7.

Генеральная репетиция Первой мировой войны приходится на 1911-1912 гг. Это было время нового подъема классовой борьбы с революционной тенденцией, имевшего, подобно предыдущему, международный размах.

В России подъем начался беспрецедентно скоро после поражения предыдущей революции – через 3-4 года. Уже 1910 г. отмечен оживлением стачечного движения и возобновлением политических демонстраций. В 1911 г. бастовало 100 тысяч рабочих, больше половины стачек кончалось победой, чего не знала ни одна европейская страна. Правящие верхи охватила сумятица: убийство Столыпина агентом охранки говорило за себя. Лагерь революционного пролетариата, напротив, набирал силу и сплачивался. В январе 1912 г. Пражская конференция завершила организационное оформление большевистской партии. Негодование, вызванное по всей России Ленским расстрелом, сделало приближение новой революции очевидным. В.И. Ленин внимательно следил за событиями в других странах, прилагая усилия к консолидации революционных сил международного рабочего движения.

В Англии (точнее, Соединенном Королевстве Великобритании и Ирландии) уже в 1911 г. начался небывалый подъем стачек портовиков, железнодорожников. Забастовка углекопов 1912 г., по оценке В.И. Ленина, «положительно составила эпоху»[7]. Права объединяться в тред-юнионы добились неквалифицированные рабочие – профсоюзное движение, прежде привилегия «рабочей аристократии», обретало массовый характер. Наметился кризис верхов: выборы 1910 г. вынудили правивших либералов заключить блок с лейбористами и ирландскими националистами, пойти на ограничение прав палаты лордов, вступив в конфликт с титулованной верхушкой лендлордов и крупной буржуазии.

Такое же обострение противоречий скрывалось за фасадом республиканской демократии Франции. Стачечное движение нарастало, раскол между социалистами и анархо-синдикалистами начал изживаться. Буржуазия и примкнувшие к ней социал-ренегаты все чаще применяли против «внутреннего врага» вооруженную силу: мобилизовывали бастующих железнодорожников как военнообязанных, бросали против виноделов Шампани войска. Вместе с тем правящий класс, как и в 1898-1899 гг., раскалывался на два противостоящих блока: крайне правый и реформистский. Ход борьбы за власть во многом зависел от позиции рабочего движения, партии социалистов; большое политическое влияние ее лидера Жореса признавали и друзья, и враги.

В Германии конфликт по традиционному для имущих классов налоговому вопросу расколол «готтентотский блок». Возникшая трещина дала некоторый выход энергии низов. В 1910 г. развернулась борьба за избирательную реформу в большей части страны – Пруссии. Рабочие требовали от социал-демократии немедленного объявления политической стачки. Левые во главе с Р. Люксембург, опираясь на опыт России, стремились придать всеобщей забастовке революционный характер и выдвигали лозунг республики. Осенью 1910 г. в берлинском районе Моабит дошло до баррикадных сражений стачечников с полицией. Заголовки правых газет кричали, опережая события: «Моабит – начало революции!».

В.И. Ленин был убежден, что «в Германии явно для всех надвигается великая революционная буря», писал уже о «своеобразной предреволюционной ситуации». Магдебургский съезд германской социал-демократии (сентябрь 1910 г.) он воспринимал как «маленький смотр небольшой частички армии… перед началом кампании». В принципе это верно: восемь лет – не срок для сдвигов всемирно-исторического масштаба. В то же время он подчеркивал, что германская обстановка «не похожа на другие предреволюционные эпохи в других странах». Ее своеобразие Ленин усматривал в той, отмеченной уже Энгельсом, особенности, что «предреволюционная ситуация отличается наибольшим (по сравнению с прежним) господством законности, ставшей поперек дороги тем, кто ввел эту законность». Господствующие классы Германии, писал Владимир Ильич, «самым явственным образом подходят теперь к положению, когда эту законность, их законность приходится сломать, приходится – во имя сохранения господства буржуазии».

