жалоба одного из героев романа Константина Федина «Первые радости»: «Почему я обязательно должен быть либо красным, либо белым? А если я хочу быть синим, или зеленым, или в полосочку...» Нет, «полосочек» революция как раз-то и не признавала!

Классовый редукционизм зачастую выглядит трагически наивным, ибо отдаляет человека от его родовой принадлежности, от общечеловеческой атрибутики и общечеловеческих ценностей. Но достаточно прочитать «Донские рассказы» Михаила Шолохова и увидеть перед собой натуралистические сцены братоубийственной войны, достаточно увидеть на сцене «Любовь Яровую» или прочитать «Сорок первый» Бориса Лавренева, чтобы убедиться в реальности поляризации мира, проходящей иной раз через сердца близких друг другу людей. В период построения социализма, приглушенных, но не исчезнувших классовых противостояний поляризационный редукционизм неизбежен.

Неизбежность поляризационного редукционизма становится, однако, проблематичной в условиях втягивания в революционный процесс, в преобразование общества на началах общественной собственности мелкобуржуазной стихии со всей ее разноликостью и классовой неопределенностью. В качестве механизма такого втягивания Ленин, как известно, полагал гибкое сочетание насильственных и ненасильственных, административно-воспитательных мер. Подобная форма диктатуры пролетариата наверняка была бы возможной и необходимой в условиях длительного, эволюционного построения нового общественного строя, на что как раз и рассчитывал Ленин. Однако такие условия не сложились. Сложились иные – обострение классовой борьбы, неотложное решение вопроса «кто кого?» В связи с этим для современных ученых марксистов и немарксистов встает или выплывает из прошлого известный вопрос: а не была ли такая ситуация придумана и спровоцирована Сталиным и его «репрессивным аппаратом»? Понятно, что речь идет о так называемой теории обострения классовой борьбы по мере построения социалистического общества.

Наиболее аргументированную – казалось бы – критику этого сталинского положения дал в свое время один из сподвижников Сталина, а затем злейший его враг Мартемьян Рютин. Вот каким в одной из своих работ он изображает Сталина: «Беспринципный политикан по своей природе, софист, политический фокусник и актер. Он надевает на себя разнообразные маски в зависимости от поставленной цели. А так как между диалектикой и софистикой есть известное внешнее сходство, ибо тот и другой тип мышления основаны на признании принципа противоречия, то Сталину тем легче софистику выдать за диалектику»[2, с. 123].

…Здесь я позволю себе отвлечься от характеристики философии сталинизма, чтобы отметить одно поразительное сходство в критике Сталина его политических оппонентов. Почти все они акцентируют свой критический пыл не на политической, не на функциональной стороне деятельности критикуемого ими вождя, а на его личных, сугубо человеческих качествах («актер», «фокусник», «разнообразные маски»). В статье Троцкого «Иосиф Сталин. Опыт характеристики» [3, с. 395-411] почти ничего не сказано о Сталине как о политике, партийном функционере, руководителе – зато о личных его качествах столько злопыхательских характеристик («крайняя властность натуры и недостаток интеллектуальных ресурсов», «склонность находить у других дурные стороны», «умение играть на чужих слабостях и сталкивать противников лбами» и снова об интеллекте: «его умственные способности будут измеряться какими-нибудь десятью-двадцатью процентами, если принять Ленина за единицу измерения» и т.д. и т.п.), что за всем этим словоизвержением легко становятся заметными амбициозные  обиды мелко-эгоистичного и самовлюбленного интеллигентика с его плохо скрываемым: «Почему он, а не Я!» В отличие от этого критика Сталина никогда не затрагивала в критикуемом личных сторон – всегда она касалась его общественной или политической роли. Сталин был выше личных обид и личных притязаний…

