А.В. Харламенко

Часть 2.

1. Весна человечества

Три месяца 1919 года, с конца марта по конец июня, – один из тех моментов истории, к которым в полной мере применим поэтический образ В. Маяковского – «весна человечества». Всего один астрономический сезон вместил в себя целый каскад тектонических сдвигов, на которые в иные времена потребовались бы десятилетия.

Восьмой съезд РКП(б), принявший вторую Программу партии, действовавшую до 1961 г. Контрнаступление Красной Армии за Волгой, в Новороссии и Крыму. Красные флаги над судами французской эскадры на Чёрном море, парижский Первомай под лозунгом: «Руки прочь от Советской России!» и бесславный финал интервенции Антанты. Баварская Советская республика на юге Германии. Последний натиск повстанческих отрядов Ф. Вильи и Э. Сапаты на буржуазный режим Мексики. «Движение 4 мая», потрясшее десятки китайских городов. Вдохновляемый Ганди всеиндийский хартал – всеобщая забастовка пополам с молитвой, захлебнувшаяся свинцом британских пулемётов. Провозглашение независимости Афганистана и начало третьей англо-афганской войны. Волна антиколониальных восстаний от Египта до Кореи. Подведение мирной конференцией в Версале итогов Первой мировой войны.

Эхо каждого из этих событий не смолкает уже столетие. Но и в их ряду есть вехи, выдающиеся особо.

4 марта международная коммунистическая конференция в Москве провозгласила себя Учредительным конгрессом нового, Третьего Интернационала.

21 марта мирным путем было положено начало крупнейшему из пролетарских государств, возникших в ходе революционного подъёма 1917-1923 гг. вне прежней российской территории, – Венгерской Советской республике.

16 июня в восточном Прикарпатье, в ходе контрнаступления венгерской Красной Армии против белочешских интервентов, была образована Словацкая Советская республика, что позволяет говорить о едином революционном процессе двух соседних наций.

В истории эти события стоят рядом не только хронологически и не по чьему-либо произволу. Между ними имеется глубокая объективная связь. Если предшествующие пролетарские революции – Великая Октябрьская в России, Финляндская, Германская – развернулись ещё до создания III Интернационала, то венгерский и словацкий пролетариат пошёл на «штурм неба» под прямым воздействием мировых процессов, обусловивших создание Коминтерна, и одновременно с ним. Международная организация коммунистов оказала мощное влияние на ход венгеро-словацкой революции, испытав в свою очередь воздействие её первоначальной победы и её последующего поражения. Венгерская и неразрывно с нею связанная Словацкая Коммуна – так их называли современники по аналогии с Коммуной Парижской – останутся в истории Коминтерна как его политический дебют.

Это, разумеется, не даёт основания отрицать, подобно буржуазным и оппортунистическим фальсификаторам, внутренние истоки революции венгерского и словацкого пролетариата. Но нельзя недооценивать и международные факторы, объективно определяющие её место в истории.

Тем печальнее, что 100-летие красной Венгрии и Словакии проходит почти не замеченным. Такое положение несправедливо в объективно-историческом плане, но, увы, понятно в плане субъективно-психологическом.

Прежде всего, Венгерская Советская республика, продержавшаяся 133 дня, и уж подавно Словацкая, которой история отвела менее месяца, людям последующих поколений представляются эфемерными. Двойная «утренняя звезда» начала минувшего века как бы теряется в лучах светил первой величины – Великого Октября и последующих революций, положивших начало многим десятилетиям социалистического развития.

И это ещё полбеды в сравнении с тем печальным обстоятельством, что продолжить революционную традицию 1919 г. народам Центральной Европы удавалось нечасто. Хуже того: значительная часть венгерской и часть словацкой нации позволили втянуть себя в преступления контрреволюции и фашизма как против своих лучших сынов и дочерей, так и против других народов.