В принципе эта черта предреволюционных ситуаций не уникальна: ранее она проявлялась во Франции, в дальнейшем и в других странах. Но в Германии она осложнялась тем, что «законность», к которой за десятилетия адаптировалось рабочее движение, была атрибутом не буржуазной демократии, а полуабсолютистской политической системы, которую метко охарактеризовал еще Маркс: «Обшитый парламентскими формами, связанный с феодальными придатками и в то же время уже находящийся под влиянием буржуазии, бюрократически сколоченный, полицейски охраняемый военный деспотизм»[8].

Немецкий обыватель не знал за столетия ни одной победоносной революции и, кроме сомнительной «законности», не видел иной защиты от произвола власти. К тому же, реализовав «сверху» жизненно необходимое Германии национально-государственное объединение, прусско-имперский «порядок» получил в массовом сознании немалый запас «патриотической» легитимности. Это крайне затрудняло разрешение противоречия, выявленного Лениным: «Эпоха использования созданной буржуазией законности сменяется эпохой величайших революционных битв, причем битвы эти по сути дела будут разрушением всей буржуазной законности, всего буржуазного строя, а по форме должны начаться (и начинаются) растерянными потугами буржуазии избавиться от ею же созданной и для нее ставшей невыносимою законности»[9].

На поверку монополистический капитал действовал менее «растерянно», чем его классовый противник. Германская социал-демократия, за исключением левого меньшинства, отличалась теми чертами обывательского сознания, которые с тревогой отмечал еще в 1875 г. Маркс, – «верноподданнической верой в государство или, что ничуть не лучше, верой в демократические чудеса»[10].

На Магдебургском съезде, по словам Ленина, уже проявились «два мира идей и две классовые тенденции внутри с.-д. рабочей партии Германии». Съезд принял положение Р. Люксембург о признании средством борьбы за избирательное право всеобщей политической стачки. В осуждении оппортунистов большую роль сыграл старейший лидер немецких социал-демократов А. Бебель. Многое из сказанного им «попадает не в бровь, а в глаз» (В.И. Ленин) как тогдашним, так и сегодняшним оппортунистам:

«Это – политический закон, что повсюду, где правые и левые вступают в союз, левые теряют, правые выигрывают. Если я вхожу в политический союз с принципиально враждебной мне партией, тогда мне приходится по необходимости приспособлять мою тактику, т.е. мои приемы борьбы, к тому, чтобы не разрывать этого союза. Я уже не смогу тогда критиковать беспощадно, не смогу бороться принципиально, ибо тогда я задену своих союзников; я буду вынужден молчать, прикрывать многое, оправдывать то, чего нельзя оправдать, затушевывать то, чего нельзя затушевывать…

Массам непонятно, что есть социал-демократы, своим вотумом доверия поддерживающие правительство, которое массы всего охотнее совсем бы устранили. У меня часто получается впечатление, что часть наших вождей перестала понимать страдания и бедствия масс (бурное одобрение), что им чуждо положение масс…

У нас в партии немало таких национал-либералов, которые ведут национал-либеральную политику».

Бебель чувствовал приближение взрыва, обращая внимание однопартийцев «на обострение противоречий, на трудность реформ в Пруссии, на рост озлобления в массах, на усиление экономического гнета в силу дороговизны жизни, объединения капиталистов в тресты и картели». «Мы переживаем такое время, когда особенно непозволительны гнилые компромиссы, – говорил он в Магдебурге. – Классовые противоречия не смягчаются, а обостряются. Мы идем навстречу очень, очень серьезным временам… Если дойдет дело до того, что в 1912 году разразится европейская война, тогда вы увидите, что нам придется пережить, на каком посту стоять».

Но старый лидер слишком приучил себя и других не давать повода к репрессиям против партии, избегать решительного столкновения, пока враг не начнет, по выражению Энгельса, «стрелять первым». Он слишком привык в острых политических вопросах ограничиваться «одними наводящими указаниями»: «Ни разу не говорит он прямо о том, что революция надвигается в Германии, хотя мысль его, несомненно, такова». В то время Ленин разделял убеждение в правильности такой тактики: «У партии, великолепно использовавшей полувековую законность буржуазии против буржуазии, нет ни малейших оснований отказываться от тех удобств в борьбе, от того плюса в сражении, что враг запутался в своей собственной законности, что враг вынужден «стрелять первым», вынужден рвать свою собственную законность»[11].