Но вернемся, однако, к Мартемьяну Рютину. Обвиняя Сталина в софистике авантюристического толка, он так писал о его положении относительно обострения классовой борьбы по мере построения социализма: «Сталин в одной из своих речей заявил, что не было еще в истории примера, чтоб погибающий класс без борьбы уступал свои позиции. Он будет бешено бороться, защищать с боем каждую пядь своих интересов. Это верно. Но такая общая голая формула абсолютно еще ничего не доказывает, это по обыкновению пустая и «громкая» сталинская оговорка. Сталин, если он хочет апеллировать к истории для доказательства правильности своей теории, должен был бы показать, что в истории имеются примеры, доказывающие, что после того как утвердилось после революции политическое господство нового класса, сопротивление умирающих классов, потерпевших в борьбе с революцией поражение, начинает возрастать и борьба с ними начинает обостряться. Такой пример был бы весьма убедительным и доказательным, но именно таких примеров Сталин не может привести, ибо в истории их нет. Наоборот, история буржуазных революций в ряде стран дает нам классические примеры прямо противоположного порядка, когда после победы буржуазии и укрепления ее господства сила сопротивления потерпевшего поражение дворянства систематически ослабевает, и его классовая борьба с новым господствующим классом постепенно смягчается. Именно об этом свидетельствует история классической буржуазной революции во Франции, об этом же говорит и история английских революций» [там же, с.159]. Приведя еще ряд доводов подобного рода, Мартемьян Рютин умозаключает, усиливая свой вывод курсивом: «...Основной закон для Советского Союза должен быть сформулирован прямо противоположным образом: по мере нашего продвижения вперед по пути к социализму сопротивление капиталистических элементов будет ослабевать, и классовая борьба будет смягчаться, постепенно затухать» [2, с. 163].

Разберемся с этими доводами Рютина. Во-первых, ссылка Сталина на бешеное сопротивление свергнутых классов приводится им в качестве всего лишь одного из аргументов, причем не главного, поскольку главные аргументы Сталина вырастают из реальной конкретной ситуации в стране и из реальной расстановки классовых сил. Во-вторых, зря пытается Рютин искать и находить доводы и аргументы в пользу своего видения и понимания классовой борьбы в «классических примерах» прошлого. Здесь-то как раз и сказывается фарисейская книжная мудрость оппонента Сталина, ибо опыт и все последствия буржуазных революций принципиально не сопоставимы с опытом и последствиями социалистических революций. Видимо, Мартемьян Рютин не учел того обстоятельства, о какой революции идет речь. Видимо, он плохо знал Маркса, в частности его положения о несопоставимости революций буржуазной и социалистической, ибо все революции прошлого лишь заменяли одну историческую форму частной собственности на другую, в то время как социалистические революции призваны упразднить все формы частной собственности, частную собственность как таковую; все революции прошлого лишь приводили в соответствие уже появившиеся в недрах старого общества новые производственные отношение с их политическими формами, в то время как в социалистических революциях созидание новых производственных отношений становится возможным только после захвата политической власти пролетариатом и учреждением им своей диктатуры. Абстрактных истин нет – истина всегда конкретна! Не Сталин в данном случае выступил в роли софиста, а тот, кто обвинил его в софизме. Видеть в ослабевании классовой борьбы после завершения буржуазных революций прямой аналог для последствий социалистических революций никак не простительно для марксиста. Уже сам факт несформированности отношений социалистической общественной собственности (да еще в такой отсталой, мелкобуржуазной стране, как Россия!) свидетельствует о неизбежности не только попыток контрреволюции, но и нарастающих попытках притормозить процесс превращения частнособственнических отношений и ее институтов в качественно новые, не испробованные на практике и поэтому еще слабые, порой беспомощные отношения общественной собственности, а то и взять реванш над ними. Более 70 лет продолжалась эта борьба, как внутренняя, так и внешняя, и именно тогда, когда на смену диктатуре пролетариата, т.е. продолжению стратегии и философии сталинизма, пришли «общенародное государство» и убаюкивающие теоретические песнопения продолжателей дела Бухарина и Рютина (конечно же, речь идет о Хрущеве и Горбачеве), история показала, чего стоит теория затухания классовой борьбы. Ее затухание осуществилось в пользу контрреволюции под вывеской известной «перестройки».

