Часть I. Война против революции, пролетариат против войны

А.В. Легейда 

Война и кровопролития нужны правящим классам – рабочие всех стран требуют мира во что бы то ни стало. И мы, русские рабочие, братски протягиваем руку рабочим всех других стран и сливаемся в общем с ними протесте против позора наших дней – войны.
       Из обращения большевиков-депутатов IV Думы к Базельскому конгрессу II Интернационала, ноябрь 1912 г.

1

Проблема соотношения межгосударственной войны и социальной революции, поставленная трагедией 1914г. как в практическо-политическом, так и в историко-теоретическом аспекте, до наших дней остается вызовом идейной и политической состоятельности всех, кто называет себя левыми, революционерами и тем более коммунистами. Всесторонне рассмотреть эту проблему в рамках статьи невозможно. Ограничимся пока одним аспектом, первичным исторически и логически: взаимодействием межимпериалистических противоречий и международного предреволюционного кризиса в процессе возникновения войны.

Основы научной концепции Первой мировой войны были заложены пролетарскими революционерами-интернационалистами, прежде всего В.И. Лениным. С тех пор в марксистской исторической науке, в первую очередь советской, первостепенное внимание уделялось межимпериалистическим противоречиям как основной, если не единственно существенной, причине мировой военной катастрофы. Эта концепция раскрыла качественно новое содержание Первой мировой войны как империалистической, обосновала с позиций пролетариата ее несправедливость с обеих сторон, с полным правом возложила ответственность за трагедию народов на монополистическую олигархию и сросшиеся с ней правящие «элиты» всех «великих» держав. Тем самым она сыграла всемирно-историческую роль в победе Великого Октября, создании мирового коммунистического движения. В наши дни, когда ленинская концепция Первой мировой войны вновь подвергается яростным атакам справа, необходимо еще раз подчеркнуть, что она верно отражает объективную историческую реальность и, как всякая объективная истина, не подвластна конъюнктуре.

Но столь же верно и другое положение марксистско-ленинской теории: истина есть процесс. Это в полной мере относится к историческому знанию. По мере развития общественной практики и неразрывно с нею связанной науки, исторические события поворачиваются к нам новыми сторонами. Даже от самых выдающихся современников эти стороны были если не скрыты, то заслонены первоочередной «злобой дня», подобно темной стороне Луны, невидимой землянам до эпохи космических полетов. Рассматривая события с исторической дистанции, мы не только вправе, но и должны обогащать объективную истину, открытую предшественниками, новыми сторонами, которые востребуются развивающейся практикой.

Представляется, что роль межимпериалистических противоречий в возникновении крупных, тем более мировых, войн, будучи неоспоримой, не должна абсолютизироваться. В этом убеждают уже общетеоретические соображения. Как неоднократно подчеркивали классики марксизма-ленинизма, внешняя политика эксплуататорского государства всегда, в конечном счете, подчинена необходимости поддержания классового господства над «внутренним врагом». В еще большей мере это относится к крупным войнам, которые всегда были, по верному выражению одного из деятелей 1914-1918 гг., «слишком серьезным делом, чтобы доверять его генералам».

Даже при зрелости всех межгосударственных предпосылок большой войны господствующий класс – за которым так или иначе последнее слово – решается на столь рискованное дело, как правило, лишь в тех случаях, когда к его грабительским устремлениям на международной арене добавляется внутренняя угроза его господству, достаточно серьезная, чтобы отвести ее не представлялось возможным иначе как внешней войной, но еще не настолько сильная, чтобы связать руки поджигателям войны. Эта закономерность проявлялась уже много столетий (в частности, ее действие убедительно показал Б.Ф. Поршнев, исследуя эпоху Тридцатилетней войны XVII в.). На этапе капитализма, когда экономический базис общества, по выражению К. Маркса и Ф. Энгельса, из преимущественно консервативного становится по существу революционным, угроза господству правящего класса тоже приобретает именно революционный характер.

