Москва траурная. Прощание с Лениным
глазами современников и потомков (3)

С.А. Рузанов

Часть 1. Часть 2.
Часть 3. Часть 4

Массы и вождь:
в сердцевине Истории

Похоронная процессия, начавшаяся в далеких Горках, завершилась в Колонном зале Дома Союзов, который к тому моменту был полностью подготовлен к церемонии прощания. Общий маршрут движения колоны от Большого Дома в Горках до центра Москвы занял в общей сложности шесть часов. С семи часов вечера к Дому Союзов многотысячным сплошным потоком устремились две людские колонны, растянувшиеся на многие километры. На всем их протяжении через каждые несколько метров жгли костры.

Гроб с телом вождя, покрытый торжественным красным крепом, был установлен на невысоком постаменте в самом центре зала, что делало его максимально открытым для обозрения. Владимир Ильич был облачен в защитный полувоенный френч. На левой стороне груди покойного к карману френча был прикреплен небольшой красный флажок – значок члена ВЦИК, высшего органа государственной власти российской советской Республики. С правой стороны – запомнившийся многим современникам орден Красного Знамени РСФСР, украшавшийся в те годы розеткой алого «революционного» банта. Интересно, что уже после бальзамирования и возведения второго деревянного Мавзолея на Красной площади, этот орден будет перемещен на левую сторону ленинского френча, что с точки зрения его статута (орден полагалось носить исключительно на левой стороне груди) было, безусловно, правильно. Коллизия состояла в другом. При жизни у Владимира Ильича Ленина не было никаких государственных наград. За исключением одной: ордена Труда Хорезмской Народной Советской Республики, судьба которого оказалась на удивление непростой.

На протяжении длительного времени после смерти вождя этот единственный орден, которым он был официально награжден при жизни, незаслуженно пылился в запасниках Центрального Музея В.И. Ленина, пока в недрах партийного архива не были, наконец, обнаружены давно затерявшиеся сопроводительные документы. Тогда и выяснилось, что замысловатый «восточный значок», является высшей государственной наградой одной из самых первых и самых крупных советских республик Средней Азии: Хорезмской Народной (с октября 1923 – Социалистической Советской) Республики, просуществовавшей на политической карте страны с апреля 1920 по осень 1924 года.

О мотивах награждения этим «экзотическим» орденом руководителя российской социалистической революции долго гадать не пришлось. Оказалось, что почетным председателем Первого Всехорезмского Народного курултая (съезда), на котором 27 апреля 1920 года и была провозглашена Республика, его делегаты избрали именно Н.И. Муралова – «искреннего друга и учителя трудящихся масс Востока». Вот почему сразу после учреждения ордена (аккурат ко второй годовщине хивинской революции в апреле 1922 г.) не возникло ни малейших сомнений в том, кто должен стать его первым заслуженным кавалером. В августе 1922 года, ввиду отсутствия главы Совета Народных Комиссаров РСФСР в Москве (вождь, как известно, находился на лечении в Горках), официальная делегация советского Хорезма передала орден Труда Республики вместе со всеми сопроводительными к нему документами в секретариат Совнаркома для последующего его вручения В.И. Ленину. На этом эпизод с награждением главы первого рабоче-крестьянского правительства Советской России, собственно, и завершился.

Иная история сложилась с орденом Красного Знамени – первой официальной наградой Советского государства. Дело в том, что данным орденом Владимир Ильич никогда не награждался – ни при жизни, ни посмертно. Откуда в таком случае этот орден оказался на френче вождя во время прощания с ним в Доме Союзов, а в последующем, вплоть до 1941 года, неизменно пребывал на его облачении в Траурном зале ленинской усыпальницы у Кремлевской стены? Поиск ответа на данный вопрос вновь возвращает нас к уже приводившемуся выше замечанию Г.Е. Зиновьева относительно «коллективной импровизации» (или точнее, самоорганизации масс) в ходе ленинских похорон.

Впервые орден Красного Знамени появился на груди покойного еще в Горках. За день до отправки тела Ленина в Москву, когда в Большой Дом усадьбы началось массовое паломничество местных крестьян, управляющий делами Совнаркома Николай Петрович Горбунов собственноручно снял с лацкана своего пиджака орден Красного Знамени за номером 4274 и приколол его к ленинскому френчу. (Впоследствии Н.П. Горбунову был выдан дубликат награды, а оригинал ордена в Мавзолее пережил его самого: в феврале 1938 года Горбунов был необоснованно репрессирован и в том же году расстрелян). Имеется информация, что примеру Горбунова уже во время прощания с Лениным в Москве последовали и некоторые другие. Однако дальнейшая судьба этих наград так и осталась неизвестной.