К сожалению, факт, что режим венгерского Колчака – адмирала Миклоша Хорти – вошёл в историю как первый и последний сателлит третьего рейха. Хортистское воинство запятнало себя активным участием в преступлениях нацизма против жертв агрессии, оставив кровавый след и на оккупированных территориях СССР. Отчасти это относится и к клерикально-фашистскому режиму Словакии, установленному в ходе расчленения Чехословацкого государства в 1938-1939 гг. И если словацкий народ хотя бы в августе 1944 г. смог подняться против германских и собственных фашистов, то в Венгрии – единственной из восьми стран Центральной и Юго-Восточной Европы, подвергшихся нацистской оккупации, – для общенационального восстания сил не нашлось. Венгерский фашизм уже при новом диктаторе, прямом гитлеровском ставленнике Ф. Салаши, смог заодно с оккупантами противостоять наступлению Красной Армии до весны 1945-го. Победа стоила больших потерь: недаром в советских песнях конца войны «медаль за город Будапешт» и «чужая» земля «посреди степей» (таких, кроме Венгрии, для нас тогда не было) упоминаются с горечью. Да и с началом социалистических преобразований страна мадьяр выделялась, даже в непростом центральноевропейском регионе, наибольшим влиянием контрреволюции. При первой возможности, в октябре-ноябре 1956 г., ею был развязан вооружённый мятеж с чисто фашистским истреблением коммунистов, пресечение которого вновь потребовало крови советских воинов. С 60-х гг. Чехословакия и Венгрия стали лабораториями рыночного реформирования европейского социализма, в конце 80-х разделили с Польшей «честь» инициаторов его демонтажа. Уже в «разводе» с буржуазной Чехией, Словакия прославилась на всю Европу импортом к себе итальянской мафии. Венгрия делит с Прибалтикой и Украиной сомнительное лидерство по части официального антикоммунизма и безответственной героизации виновников национальных трагедий.

Всего этого более чем достаточно, чтобы вытеснить из обыденного сознания память о далёкой и, кажется, безвозвратно залитой чёрно-коричневой грязью странице революционной истории. Вспомним, однако, как поступали в сопоставимых случаях наши великие предшественники. В 1850 г., сразу после поражения германской и общеевропейской революции 1848-1849 гг., Ф. Энгельс счёл нужным обратиться к прошлому своей страны, отдалённому даже не на одно столетие, а на три с четвертью. Ему важно было напомнить павшим духом современникам, что немецкий народ «также имеет свою революционную традицию», что его предки некогда выдвигали «личности, которые можно поставить рядом с лучшими революционными деятелями других стран», воодушевлялись идеями и планами, «которые достаточно часто приводят в содрогание и ужас их потомков». Энгельс был убеждён: хотя за прошедшее время изменилось многое, всё же «противники, с которыми приходится сражаться, большей частью те же самые. Те классы и части классов, которые всюду предавали революцию в 1848 и 1849 гг., мы встречаем – правда на более низкой ступени развития – в качестве предателей уже в 1525 году»[1]. Мысленно заменим Германию на Венгрию и Словакию, 1525 год на 1919-й, середину XIX на конец XX – начало XXI в. – и мы вновь убедимся в прозорливости классика.

Уроки прошлого имеют не только морально-политический, но и методологический аспект. Важно видеть в истории и современности объективную диалектическую закономерность: любое явление при определённых условиях переходит в свою противоположность. Подчеркнём – именно в свою: речь идёт не просто о качании маятника в обратную сторону, а о реализации неких потенций, объективно заложенных на предшествующих этапах. Чтобы объяснить причины и глубину реакционной трансформации общества после контрреволюционного реванша – что в наши дни актуально, увы, не только для стран Центральной Европы, – приходится заново обращаться к событиям столетней, а отчасти и большей давности.

Перед историком-марксистом встаёт и другая методологическая проблема. Вправе ли мы – речь в данном аспекте идёт о теоретико-познавательном «праве» – напрямую выводить из общих законов истории состоявшийся её вариант как априори единственный, а всё несбывшееся отбрасывать как изначальную иллюзию или утопию? Ответом на этот вопрос определяется не только глубина понимания исторического материализма, но и мера ответственности классов, партий и лидеров за действия или бездействие в решающие месяцы, недели и дни.

Действительный марксизм, а не механистическая пародия на него, всегда исходил из того, что в «предыстории человечества», развертывающейся в пространстве и времени крайне неравномерно, есть место альтернативным «развилкам». В таких случаях, когда на несколько исторических мгновений становятся объективно возможны разные варианты среднесрочного будущего, утверждение того или иного из них зависит от всего комплекса условий решающего момента. В числе этих условий – как объективные, так и субъективные; как современные, так и унаследованные от прошлого; как обусловленные сложившейся к данному времени необходимостью, так и порождённые исторической случайностью[2]. По всему этому шанс, представившийся в поворотный революционный момент, может открыть стране, а с ней и человечеству, наиболее прямой и наименее жестокий путь в грядущее. Но у столь драгоценного дара истории, как у всего на свете, есть оборотная сторона: раз упущенный, он надолго исчезает в песках времени, оставляя на поверхности ядовитые отложения реакции, словно гиблые солончаки на месте иссохших рек и озёр. Впрочем, если бы «предыстория человечества» могла совершаться иначе, народам едва ли требовались бы революции…