Понятно стремление буржуазных историков обойти борьбу революции и контрреволюции при рассмотрении всех исторических событий, кроме тех, где это попросту невозможно. Труднее понять ту же тенденцию у авторов, считавших себя марксистами. Применительно к революционному XX веку можно утверждать: если война рассматривается только как результат межимпериалистических противоречий, без учета борьбы революции и контрреволюции как ключевого фактора политики этой эпохи, смещаются все пропорции исторической картины. Если же рассматривать мировую войну и мировую революцию как диалектическое единство противоположностей, качественные и количественные параметры обоих процессов выявляются существенно полнее, чем при подходах, метафизически отрывающих противоположности друг от друга.

В эпоху империализма речь идет уже о перспективе социалистической революции при ведущей роли пролетариата. Революционная ситуация, по крайней мере европейского масштаба, сложилась, согласно В.И. Ленину, в ходе Первой мировой войны[1], а перспектива ее пролетарско-социалистического разрешения реально обозначилась в последний год войны и после нее. Однако при внимательном рассмотрении событий выясняется, что предреволюционная ситуация складывалась в европейском и потенциально мировом масштабе уже в годы, предшествовавшие войне. Более того: «великий страх» господствующих классов перед обретавшим плоть призраком революции оказывается первостепенным фактором, существенно влиявшим на разрешение международных коллизий. В прозорливом предупреждении Ф. Энгельса: «Война, если она начнется, будет вестись только с целью помешать революции»[2], – для эпохи империализма перестает быть уместным категоричное «только», но в целом подчеркнутый им контрреволюционный аспект мировой войны остается столь же, если не более чем раньше, необходимым условием ее возникновения.

2

Уже возникновение «детонаторов» мировой войны – эльзас-лотарингского и балканского – вряд ли может быть объяснено одними лишь захватническими вожделениями «германской империи прусской нации» (Ф. Энгельс) и других держав. Бисмарку нельзя отказать в умении превращать вчерашних противников в завтрашних союзников, и он отлично знал первую заповедь этого искусства: за столом переговоров считаться с интересами даже стороны, побежденной на поле боя, избегать оскорбления ее национальных чувств. «Железный канцлер» старался не увлекаться аннексиями, предпочитая вместо дорогостоящего и взрывоопасного «кусочка» включить в свою сферу влияния всю страну. Такую позицию он занял в 1866 г. по отношению к побежденной Австрии, аналогичный подход рекомендовал германским политикам в отношении России. Почему же он дважды изменил себе: в 1871 г. – отторгнув Эльзас-Лотарингию у Франции и сделав ее непримиримым врагом, и в 1878 г. – навязав России Берлинский трактат, лишивший ее многих плодов победы над османами и превративший Балканы в пороховой погреб Европы?

Ключ к ответу дает хронология: 1871 г. – Парижская Коммуна; 1874 г. – падение Первой Испанской республики, возникшей после фиаско бисмарковского кандидата на престол, что дало Пруссии повод к войне с Францией; 1877-1878 гг. – война южных славян и России против османов, для Болгарии и Сербии объективно означавшая национально-демократическую революцию; 1878 г. – провал во Франции путча Мак-Магона и утверждение республики; 1879-1881 гг. – вторая революционная ситуация в России, назревавшая с середины 1870-х гг. Понятно, что в сознании Бисмарка и его класса, помнивших «безумный» 1848 год и встревоженных успехами германского рабочего движения (в 1878 г. был принят «исключительный закон против социалистов»), внешнеполитическая стратегия должна была отступить перед охранительным императивом. Францию и Россию требовалось ослабить и даже оскорбить, чтобы уменьшить вероятность революционного исхода, заранее упрочить военную машину юнкерско-буржуазного рейха, разделить народы стенами национальной вражды. Насколько сам Бисмарк и его окружение осознавали объективный классовый императив, а насколько он был затуманен шовинистическими предрассудками и «головокружением от успехов» – вопрос небезынтересный в социально-культурном плане, но исторически не принципиальный.