Так, например, один из орденов Красного Знамени был прикреплен к венку, возложенному в Колонном зале, делегацией Военной Академии РККА. Сообщается также, что еще один орден был передан в фонд похоронной комиссии неким, так и оставшимся неизвестным ветераном Гражданской войны, якобы просившим «передать» этот свой орден покойному. Данный эпизод был отражен в «Балладе о наградах» поэтом Яковом Александровичем Хелемским, а орден Н.П. Горбунова на груди вождя запечатлела в своем стихотворении «Пять ночей и дней» поэтесса Вера Михайловна Инбер:

«…И потекли людские толпы,
Неся знамена впереди,
Чтобы взглянуть на профиль желтый
И красный орден на груди».

Впрочем, не одна только В.М. Инбер была в числе тех, которые в те дни «в Москве не спали из-за того, что он уснул».

Доподлинно известно, что несколько раз (!) перед гробом Ленина удалось пройти поэту Владимиру Владимировичу Маяковскому. Очевидец тех дней Л.В. Никулин вспоминал, как несколько раз подряд Маяковский заходил в помещение редакции «Рабочей газеты», чтобы отогреться (редакция располагалась в более не существующем здании близ нынешней гостиницы «Москва»), а после «опять и опять» шел «в самый конец очереди, где-то за Страстным монастырем, чтобы еще раз… пройти через Колонный зал»^[1].

В длинной очереди, выстроившейся к гробу вождя, вполне закономерно оказался и другой русский гений – Сергей Александрович Есенин. Символично, что место в многокилометровой очереди поэт, также как и Маковский, занял в районе бывшего Страстного монастыря, строго напротив которого до начала 1950-х стоял никогда не дававший покоя Есенину-поэту памятник А.С. Пушкину. Ныне, видя в Есенине исключительно поэта-лирика и в упор не замечая в нем поэта-гражданина с однозначной и ярко выраженной общественно-политической позицией, многие предпочитают не вспоминать, что теме постижения Ленина поэт впоследствии посвятил не мало своих поэтических образов и строк.

В стихотворении «Капитан земли» (написано 17 января 1925 года, т.е. аккурат к первой ленинской годовщине) Есенин и того больше – настаивает на принципиальной «несродности» мотивов народной русской революции 1917 года с событиями «удалого» «русского бунта» прошлых столетий.

«Нет!.
Это не разгулье Стеньки!
Не пугачевский
Бунт и трон!».

В событиях Октября Есенин усматривал мотивы глубоко народного и одновременно планетарного характера – строго осмысленное движение, берущее свое начало в самих народных низах и их обостренной потребности в социальной справедливости и свободе. Именно это, по мысли поэта, и позволило «русскому» Октябрю претендовать на «всепланетность» и универсальность. Стать по факту прологом революции мировой, а, следовательно, и предрекаемой поэтом Инонии – сказочно иной страны-коммуны, «где живет божество живых».

Но категорически не признав в Октябре «бессмысленного русского бунта», поэт даже не думал отказывать ему в другом – в праве быть подлинным социальным творчеством народа. Вот почему и Ленин у Есенина – «слегка суров и нежно мил» – «он много мыслил по-марксистски, совсем по-ленински творил». Об этом мало кто задумывается, но именно в этой, всего в одной поэтической строке содержится политически точная отповедь всем тем, которые как тогда, так и теперь продолжают рассматривать события русской пролетарской революции преступно однобоко. Одни – абсолютизируя «национал-большевистский» тезис о том, что революция в России произошла не «по Марксу», а исключительно «по Ленину». Другие – продолжая твердить о ее глубоко «антинациональном» («троцкистско-ленинском», «антирусском», и т.д.) посыле.

Нам неизвестно, думали ли о чем-то подобном люди, упорно и стойко ожидавшие своей очереди на пути к Дому Союзов, но рукописи, которые, как известно, не горят, беспристрастно доносят до нас тогдашние мысли и чувства современников. И те, которые были запечатлены ровно в те самые дни, и те, что легли на бумагу много позднее.

Писатель Михаил Афанасьевич Булгаков был в числе тех многих, которые прошли через Колонный зал. Фиксируя увиденное и прочувствованное в те дни. Он писал: «Лежит в гробу на красном постаменте человек. Он желт восковой желтизной, а бугры лба его лысой головы круты. Он молчит, но лицо его мудро, важно и спокойно. Он мертвый. Серый пиджак (На самом деле – френч. – С.Р.) на нем, на сером красное пятно – орден Знамени. Знамена на стенах белого зала в шашку – черные, красные, черные, красные. Гигантский орден – сияющая розетка в кустах огня, а в сердце ее лежит на постаменте, обреченный смертью на вечное молчание человек. Как словом своим на слова и дела подвинул бессчетные шлемы караулов, так теперь убил своим молчанием караулы и реку идущих на последнее прощание людей. Молчит караул, приставив винтовки к ноге, и молча течет река. Все ясно. К этому гробу будут ходить четыре дня по лютому морозу в Москве, а потом в течение веков по дальним караванным дорогам желтых пустынь земного шара, там, где некогда, еще при рождении человечества, над его колыбелью ходила бессменная звезда»^[2].