2. На раскалённом троне

В силу каких причин на долю не самой развитой и не особо обширной части Центральной Европы сто лет назад выпала выдающаяся историческая роль? В чём эта роль состояла и как могла в считанные годы смениться своей противоположностью? Чтобы аргументировано ответить на эти вопросы, последуем принципу, сформулированному в ту же эпоху выдающимся итальянским марксистом Антонио Грамши: «Мы пришли издалека и пойдём далеко».

Прежде всего, необходимо отрешиться от неосознанного применения к реалиям вековой давности привычного образа Венгрии наших дней – небольшой страны на юго-восточной окраине Европы, занимающей части долин среднего Дуная и его притока Тисы. Такой она стала в 1918-1920 гг., в результате Первой мировой войны и поражения пролетарской революции. До тех пор понятие «Венгрия» обозначало одно из крупных государств Европы, включавшее нынешние Словакию, Карпатскую Русь (Закарпатскую Украину), почти всю Хорватию, часть Сербии, половину Румынии и часть Австрии. На большинстве этих территорий и теперь проживают, смешанно с другими национальностями, этнические венгры. Тысячелетнее существование в этих пределах единого королевства, пережившего немало смут и нашествий, но до XX века всякий раз воскресавшего как Феникс из пепла, не могло не иметь основательных естественноисторических предпосылок.

По географическим условиям Среднее Подунавье представляет собой степной «остров» с равнинным ландшафтом, мягким климатом, плодородными землями и отличными пастбищами. От евроазиатской Великой Степи, некогда простиравшейся от Жёлтого до Чёрного моря, «остров» обособлен широким полукольцом Карпат. Горные хребты и лесистые предгорья охватывают его со всех сторон. Пробивая путь между гор, полноводный Дунай обеспечивает стране ключевое положение на путях между Западом и Востоком, Европой и Средиземноморьем.

Издавна из глубин Великой Степи до её западной оконечности докатывались волны воинственных кочевых племён. Первыми в IV-V в. пришли гунны, ставшие в европейской традиции символом варварской жестокости. Венгерские националисты XIX-XX вв. пытались, вопреки хронологии, производить от них родословную, ввели даже в моду имя Аттилы, противопоставившего своё эфемерное царство народам Европы и в итоге разбитого. На самом деле племена венгров, или мадьяр, пересекли Карпаты лишь на исходе IX в. Но именно эта миграция смогла стать, по терминологии венгерской историографии, «обретением родины».

В отличие от предшественников, мадьяры уже к X веку застали Европу сложившихся государств, которую могли первое время устрашать набегами, но вскоре должны были сами адаптироваться к её феодальному строю и, не забывая скотоводческих традиций, освоить земледельческое хозяйство. Этому помогло наличие в Подунавье осёдлого славянского населения, о чем поныне напоминают и вся земледельческая терминология венгерского языка, и названия степи – «пуста» – и крупнейшего озера – Балатон, в которых славянину нетрудно различить родные слова «пустошь» и «болото». В целом, однако, мадьяры, обособившись от большинства соседей христианизацией по римско-католическому обряду, смогли ассимилировать многие племена, сохранив свое этническое самосознание и основу языка предков.

Важная особенность ранней истории страны состояла в том, что многие из феодально-зависимых крестьян были здесь потомками пленников и особенно пленниц, во множестве пригоняемых в Подунавье мадьярской знатью из набегов первое время после «обретения родины». Это обстоятельство способствовало одной из максимальных в средневековой Европе степеней сословно-классового угнетения. Мадьярское дворянство веками смотрело на себя как на людей высшей породы, гнушаясь любым трудом кроме воинского, а крестьян воспринимало почти как рабов. Той же исторической причиной, вероятно, объясняется особо сильное и устойчивое неполноправие женщин.