3

Обратимся теперь к началу эпохи империализма. Известно, что роковому лету 1914 г. предшествовало несколько острейших военно-политических кризисов, ставивших планету на грань мировой войны. Все они имели причиной и поводом империалистический передел колоний и зависимых стран. Почему же ни один из них не привел к катастрофической развязке?

Датой первого из таких кризисов можно считать 1898-99 годы – рубеж завершения в основном империалистического раздела Азии и Африки, исчерпания резерва «незанятых» земель всей планеты. Сесилу Родсу, одному из авторов термина «империализм», оставалось предвосхищать персонажей «Звездных войн»: «Как жаль, что мы не можем добраться до звезд. Я бы аннексировал планеты». Пока же космос был недоступен, в повестку дня встал передел уже поделенного. В 1898 г. США захватывают колонии Испании. В 1899-м Великобритания и Германия, еще не ставшие врагами, едва не поделили колонии Португалии. В начавшейся тогда же войне на юге Африки португальский Мозамбик служил базой поддержки буров державами-соперницами Лондона. Но ближе всего к грани мировой войны подвел «инцидент» в том же Южном Судане, где и в наши дни льются потоки крови, не видимые европейским обывателям. В 1898 г. в селении Фашода на берегу Белого Нила британские каратели Китченера, успевшие испытать на суданцах новое оружие – пулемет, столкнулись с французским отрядом Маршана. Франция была уже связана с Россией договором, направленным против Тройственного союза Германии, Австро-Венгрии и Италии. Еще шаг, еще выстрел – и мировая война началась бы на 16 лет раньше, с иным составом противостоящих коалиций и, вероятно, с иным исходом.

Что предотвратило роковую развязку? Ведь международная ситуация была более чем острой: шла испано-американская война, на грани пожара пребывали Балканы, на сферы влияния делили Китай. Во внутренней политике Великобритании, Германии и Австро-Венгрии не происходило ничего грозившего спутать карты азартным игрокам. Италия видела в 1899 г. социальный взрыв с баррикадными боями в Милане, но не была настолько сильной, чтобы играть на мировой арене самостоятельную роль.

Иное дело – Франция, переживавшая в 1898-1899 гг. пик внутриполитического кризиса, спровоцированного «делом Дрейфуса». К власти рвался «протофашистский» блок монархической военщины, влиятельных клерикалов и фанатизированного антисемитизмом мещанства, опиравшийся на самую реакционную часть финансового капитала. Объективно этот блок пытался довести контрреволюцию, начатую разгромом Парижской Коммуны, до логического конца – уничтожения даже буржуазной республики, предоставлявшей рабочему движению легальные возможности. Против угрозы республике выступил прообраз Народного фронта 30-х гг.: радикальные круги буржуазии, влиятельная мелкобуржуазная демократия и большинство организованного пролетариата, шедшее за своим лидером Ж. Жоресом. Этой конфронтации оказалось достаточно, чтобы «вплотную подвести народ к гражданской войне»^[3]. Применяя ленинские критерии революционной ситуации, невозможно не увидеть ее назревания во Франции конца 1890-х гг.

Полнейшее совпадение угрозы гражданской войны с международным кризисом, грозившим мировой войной, не было случайным.

С одной стороны, сам внутренний конфликт имел международную составляющую: «протофашисты» играли на реваншистских настроениях французов, провокационно изображали своих противников «немецкими шпионами», за кулисами же поддерживали тесные связи с австро-германской реакцией, подводя родину под ее «выстрел» ради уничтожения республики. В этом плане показательны как фигура провокатора – графа Эстергази, перешедшего на французскую службу из габсбургской Австрии и не скрывавшего ненависти к французскому народу, – так и выбор жертвой Дрейфуса – выходца из среды эльзасцев, сохранявших и после германской аннексии верность Франции и потому особо ненавистных именно германским шовинистам.