Свидетельствует Константин Георгиевич Паустовский: «Кострами и дымами Москва была окрашена в черно-красный траур. Черно-красные повязки были надеты на рукавах у людей, следивших за бесконечной медленной толпой, продвигавшейся к Колонному залу, где лежал Ленин.

Очереди начинались очень далеко, в разных концах Москвы. Я стал в такую очередь в два часа ночи у Курского вокзала. Уже на Лубянской площади послышались со стороны Колонного зала отдаленные звуки похоронного марша. С каждым шагом они усиливались, разговоры в толпе стихали, пар от дыхания слетал с губ все судорожнее и короче. Кто-то запел вполголоса… но тотчас замолк. Любой звук казался ненужным среди этой полярной ночи. Только скрип и шорох многих тысяч ног по снегу был закономерен, непрерывен, величав, – к гробу шли люди с окраин, из подмосковных поселков, с полей, с остановившихся заводов. Шли отовсюду.

Молчание застыло над городом. Даже на далеких железнодорожных путях не кричали, как всегда, паровозы. Страна двигалась к высокому гробу, где среди цветов и алых знамен не сразу можно было рассмотреть изможденное лицо человека с большим бледным лбом и закрытыми, как бы прищуренными глазами.

Шли все. Потому что не было ни одного человека, на жизни которого не отразилось бы существование Ленина, ни одного, кто бы не испытал на себе его волю. Он сдвинул жизнь. Сдвиг этот был подобен исполинскому геологическому сбросу, встряхнувшему Россию до самых недр.

В промерзшем насквозь Колонном зале стоял пар от дыхания тысяч людей. Время от времени плавное звучание оркестров разбивали пронзительные плачущие крики фанфар. Но они быстро стихали, и снова мерно звучал оркестр, придавая печали торжественность, но не смягчая эту печаль.

Со мной в толпе шел капитан дальнего плавания, сотрудник морской газеты ”На вахте” Зузенко – мой сосед по даче в Пушкине. Мы медленно прошли мимо гроба и замедляли шаги, стремясь в последнем взгляде удержать увиденное – лицо Ленина, его выпуклый лоб, сжатые губы и небольшие руки.

Он был мертв, этот человек, стремительно перекроивший мир. Каждый из нас думал о том, что теперь будет с нами. Куда пойдет страна? Какая судьба ждет революцию? Казалось, что время застыло. Эпоха отыграла свое, замолкла, и вряд ли кто-нибудь сможет удержать ее на прежнем пути.

– Наши дети, – сказал Зузенко, когда мы вышли из Колонного зала, – будут завидовать нам. Если не вырастут круглыми дураками. Мы влезли в самую середину истории. Понимаете?

Я это прекрасно понимал, как все, кто жил в то тревожное и молниеносное время. Ни одно поколение не испытало того, что испытали мы. Ни такого подъема, ни таких надежд, ни такой жути, разочарований и побед. Зеленых от голода и почернелых от боев победителей вела только непреклонная вера в торжество грядущего дня»^[3].

Поэт Андрей Белый не мог не усмотреть в происходящем высокого символизма, а еще – катастрофически скорое, стремительное наступление «великого будущего», – возможно, целого периода мировой истории, а, возможно, даже новой цивилизации, шифры которой еще только предстояло «вычитать» и разгадать современникам. В частной переписке поэт-символист отмечал: «Мы не учитываем грандиозности того, что происходит в мире. Москва представляла собой в дни похорон невиданное зрелище… А жест остановки движения по всей России, а ревы гудков по всей России? Лица, бывшие у гроба Ленина, возвращались потрясенные; все было так устроено, чтобы вызывать впечатления физического бессмертия; с людьми делалась истерика у гроба… А обелиск, внутри которого можно будет еще долго видеть лицо Ленина, – разве это не напоминает все о каком-то новом культе; не вступаем ли мы в какой-то новый период, подобный периоду египетскому…»

«Я когда-то…– продолжал А. Белый – жил с чувством, что ”великое будущее” приближается, жил с чувством, что ”серенькие, понятные будни” – кругом; будущее казалось ”непонятным, великим”; и это будущее пришло; и оно не обмануло; оно, может быть, иному будет казаться и мрачным, но оно – ”велико”…»