Около тысячелетия «большая Венгрия» была полиэтнической страной. В горах и предгорьях удержались словаки, русины, влахи (предки румын). Юго-восточный угол Карпат, известный под латинским названием Трансильвания («Залесье»), населяли родственные венграм секеи (секлеры). На юге Среднего Подунавья с разрешения венгерских королей селились сербы, нёсшие подобно секеям воинскую службу. Вассальная Хорватия, открывавшая стране выход к морю, сохраняла самоуправление. Остальные народы были подчинены венгерским феодалам, но особых межэтнических конфликтов до XIX в. не возникало. В основе относительного согласия лежало естественное разделение труда: окраины получали из степи хлеб и продукты скотоводства, в свою очередь снабжая её лесом и выплавленными из руд металлами. Славянская и валашская знать легко омадьяривалась и вливалась в состав господствующего класса Венгрии.

Владение дунайским путем международной торговли и рудными разработками обеспечивало крупнейшим землевладельцам – магнатам – большие доходы и безраздельную власть. Посредничество в транзитной торговле опережало в развитии внутренний обмен. Города, выраставшие вдоль торговых путей, заселялись пришельцами, большей частью немцами и евреями, и жили обособленно. Характерно, что в венгерской Золотой булле (почти синхронной английской Великой хартии и во многом схожей с нею) не были оговорены права горожан, и они не получили постоянного представительства в сословном сейме. Национально-государственная централизация не обрела прочной базы. Наличие сильных внешних врагов не дало стране распасться на княжества типа германских, но в ней утвердилась магнатская олигархия.

С развитием в Западной Европе капиталистического производства Венгрия, как и соседние страны, стала экспортёром продукции магнатских хозяйств. Это обусловило с XVI в. «второе издание крепостничества»: отношения феодально-сословного происхождения наполнялись новым содержанием, становясь периферийно-зависимым укладом международной системы капитализма.

Смена эпох ознаменовалась для Венгрии трагедией 1514 г. Дадим слово Энгельсу: «Здесь шла тогда проповедь крестового похода против турок, и по обыкновению всем крепостным и зависимым крестьянам, которые пожелали бы примкнуть к нему, была обещана свобода. Собралось около 60 000 человек, которые были поставлены под начальство секлера Георга Дожи, отличившегося в прежних войнах с турками и получившего за это дворянство. Однако венгерские рыцари и магнаты отнеслись весьма неодобрительно к этому походу, из-за которого они могли лишиться своей собственности, своих крепостных. Они поспешили вслед за отдельными отрядами крестьян и путем насилий и жестокостей вернули своих крепостных обратно».

Вызывающее попрание зарвавшимися господами слова папы римского, своего короля, законов и обычаев Средневековья повернуло крестьян и горожан против «внутренних турок». Восстание перехлестнуло рамки крестьянской войны, грозя вылиться в революцию. Дьёрдь (Георг) Дожа «провозгласил республику, упразднение дворянства, всеобщее равенство и суверенитет народа». Но магнаты, объединив силы дворян и перетянув на свою сторону городскую верхушку, смогли взять верх. Тому, что за этим последовало, даже в анналах защиты её величества Собственности найдётся немного параллелей. «Дожа был взят в плен, заживо зажарен на раскалённом троне и съеден своими собственными людьми, которым лишь на этом условии была дарована жизнь. Рассеявшиеся крестьяне были разбиты ещё раз, причём все, кто попал в руки врага, были посажены на кол или повешены. Трупы крестьян тысячами висели вдоль улиц и у околиц сожжённых деревень. Говорят, что в боях и во время резни было убито до 60 000 человек. Дворянство постаралось, чтобы на ближайшем сейме порабощение крестьян было снова признано законом страны»[3].

Кровавая драма получила международный резонанс: за «гнусностями венгерского дворянства» (Ф. Энгельс) последовал в том же году разгром восставших крестьян Австрии и «Союза Башмака» в Германии – пролог поражения Крестьянской войны 1524-1525 гг. Судьбы трёх стран на столетия остались «скованными одной цепью».

В известном смысле можно сказать, что палачи восставшего народа усадили на раскалённый трон всю нацию. Разгром и принудительное разоружение «простонародья» отдали через 12 лет большую часть страны под иго Османской империи. Дворяне Западной Венгрии и подвластной венграм Словакии присягнули другой империи – Австрийской (с тех пор почти два века Габсбургов венчали венгерской короной в нынешней словацкой столице Братиславе). Территориальный раскол усугубился религиозным противостоянием католиков и протестантов. На два столетия «Большая Венгрия» сделалась полем боя.