С другой стороны, правящие круги Берлина и Лондона готовили войну с Францией не из одного колониального соперничества (не помешало же оно Лондону вскоре вступить с Парижем в блок против Германии), но и из страха перед призраком новой Коммуны. Такой вывод подтверждается тем, что военные тучи рассеялись, едва выяснилось, что дело происходит, как подчеркнет Ленин в 1920 г., «в обстановке, которая и со стороны международной и со стороны внутренней во сто раз менее была революционна, чем теперь»^[4].

Вне Франции и Италии предреволюционного кризиса в 1898-1899 гг. не было. Да и во Франции в итоге сказалась усталость народа, особенно пролетариата, от ряда гражданских войн и самой жестокой из них, сопровождавшей гибель Коммуны. Ни та, ни другая сторона противостояния не перешла Рубикон, и casus belli удалось устранить путем компромисса, включавшего как одно из условий участие социалиста Мильерана в буржуазном правительстве. С учетом угрозы перерастания гражданской войны в мировую, компромисс рабочего движения и мелкобуржуазной демократии с буржуазными республиканцами представлялся единственной альтернативой катастрофе, грозившей участью Коммуны уже всей Франции и не ей одной (предпосылки революционного выхода из подобной войны тогда еще не созрели). Это политически и психологически объясняет согласие большинства рабочего движения Франции на компромисс, не оправдывая, конечно, оппортунизм Мильерана, действовавшего за спиной своей партии и докатившегося до полного ренегатства.

Паллиативное разрешение взрывоопасных противоречий путем компромисса на рубеже XIX-XX веков не было специфически французским явлением. Так в те годы, даже после самых острых столкновений, оборачивалось дело и в международных конфликтах (испано-американском, англо-бурском, греко-турецком), и во внутренних делах ведущих держав. Британские тред-юнионы получили политическую надстройку – Лейбористскую партию. В Италии компромисс, подобный французскому, между лидером либералов Джолитти и социалистической партией Турати позволил отойти от грани гражданской войны и провести некоторые реформы. Хотя империализм уже вступил на историческую арену, еще не были исчерпаны возможности социально-политического маневра на базе реформистского разрешения недоделанных буржуазными революциями задач. Эту временную и относительную тенденцию абсолютизировал ревизионизм Э. Бернштейна, обозначивший начало оппортунистических «подвижек» во II Интернационале.

4

Вторично мир подошел к грани военной катастрофы в 1904-1905 гг. На Дальнем Востоке полыхала война, которую Япония не могла бы вести без финансовой и военной поддержки Великобритании и США. В последний раз перед Первой мировой англосаксонские державы выступили, хотя и косвенно, против России, что создавало возможность их блока с Тройственным союзом против франко-российского.

Но уже в 1904 г. был подписан англо-французский договор о разделе Северной Африки (Египет – Лондону, Марокко – Парижу), а в середине 1905 г. германский и британский империализм едва не столкнулись на севере Европы – поддержав соответственно Швецию и отделившуюся от нее Норвегию – и на севере Африки, где возник «первый марокканский кризис». В ответ на попытку Франции превратить Марокко в колонию кайзер Вильгельм II нанес сенсационный визит в стратегически важный порт Танжер, а его окружение дало понять, что в ответ на аннексию североафриканского королевства германские войска перейдут границу Франции. Лондон, в свою очередь, подстрекал Париж не уступать немцам, обещая поддержку в войне. Но грозовые тучи снова прошли мимо. Почему?

Ответ был известен уже Энгельсу, и его можно выразить двумя словами: российская революция. И дело не в ослаблении Российской империи как союзника Франции и потенциально – Великобритании, на что упирают буржуазные историки. Такое ослабление само по себе могло только ускорить вспышку войны, развязав руки кайзеровской Германии. Главное состояло в революционизирующем влиянии России на другие страны. Отсюда – приоритет контрреволюционных целей господствующих классов, отнюдь не одних российских, над остальными задачами. Только учет этого обстоятельства позволяет понять поведение «элит», иначе кажущееся подчас проявлением клинического слабоумия.