Нам, современным обществоведам, еще предстоит разобраться в том, в каких конкретных формах осуществлялось обострение классовой борьбы и сколь своеобразной и необычной она была как при жизни Сталина, так и особенно после смерти. Необычной же она была по одной причине: основным врагом социализма оказался мелкий собственник, человек с двойным лицом – лицом собственника и лицом пролетария. Бороться с таким врагом экспроприативными способами было невозможно и непозволительно. Бороться с ним можно было только по-ленински, гибкими, принудительно-воспитательными методами. Но для такой борьбы история не отвела надлежащего времени. Сталину пришлось действовать жесткими методами (иначе «сомнут»!), что в конечном счете определило и формы сопротивления мелких собственников – массовую социально-политическую мимикрию, двуличное и активное приспособленчество, которые постепенно трансформировались в удобный бюрократизм, коррупционизм и, наконец, теневую частнособственническую практику. Что же касается массовых репрессий, то принцип научной диалектики и здесь должен подсказать нам правильный ответ: начавшись как закономерное и неотвратимое явление в условиях классового противоречия политически победившего пролетариата и свергнутой, но до конца не уничтоженной (в социальном, но не в физическом смысле!) буржуазии, эти репрессии в изменившихся условиях, особенно в 50-60-е годы, стали необоснованными, неоправданными, наносящими большой вред формирующемуся социализму. Более того: произошла уродливая трансформация борьбы с врагами социализма в борьбу с подлинными, творчески мыслящими его сторонниками. Над трансформациями подобного рода долго еще предстоит ломать головы философам, социологам, политологам и психологам. Сталин  в конце 40-х – начале 50-х рассудил жестко и нелицеприятно: «Партия … Что партия … Она превратилась в хор псаломщиков, отряд аллилуйщиков…» [1, с. 227], давая понять, что именно «аллилуйщики», спекулируя на «советской мешанине» (кто друг? кто враг? кто свой? кто чужой?) и преследуя свои шкурные цели, были заинтересованы в продолжении и нагнетании «репрессивного» психоза и верноподданически строчили доносы на честных людей. В связи с этим резонно поставить вопрос: сомневался ли Сталин в необходимости и правомерности массовых репрессий в предвоенные и послевоенные годы? На этот вопрос необходимо ответить честно и прямо: да, сомневался. Прямое тому свидетельство – реконструированный Ю.А. Ждановым разговор Сталина с членами Политбюро в 1946 году, когда он неожиданно сказал: «Война показала, что в стране не было столько внутренних врагов, как нам докладывали и как мы считали. Многие пострадали напрасно. Народ должен был бы нас за это прогнать …» [там же]. Время меняет тактику и оценки происходящему. Что же касается обострения классовой борьбы, то она, в конце концов привела к массовому социально-классовому перерождению наследников мелкой буржуазии, закончившемуся реставрацией капитализма.

Принцип нахождения приоритетного действия («основного звена») – наиболее конструктивный принцип в методологическом арсенале сталинизма, представляющий собой еще одно уточнение или модификацию диалектического принципа всеобщей связи. При решении общественных проблем люди всегда оказываются перед объективно возникающим перед ними вопросом: «С чего начать?» Решение этого вопроса требует от них широкого круга знаний и, прежде всего, знаний всех остальных элементов, составляющих того процесса, в который предстоит вмешаться, а далее – всей цепи связей и взаимосвязей в их субординации, подчинении и соподчинении и, наконец, – той связи или того элемента, подчинив которые можно будет подчинить себе всю систему или весь процесс. Это как поиск конца ниточки в запутанном клубке: найдя этот конец, легко затем распутать или заново перемотать весь клубок. Знание всех элементов, всех деталей целого, их скрупулезный анализ и выбор (нахождение) «основного звена» – таково преломление принципа всеобщей связи через диалектику практического действия.