Когда Габсбургам к концу XVII в. удалось овладеть всей страной, она являла собой подобие украинской «руины» того же времени или Германии после Тридцатилетней войны; но здесь опустошение длилось гораздо дольше. На обширных землях, где мадьярских крестьян почти не осталось, магнаты замещали их валашскими и южнославянскими переселенцами. Значительная часть крестьянства, оставаясь в крепостной зависимости, была лишена наделов и превращена в безземельных батраков.

Габсбургский гнёт оказался не легче османского. Обращение со страной как с колонией толкало даже дворян. Крупнейшее из них, во главе с князем Ференцем Ракоци в 1700-1714 гг., вылилось в настоящую войну за независимость. Но едва в борьбу начал включаться простой народ, магнаты поспешили сторговаться с Веной. Они и позже выручали империю в трудных обстоятельствах, не прощая лишь одного – посягательства на свои привилегии. Стоило императору Иосифу II в 1790 г. упразднить крепостное право в Австрии и Чехии, приблизить к себе венгерских интеллигентов-демократов, как магнаты едва не возложили корону Венгрии на прусского принца. Но едва реформатор сошёл в могилу, а угроза «порядку» воплотилась в «безбожной» Франции, как «венгерских якобинцев» отправили на эшафот, а страна стала для Габсбургов надёжным тылом, не сделав за 20 лет войн ни малейшей заявки на независимость.

Трагедия 1514 г. и века безвременья, подобно Тридцатилетней войне в Германии, наложили глубокую печать на самосознание и последующую историю народов «большой Венгрии». Чрезвычайную устойчивость приобрела установка на национальное самосохранение. Отсюда – парадоксальное сочетание острейших классовых антагонизмов с готовностью к национальному сплочению в экстремальных условиях, периодическое «качание маятника» от крайней ненависти народа к угнетателям до непонятного, на сторонний взгляд, доверия к ним же. Отстаивая на протяжении веков своё существование, народ привык ждать защиты общенациональных интересов и от господ. Но те, за редкими исключениями, держались мёртвой хваткой лишь за свои привилегии, не щадя ни крови соотечественников, ни суверенитета страны.

3. От революции к «процветанию»

Крупнейшим до XX века событием венгерской истории стала буржуазная революция 1848-1849 гг. Будучи частью общеевропейского революционного подъёма, она выделяется длительностью и самоотверженностью борьбы. Главный фактор ограниченности других революций XIX в. – страх имущих классов перед пролетариатом – в крепостнической дотоле Венгрии ещё не успел проявиться. Неотложность отмены крепостного права, признания гражданских свобод была ясна даже либеральным магнатам. Среднепоместное дворянство, выступившее гегемоном революции, и разночинную интеллигенцию – ядро левого крыла – воодушевлял идеал независимой республики. Примером и укором странам, где революция за три-четыре месяца вступала в нисходящую фазу, служил героизм венгерских патриотов, колебавших устои Австрийской империи почти полтора года. Оружие они сложили лишь перед превосходящими силами другой империи – Российской. В сознании венгров поход николаевского воинства оставил болезненную рану, которую националисты могли растравлять, когда и как им было угодно.

А.В. Харламенко

Части:

1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10,

11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20,

21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30.

Понятно, что буржуазной историографией, особенно нынешнего реакционного времени, замалчивается тот факт, что в своём отношении к венгерской, как и другим несправедливым войнам царизма, российское общество не было едино. Молодой Н.Г. Чернышевский, рискуя по меньшей мере каторгой, записал в дневнике: «Друг венгров, желаю поражения там русских и ради этого готов был бы многим пожертвовать». За отказ выступить против «мятежников» 50 офицеров по приказу Николая I были отданы под суд, а капитан Гусев и семеро его товарищей казнены.

Другая легенда, объявляющая славянские народы Австрийской империи «трескучим морозом, который побил цветы народной весны» (К. Каутский), бытует в двух, также национально-тенденциозных, вариантах. Один из них усматривает в славянах сплошную реакционную силу, направляемую, конечно же, Россией. Другой видит причину поражения революции 1848-1849 гг. в том, что немадьярские народы не получили от неё права на самоопределение. Здесь верно лишь одно: Габсбургам удалось привлечь на свою сторону часть славян – хорватов, сербов, чехов, – а также трансильванских влахов. Этот успех политики «разделяй и властвуй» не является чем-то необычным: в многонациональной стране, особенно там, где эксплуататоры и эксплуатируемые принадлежат к различным этносам, развитие капиталистического уклада неизбежно обостряет межэтнические противоречия.