В самом деле: как Британская империя и США могли поддержать против России Японию – в ближайшей перспективе своего опаснейшего на Тихом океане врага? Да, у Лондона с Петербургом были старые противоречия в Азии. Но уже стало очевидно, что Российская империя, финансово зависимая от иностранного капитала и вползающая в революционный кризис, не может и помышлять о рывке к «теплым морям» (который и прежде-то существовал больше в зарубежных фальшивках типа «завещания Петра Великого», достойного предтечи «мытья сапог в Индийском океане» в исполнении Владимира Вольфовича). А уж Соединенным Штатам вообще нечего было опасаться со стороны России. Что это – патологическая русофобия «гниющего Запада», как мнится национал-недоумкам всех времен? Но не помешала же она англосаксам несколько лет спустя объединиться с Россией в рядах Антанты. Вероятно, некоторую роль играла ненависть «свободомыслящей» общественности Великобритании и США, особенно ряда эмигрантских общин, к самодержавной России. Но кто же, кроме национал-недоумков, не знает, что в эпоху империализма мелкобуржуазная интеллигенция обретает видимость влияния на государственную политику исключительно в тех случаях, когда ее истерические порывы совпадают с реальными интересами финансовой олигархии?

В данном случае эти интересы были двоякими. Во-первых, аннексионистскими в отношении российских земель Дальнего Востока и Сибири; в США уже разрабатывались проекты «покупки» Сибири или, для начала, прокладки стратегической железной дороги от Берингова пролива до города Канска, расположенного почти в центре Сибири. Во-вторых, интервенционистскими в отношении набиравшей силу российской революции, имевшими целью либо подчинить ее себе, либо «задушить в колыбели», но не допустить ее действительной победы и влияния ее примера на другие страны. И те и другие интересы в полной мере проявились позднее, в 1918-1922 гг. Но, судя по всему, уже в 1904-1905 гг. они побуждали обе англосаксонские державы к поддержке Японии против России. Это позволяло одновременно отвести самурайский меч от своих колоний, расчистить почву для собственной империалистической экспансии и создать условия для подавления революции, прежде всего в России (а также в Японии, где осенью 1905 г. сложилась революционная ситуация).

5

Парадоксальные, на первый взгляд, события происходили и по другую сторону фронтов назревавшей мировой войны.

24 июля 1905 г. во время «морской прогулки» состоялась личная встреча Николая II с Вильгельмом II. Два императора подписали секретный договор о союзе, означавший для России внешнеполитический разворот на 180 градусов. Вступить в силу ему не пришлось: большая часть российского правительства, связанная с французским капиталом, оказала решительное сопротивление, грозившее самодержцу в случае упорства либо революционным низложением, либо традиционным для Романовых – Гольштейн-Готторпов «апоплексическим ударом табакеркой в висок». Здесь удивляет не то, что «Договор в Бьерке» остался на бумаге, а то, что оба монарха вообще подписали его вопреки всей логике империалистических интересов.

Еще большего удивления достоин разработанный к концу 1905 г. германским генштабом окончательный вариант «плана Шлиффена», частично осуществленный в 1914 г. С военно-стратегической точки зрения это была авантюра, исключительная даже для прусского милитаризма. Первый и, кажется, последний раз в истории великая держава планировала сама развязать войну на два фронта – против Франции и России. Конечно, разбить их предполагалось по очереди – прежде чем Россия закончит мобилизацию и сосредоточение войск, окружить и принудить к капитуляции Париж, а затем перебросить войска на восток.