Сталин так определил суть этого диалектико-практического принципа: «Нахождение в каждый данный момент того особого звена в цепи процессов, ухватившись за которое можно будет удержать всю цепь и подготовить условия для достижения стратегического успеха» [5, с. 63]. Сказано это, разумеется, по Ленину. Когда в конце 20-х годов, преодолев трудности восстановительного периода, партия решала вопрос о дальнейшем пути социалистического строительства, в качестве приоритета действия («генеральной линии партии») Сталин определил индустриализацию всего народного хозяйства. Но и этого оказалось мало (индустрия индустрии рознь: есть легкая промышленность и есть тяжелая промышленность). И тогда Сталин допустил то, что многим показалось и недопустимым и невероятным. Он избрал «центром индустриализации» тяжелую промышленность, «производство средств производства». Через какое-то время вот что напишет Анри Барбюс в своей известной книге о Сталине: «Здесь надо раскрыть скобки и привести некоторые дополнительные соображения. В самом деле, индустриализация – это политика, рассчитанная на длительный срок, которая вовсе не напрашивалась сама собою с первого взгляда. Напротив. Более рациональным казался совсем другой выход: начать – поскромнее – с восстановления и развития легкой промышленности (текстильной, пищевой, предметов широкого потребления), накормить и одеть население, удовлетворить неотложные общественные нужды, дать ответ на наиболее острые и настойчивые требования... И вот снова возник конфликт (лишь недавно разрешившийся) – между логикой, уткнувшейся в землю, и логикой гигантских масштабов, между дальновидными людьми, несущими тяжесть заботы о будущем, и пустыми близорукими людишками... И логика, и уверенность в будущем отвечают и разъясняют устами Сталина: да, если бы мы начали с легкой промышленности, мы могли бы дать городскому и сельскому населению некоторые непосредственные блага. А что дальше? Только тяжелая промышленность может послужить основой индустриального обновления страны. Только развитие тяжелой индустрии откроет нам возможность коллективизации деревни, этого великого социалистического преобразования... А кроме того, существует задача защиты отечества – она требует развития тяжелой промышленности» [4, с. 169-171]. Далее Барбюс заключает: «Итак, – пользуясь излюбленным выражением людей, превращающих в Советском Союзе абстракцию в конкретную действительность, – тяжелая индустрия есть «основное звено» [там же, с. 172].

Принцип нахождения приоритета действия на исторических путях своего претворения расставил памятные вехи: «за смычку города с деревней», «за реконструкцию», «техника решает все», «кадры решают все» и т.д. Позже, уже в послесталинский период, он породил всесоюзные кампании, которые со временем утратили всякий практический смысл и стали походить на установленные ритуальные отправления (пример того, как советские партократы умудрились самое диалектику превратить в догму!). Оценивая значение этого принципа, следует подчеркнуть два немаловажных момента. Первый: определение «главного звена» в практике сталинизма происходило сообразно стратегическим, программным, научно обоснованным целям диктатуры пролетариата, а не сообразно популистским лозунгам и требованиям сиюминутности. Второй: благодаря действию этого принципа превращение дальнострочных, долговременных целей или задач в повседневные, ближайшие цели в личностном плане означало возвышение человеческой духовности, идентификации людей с грандиозными по социальным масштабам событиями, явлениями, территориями и процессами, их самоотождествление с большим, общечеловеческим, интернациональным домом – с Советской Родиной.

На этом последнем моменте стоит остановиться. Долговременная стратегия как способ существования человека, как стиль его жизни может быть присуща только социальному существу, высокосоциализированной личности, ибо этот способ существования автономен и даже независим от биологических, чисто земных инстинктов и позывов. Мещанский мир всецело зациклен на удовлетворении физиологических потребностей, а его так называемый интеллект только тем и занят, что ищет убедительные аргументы в пользу этого удовлетворения. Провозглашение индустрии «основным звеном» человеческого бытия ориентировало людей на перспективу, на долгосрочность в качестве высочайшей человеческой ценности. В этом плане показателен такой пример: крестьянин в трудное для него время зимы может поистратить все припасы зерна, утоляя свой голод, но может жить впроголодь во имя будущего урожая, спасения себя и своей семьи. В первом случае в нем побеждает биологическое, животное начало, во втором – социальное, человеческое. Капитализм в непосредственности своего бытия биологичен, ибо его идеология укладывается в обывательскую формулу: «Здесь и сейчас» (или того хуже: «Бери от жизни все!»); социализм – социален, ибо изначально провозглашает: «Нужно вырвать радость у грядущих дней», а в более широком смысле идентифицирует личное благо с благом всего человечества. И еще: принцип долговременности есть принцип духовности, простирающийся далеко за пределы индивидуального вещного благополучия, и он отнюдь не означает необходимости аскетического способа существования, «неестественного ограничения потребностей» (по Марксу): духовные интересы в данном случае отметают от человека как лишнее или ненужное всю пеструю мишуру роскоши. Как ни трудно было советским людям 20-30-х годов, они благодаря всеобщей приобщенности к далеким и грандиозным целям обрели тот внутренний духовный мир, который привел их к подлинному человеческому счастью. И немалую роль сыграла в этом философия сталинизма.

Принцип корригирования действия (принцип самокритики). В основу этого принципа заложено известное высказывание Маркса о том, что диалектика по существу своему революционна и критична, ибо в позитивное признание действительности включает и момент ее отрицания. Диалектика, вошедшая в действие, в практику ее приверженцев, не только (и не столько) критична, но и самокритична. Принцип самокритичности в его конструктивном содержании – это принцип корригирования собственных действий. По этому поводу Сталин говорил: «Никакая наука не может развиваться без свободы критики, без борьбы мнений» [1, с. 175]. Корригирование действий неизбежно в сложных и непредвиденных условиях. Но, по Сталину, оно не означает череду нескончаемо вносимых «на ходу» поправок и изменений в действия, ибо в сталинском понимании технология этих действий с самого начала должна быть продумана, просчитана и однозначна, – в противном случае плановость и программируемость действий, рассчитанных на миллионы их исполнителей, превращаются в стихийность и разброд. Именно по этой причине принятие решений всегда должно быть продуманным, взвешенным и ответственным. Читателям известен тот классический пример принятия решения перед важной военной операцией, когда Сталин трижды отправлял маршала Рокоссовского «еще раз все продумать и взвесить» и когда только после этого стратегическое решение было принято. Много сегодня говорится и пишется о «мозговой атаке», «фокус-группах», социальных экспертизах и методе Дельфи, но сталинские коллегиально-единоначальные технологии по своей научной, методологической значимости могут поспорить с любым из этих методов. Вполне справедливо Сталин отмечал и требовал: «...После того, как борьба мнений кончена, критика исчерпана и решение принято, единство воли и единство действия всех членов партии является тем необходимым условием, без которого немыслимы ни единая партия, ни железная дисциплина в партии» [5, с. 75]. И здесь Сталин остается верным практическому принципу абсолютизации крайностей и противоположностей в процессе осуществления действия.

Однако в понимании критики и самокритики как корригирующих инструментов практического действия Сталин не ограничивался их чисто практическим аспектом. Он отводил им гораздо большую роль, когда речь касалась диалектической методологии марксизма. «Марксизм как наука, – писал он в одной из своих последних работ, – не может стоять на месте, – он развивается и совершенствуется. В своем развитии марксизм не может не обогащаться новым опытом, новыми знаниями, – следовательно, отдельные его формулы и выводы не могут не заменяться новыми формулами и выводами, соответствующими новым историческим задачам» [6, с. 137]. Понятно, что замена устаревших «формул» новыми происходит благодаря самокритичному характеру диалектической методологии. И если подобная замена не происходила и не произошла в эпоху Сталина, то только по той причине, что позитивный арсенал марксистской науки тех времен еще не исчерпал себя. Тем не менее, в конце своей исторической деятельности, когда после победы над фашистской Германией и восстановления разрушенного войной хозяйства Советский Союз находится в зените славы и когда все более становилось понятным, что закончился период экстремальных напряжений для народа и партии, Сталин часто задумывается над тем, что «многое нужно менять», что пришла пора для критических переоценок устоявшегося образа мышления и действия.