Уже первая половина плана явно была «подготовкой к прошедшей войне»: в 1870 г. пруссаки действительно окружили столицу Франции и навязали ей тяжелый мир. Но как можно было не видеть, что в изменившихся условиях взятие Парижа вовсе не означало конца войны? В 1905 г. уже стала фактом англо-французская Антанта, и именно германское вторжение в нейтральную Бельгию, предполагавшееся «планом Шлиффена», обеспечивало Лондону идеальный casus belli. При британском господстве на море союзники могли и на юге Франции держать фронт намного дольше тех недель, на которые рассчитывал германский генштаб. К тому же французский империализм начала XX века, не говоря уже о его британском собрате, располагал обширной колониальной периферией, за счет которой мог продолжать войну даже при оккупации противником всей метрополии. А если бы первая половина «плана Шлиффена» каким-то чудом и осуществилась, война с необъятной Россией все равно грозила кайзеровскому рейху участью наполеоновской империи, о чем предупреждал еще Бисмарк.

Уже к 1905 г. главным соперником германского империализма стал не французский и не российский, а британский империализм, и чтобы рассчитывать на победу, главный удар надо было нанести именно ему. Для этого имелось лишь одно доступное германской сухопутной армии направление – балканско-ближневосточное. Это понимал, при всей своей репутации легкомысленного авантюриста, даже Вильгельм II. Его любимым детищем была Берлинско-Багдадская железная дорога, открывавшая прямой доступ к оплотам британского колониального могущества – Египту, Ирану, Индии. Это во многом объясняет, почему Балканы стали детонатором Первой мировой войны, но никак не объясняет «план Шлиффена», с военной точки зрения способный лишь принести Германии больше вреда, чем мог пожелать злейший враг.

Конечно, любой управленческой структуре эксплуататорского государства, а тем более полуабсолютистского, каким классики марксизма резонно считали кайзеровскую империю, присуща закономерность прогрессирующего снижения компетентности. Чем ближе государство к упадку, тем больше оно облипает «социальной плесенью и гнилью», как метко выразился В.И. Ленин по поводу коррупционных скандалов в придворных кругах России и Германии. В деятельности продолжателя покойного Шлиффена – Мольтке-младшего, еще одного «маленького племянника великого дяди», способного лишь старательно имитировать дядин шедевр 1870 г., – трудно не видеть симптомов деградации. Но нельзя и ограничиться этим объяснением. История показала, что «скорлупа» военно-полицейского государства, по меткому ленинскому выражению, сделанная в Германии «из лучшей стали», даже перед лицом революции оказалась куда крепче романовской империи на распутинской стадии. И если столь первоклассная военная машина сработала на первый взгляд крайне непрофессионально, то, может быть, мы просто видим не все ее действительные цели?

Ключ к обеим загадкам дает не столько соотношение военных сил империалистических коалиций, сколько соотношение классовых сил, определявшееся российской революцией и ее международным влиянием. Ко времени «договора в Бьерке» уже прогремели выстрелы с «Потемкина» и с рабочих баррикад польской Лодзи, близ самой германской границы. Два императора сговаривались не столько против империалистических соперников, сколько против самого страшного врага – революции. Правда, более искушенные – и теснее связанные с монополистическим капиталом – российские министры и генералы еще надеялись справиться сами, без германских штыков.

Однако к концу 1905 г. события принимали грозный оборот. Москву и другие города охватило вооруженное восстание, исход которого не был ясен. Революционный пример России все ощутимее влиял на пролетариат Западной и Центральной Европы.

Во Франции республиканские круги буржуазии, поддержанные социалистами, одержали важную победу над реакцией, узаконив отделение церкви от государства и светской школы. Возник, хотя и под анархо-синдикалистским руководством, крупный профцентр – Всеобщая конфедерация труда. Объединенная социалистическая партия, созданная в соответствии с решением II Интернационала, заявила о себе в вопросах международной политики: летом 1905 г. её лидер Жорес собирался приехать в Берлин, чтобы совместно с германскими социал-демократами выступить против войны. Самому канцлеру пришлось просить знаменитого оратора не пересекать границу, но это не могло предохранить кайзеровский тыл от заразительного примера.

В соседней с германским Руром небольшой, но индустриально развитой Бельгии тоже набирало силу рабочее движение, путем двух политических забастовок добившееся всеобщего избирательного права, которое еще отсутствовало в Австрии и Пруссии.

Что касается стран Тройственного союза, вести из России не только поставили на грань рабоче-крестьянского восстания полуголодную и вечно неспокойную Италию, но и пошатнули главного германского союзника – дряхлевшую вместе со своим императором габсбургскую монархию. 15 сентября 1905 г. в Венгрии состоялась первая политическая стачка с требованием всеобщего избирательного права. Получив известие о российской октябрьской стачке, съезд Социал-демократической партии объявил политическую забастовку по всей стране. В начале ноября дело дошло до столкновений с полицией и войсками, в Праге – до баррикад. 28 ноября, в день открытия сессии парламента, работа прекратилась повсеместно.

Вот на каком фоне германский генштаб заканчивал разработку «плана Шлиффена». Напрашивается мысль: не был ли этот план, заведомо слабый как стратегия войны против враждебных государств, изначально обращен против революции в России, а также, возможно, Франции и Бельгии? Тогда сразу получают объяснение все необъяснимые иначе черты плана: и оккупация Бельгии, и окружение Парижа – центра потенциальной новой Коммуны, – и последующая интервенция в России. Не доверялось бумаге, но явно подразумевалось, что жертвы агрессии, охваченные гражданским противостоянием, не успеют скоординировать силы для отпора, а Великобритания не пожелает, как и в 1870 г., вступиться за революционных соседей или сама будет парализована внутренним кризисом. При таких условиях кайзеровский рейх, еще не затронутый брожением, мог при поддержке внутренней контрреволюции соседних стран нанести им упреждающий удар. По мере развертывания европейской революции прусский милитаризм все равно был бы обречен – любой риск поэтому выглядел оправданным.

Это предположение подтверждается тем, что после поражения российского Декабрьского восстания международная конфронтация была спущена на тормозах. Швеция, не получив обещанной поддержки Германии, была вынуждена признать независимость Норвегии и сделать окончательный выбор в пользу нейтралитета. Первый марокканский кризис разрешился международной конференцией в Альхесирасе, где царские дипломаты поддержали Францию.

6

Не только натиск 1905 г., но и спад революционного движения в 1906-1907 г. на почве сделки либерально-буржуазной оппозиции с правящими режимами носил международный характер. Господствующие классы всех стран занялись наведением «порядка», пользуясь той же рыхлостью мелкобуржуазно-демократических блоков, что проявилась в России.

Весной 1906 г. банки республиканской Франции предоставили Николаю II громадный заем – фактически на подавление революции, причем его получению способствовала российская либерально-буржуазная оппозиция: «Кадеты помогли правительству получить два миллиарда из Франции на военно-полевые суды и расстрелы, ибо Клемансо прямо заявил кадетам: займа не будет, если партия кадетов официально выступит против займа. Кадеты отказались выступить против займа из боязни потерять свое положение завтрашней правительственной партии! Россию расстреливали не только треповские пулеметы, но и кадетско-французские миллионы»^[5].

Рабочее движение Франции, получившее мощный импульс от революции в России, испытало на себе последствия ее поражения. Той же весной 1906 г. страну потрясла забастовка горняков. На 1 Мая ВКТ назначила всеобщую забастовку с требованием 8-часового рабочего дня. Правительство ввело в Париж 18 полков, арестовало все руководство профцентра. Спустя год были подавлены стачка электриков, выступления пытавшихся присоединиться к ВКТ госслужащих, массовые протесты виноделов. Неповиновение захватило армию: знаменитый 17-й полк, почти как в начале Коммуны, отказался стрелять в народ. Но несогласованность рабочих и крестьянских выступлений, раскол между соцпартией и ВКТ убедили буржуазию, что серьезная опасность ей не угрожает. «Радикальное» правительство с участием социал-ренегатов вполне ее устраивало.