Принцип соединения противоположностей. Выдвижение этого принципа как интегрального и стратегически важного в период построения социализма принадлежало Ленину. Сталин использовал его, возможно, не столь эффективно и гибко, как Ленин, ибо единство противоположностей далеко не всегда стыковалось с его практически-действенной философией диалектики крайностей и односторонностей. Тем не менее, он постоянно находил ему применение тогда, когда «бойцовские», «горе-большевистские» методы и «комчванство», превращаясь во вредные крайности, неизбежно требовали противовеса, такого их дополнения, которые бы уравновешивали эти методы, придавало бы им разумный характер. В работе «Об основах ленинизма» он посвятил этому принципу целую главу, в которой шла речь о стиле работы и непригодности односторонностей в этом стиле. Характерными чертами востребованного временем стиля работы в советских и партийных органах Сталин считал «русский революционный размах» и «американскую деловитость». Сквозь узкие смысловые щелочки этих неожиданных понятий, при внимательном их рассмотрении, проглядывают широкие горизонты иных понятий – социалистические (коллективистские, эмоциональные) и капиталистические (индивидуалистические, рациональные) начала социалистического строительства. Ленин понимал этот принцип широко и теоретически, Сталин – узко и практически. «Соединение русского революционного размаха с американской деловитостью – в этом суть ленинизма в партийной и государственной работе» [5, с. 80]. Более широкой и теоретически углубленной характеристики «ленинизма в партийной и государственной работе» Сталин не дает. Его категоричности и практичности никак не импонировало понятие соединения или единства противоположностей, как не импонировало это понятие довлеющему духу борьбы, духу революционной эпохи.

Названные принципы не исчерпывают философии сталинизма. Она богаче своей конкретикой и односторонностями подходов, как практика богаче самых утонченных и глубоких теоретических построений. Но она выглядит и прозрачно упрощенной, прямолинейной, ибо та практика, на основе которой развивалась философия сталинизма и которую она же питала, при всей своей масштабности и грандиозности была узконаправленной и однородно (классово) поляризованной. Сталин был материалист марксистской школы. И в более отвлеченном от практики смысле он был диалектик-материалист, ибо связывал материалистический (материально-производственный) детерминизм со свободой воли человека, с его активной ролью в истории в качестве механизма порождения и действия ее объективных законов. Вне этой роли он не признавал принципа детерминизма, и неслучайно одним из любимых его положений была цитата из Маркса: «Теория становится материальной силой, как только она овладевает массами». В его известной всей научной общественности работе «О диалектическом и историческом материализме» можно высмотреть массу упрощений и упущений в популяризаторской систематизации работ Маркса и Энгельса, но было бы неумным требовать от него большего и не принимать во внимание, для кого, в каких условиях и с какой целью писалась эта работа.

Неправомерно делать выводы, обобщения из всего сказанного в этой статье. Для них еще нет прочных оснований, и самое большее, что можно в этом плане сделать, – это подчеркнуть три момента.

Во-первых, философия сталинизма как продукт эпохи революционных преобразований капитализма в социализм и как «работающая» философия является востребованной либо в рамках революционных эпох, либо в периоды тех политических движений, которые консолидируют общественные силы по классовому признаку. В иные, «мирные», эволюционно «спокойные» периоды человеческой истории она оказывается невостребованной. Но есть ли основания полагать, что эволюционное затишье воцарилось на земном шаре и что философия сталинизма не будет востребована в будущем?

Во-вторых, философия сталинизма выступает инструментом политической практики рабочего класса, пролетарских слоев населения и их коммунистических партий. Жизнь меняется, меняются исторические условия, и принцип конкретности истины требует сегодня не копирования прошлых социально- экономических и политических приоритетов, а нахождения новых и реальных точек приложения сил. Действуя не «по Сталину» в новых условиях коммунисты, левые силы действуют или должны действовать в соответствии с императивами философии сталинизма, ее важнейшими принципами.