В Германии пробой сил стало отношение к колониальной войне. В конце 1906 г. голосами социал-демократов и мелкобуржуазной оппозиции рейхстаг отклонил дополнительные кредиты на подавление восстания гереро и готтентотов в Юго-Западной Африке (нынешней Намибии). Но внеочередные выборы лишили социал-демократов половины мест и привели к власти правый блок, ехидно прозванный «готтентотским». Юнкерско-буржуазные верхи убедились в действенности шовинистического яда, помогшего им «консолидировать нацию» и изолировать левых даже по вопросу, далекому от повседневных забот обывателя, и тем более могли на это рассчитывать в делах, ощутимее затрагивающих националистические предрассудки. Лидер левых Карл Либкнехт был заключен на полтора года в крепость за «подготовку государственной измены», молодежи до 18 лет запретили вступать в политические союзы. Социал-демократическая партия, подчинившись правительственному запрету, сама распустила молодежные союзы, лишив себя возможности готовить смену.

Еще более куцей оказалась «весна» в Австро-Венгрии. В январе 1907 г. подданным империи предоставили «всеобщее» избирательное право, ставшее средством разжигания межнациональной розни: чем менее привилегированной была нация, тем большее число избирателей представлял депутат в рейхстаге. Однако социал-демократы, став крупнейшей фракцией, посчитали свою цель достигнутой. Их орган «Арбейтер-Цейтунг» писал в мае 1907 г.: «Не мощные демонстрации, не нервирующие (!) героические бои составляют ближайшую задачу пролетариата… Позиция врага завоевана, теперь великие бои позади!»

Ослабление нажима слева на главного кредитора царизма, французскую буржуазию, и главных потенциальных интервентов, Гогенцоллернов и Габсбургов, не могло не способствовать столыпинскому перевороту в России в июне 1907 г.

Революционный подъем продолжался лишь на дальней периферии империалистической системы. «Пробуждение Азии» краешком затронуло Европу: младотурецкая революция в 1908 г. началась в балканских провинциях Османской империи. Австро-Венгрия, выполняя указания из Берлина, поспешила припугнуть младотурок и заодно прощупать позиции России, объявив об аннексии Боснии и Герцеговины, оккупированной ею с 1878 г., но все еще считавшейся частью османской державы. Конъюнктурный расчет оправдал себя.

Царская дипломатия была вынуждена предупредить сербов, что Россия воевать не может. Преждевременная война, утверждал Столыпин на «особом совещании», может вызвать новую революцию. «Благоразумие» проявили и другие державы. В буржуазно-либеральных кругах впервые стали делать попытки наложить на милитаризм международно-правовые ограничения (международный арбитраж, Гаагская конвенция 1907 г. о нормах ведения войны).

Думается, не последнюю роль сыграл тот факт, что жизненно важным вопросом мира и войны впервые попыталось предметно заняться международное рабочее движение. Эта тема была одной из главных на Штутгартском конгрессе II Интернационала (август 1907 г.). Резолюция лидера германской социал-демократии А. Бебеля была принята с ленинской поправкой о необходимости использовать кризис, созданный войной, для революционного свержения капитализма.

В том же году кайзеровский рейх учинил судебную расправу над К. Либкнехтом за его книгу «Милитаризм и антимилитаризм». Решительную поддержку автору выразил В.И. Ленин в статье «Воинствующий милитаризм и антимилитаристская тактика социал-демократии». Царское посольство, ненавидевшее Либкнехта за его солидарность с российскими революционерами, приветствовало будущих военных противников: «Достойно внимания, с какой энергией германское правительство выступает против малейших попыток привить пагубное движение антимилитаризма в германском народе…»[6].

Господствующие классы империалистических стран, глубоко встревоженные российской революцией и ее отголосками в других странах, не были в состоянии рассчитать заранее, каким окажется ответ европейского пролетариата на большую войну. Эта неуверенность не могла не оказывать на них сдерживающего влияния. Вследствие стечения всех обстоятельств международный кризис на время увял, оставив на Балканах, как предостерегал еще Энгельс, тлеющий очаг, из которого позже суждено было разгореться глобальному пожару.

(к гл. 7)

[1] Ленин В.И. Крах II Интернационала / ПСС. – Т. 26. – С. 219-221.