В-третьих, философия сталинизма в качестве практического инструмента акцентирует свое внимание на тех односторонностях противоречивого процесса, которые исключают рассмотрение их единства (взаимополагание и взаимопереходы). По этой причине в работах Сталина отсутствуют такие диалектико-материалистические категории и понятия, как «единство противоположностей», «спиралевидный характер развития», «диалектическое отрицание» «закон отрицания отрицания». По этой же причине он утверждал, что «диалектический метод считает, что процесс развития следует понимать не как движение по кругу, не как повторение, а как движение поступательное, как движение по восходящей линии, как переход от старого качественного состояния к новому качественному состоянию, как развитие от простого к сложному, от низшего к высшему»[7, с. 573]. В этом положении зафиксировано все, что касается «поступательного» и «восходящего» движения «от простого к сложному», но не зафиксирована «душа диалектики» – положение о внутренней противоречивости этого процесса, о единстве повторяемости в снятом и преобразованном виде прежнего качества и появления принципиально нового качества, т.е. положение о спиралевидном характере развития, «удержании старого» в новом. Сталин сознательно «обошел» закон отрицания отрицания (ибо этот закон предполагает, как известно, «якобы возврат к старому», чего не допускал «русский революционный размах») и упрекал Энгельса в том, что тот  необдуманно и некритично «заимствовал» его из идеалистической философии Гегеля. Революционная эпоха не признавала  ни «синтеза», ни «снятия». Не признавал этого и Сталин. В контексте философии сталинизма крайне сложно проинтерпретировать апории Зенона и фактически невозможно объяснить физическую природу кванта, квантово-волновой дуализм.

Эти чисто теоретические просчеты закономерны и объяснимы. В процессе революционных преобразований они были попросту неизбежны и самому этому процессу не принесли никакого заметного вреда. Они стали очевидными лишь в изменившихся условиях, и о них сегодня дружно заговорили ученые, никогда не понимавшие и не осмыслившие неизбежности и положительной значимости философии сталинизма. А значимость эта несомненна, если критерием истины считать практику: от крестьянской сохи к атомному оружию за 20 лет. Критерий истины по большому счету!

Предвидения Сталина потрясающи. Пожалуй, невозможно обнаружить в практике его руководства ошибочных прогнозов. Зато можно назвать множество примеров гениальных предвидений и рассчитанных на их основе превентивных практических мер. Назову только три из них. Первый: угроза войны в ближайшие 10 лет. Возможно повторюсь, но вот что по этому поводу пишет Ю.А. Жданов: «Грозным лейтмотивом всей его жизни прозвучали слова, сказанные им на совещании хозяйственников еще в 1931 году: «Мы отстали от передовых стран на 50-100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы это сделаем, либо нас сомнут». 1931-1941 – угадано точно. С трудом, но успели»  [1, с. 154]. Второй: начало Великой Отечественной войны, растерянность, паническое отступление – и спокойный голос Сталина, его убедительные слова о неизбежности краха фашистского нашествия с четким, по пунктам перечнем слабости гитлеровского Рейха. Пророчество сбылось. Третий, увы, печальный прогноз: «Без теории нам смерть! Смерть!! Смерть!!!» Подмена науки (теории) – этой «жестокой повелительницы сердец», по выражению мыслителя древности Серахья Веронди, – идеологическими декларациями и стереотипами узколобых партийных прагматиков погубили Союз, подтвердив, к сожалению, правоту предостережения Сталина. Как же после всего этого можно ставить под сомнение научные прогностические возможности и конструктивность философии сталинизма!

…Умник Горбачев, который, по его словам, «тоже занимался философией», в противоположность Сталину, решил было одновременно скакать в разных направлениях: «развивать дальше социализм» и одновременно протаскивать в него капитализм. Лихо оседлав Тянитолкая, взятого им напрокат из детской сказки, он принялся скакать в противоположные стороны, то есть топтаться на месте. Что из этого в конечном счете получилось, все мы прекрасно знаем.

Литература

1. Жданов Ю.А. Взгляд в прошлое. Воспоминания очевидца. – Ростов-на-Дону, 2004.

2. Рютин Мартемьян На колени не встану. – М., 1992.

3. Троцкий Л.Д. К истории русской революции. –М., 1990.

4. Анри Барбюс Сталин. Человек, через которого раскрывается новый мир. – М., 1936.

5. Сталин И. Об основах ленинизма // Вопросы ленинизма. Издание одиннадцатое. – Госполитиздат, 1952.

6. Сталин И. Марксизм и вопросы языкознания // Сочинения, том 16. – М. 1997.

7. Сталин И. О диалектическом и историческом материализме // Вопросы ленинизма. Издание одиннадцатое. – Госполитиздат, 1952.