Вместе с тем, устоявшаяся тактика с 1905 г. все больше отставала от международного революционного подъема, стирала видимую грань между революционным марксизмом и оппортунизмом. Минусы и опасности «насильственного столкновения», напротив, могли быть перекрыты политико-психологическими преимуществами, особенно важными для Германии. Как предупреждал еще Энгельс, «насильственное столкновение, которое ведь может быть навязано народу, имело бы по меньшей мере то преимущество, что вытравило бы дух холопства, проникший в национальное сознание из унижения Тридцатилетней войны»[12].

Ярко выраженный революционный характер приняли события на зависимой периферии империалистической системы. Если восстания в Иране, Китае, Мексике казались европейцам далекими (хотя Британская империя и царская Россия в 1911 г. совместно занялись военным усмирением Ирана), то иначе обстояло дело с периферией ближней, южноевропейской.

В июле 1909 г. рабочие Барселоны подняли героическое восстание – прообраз испанской революции 1931-1939 гг. В 1910 г. буржуазная революция низложила монархию в Португалии.

Рядом со странами Иберийского полуострова, на другом берегу узкого Гибралтарского пролива, в 1911 г. разразился опаснейший международный кризис, подведший мир вплотную к глобальной войне. Эпицентром противостояния вторично стало Марокко. Эта страна притягивала империалистические державы не только природными богатствами и дешевой рабочей силой, но и стратегическим положением рядом с базой британского флота в Гибралтаре, с давним сателлитом Великобритании – Португалией – и Испанией, обеспечивавшей спокойствие французских тылов. Обе страны Иберийского полуострова служили мостом в Латинскую Америку.

К «геополитическим», как уже начинали тогда писать, обстоятельствам добавились весомые мотивы классово-охранительного характера. Кайзеровской Германии срочно требовалось отвлечь внимание подданных от движения за избирательную реформу. Кроме того, из Марокко было удобно нанести удар португальской республике и революционному движению Испании. В 1909 г. барселонских пролетариев толкнул на баррикады декрет о мобилизации резервистов на войну в Марокко, а спустя четверть века ударной силой фашистского мятежа против Испанской республики, поддержанного третьим рейхом, станут марокканцы.

1 июля 1911 г., когда захват североафриканской страны Францией близился к завершению, в гавань Агадира вошла германская канонерка «Пантера», вскоре ее сменил мощный крейсер «Берлин». «Прыжок “Пантеры”», расхваленный берлинской шовинистической прессой, обеспокоил Лондон, и его морская мощь склонила баланс в пользу Парижа. Британский кабинет подталкивал Францию к войне. Однако в Петербурге французскому послу дали понять: воевать рано.

Одним из реальных факторов, отсрочивших войну, и на этот раз явилось рабочее движение. Партия большевиков не только энергично протестовала против англо-российской интервенции в Иране, но и помогала революционерам этой страны бойцами и оружием. Осенью 1911 г. по призыву II Интернационала сотни тысяч рабочих всех европейских стран вышли на антивоенные митинги. Бывший коммунар Вайян призвал ответить на угрозу войны всеобщей забастовкой и восстанием. Жорес прибег в разгар кризиса и к дипломатическим шагам, совершив поездку в Португалию, где встретился с министром иностранных дел, а затем в страны Южной Америки.

Противоречиво вела себя германская социал-демократия. Ее представитель в Международном социалистическом бюро на предложение о совместных выступлениях возражал: вопрос о Северной Африке «не представляет интереса», а антивоенные действия могут повредить предвыборной кампании. Р. Люксембург предала позорный факт огласке, за что подверглась на Иенском съезде нападкам со стороны правления партии. К. Либкнехт тогда напомнил, что берлинские рабочие, без призыва руководства и вопреки ему, «многократно проявили свою активность и показали, что они сумели лучше, чем партийное правление, оценить серьезность положения». Демонстрации, принявшие небывалый размах, не обошлись без стычек с полицией. В резолюции следующего съезда партии было записано, что «социал-демократия борется против любых настойчивых империалистических стремлений, где бы они ни проявились»[13].

Первой страной, где пролетариат попытался ответить непосредственно на империалистическую войну организованным массовым выступлением, стала Италия. В день начала ею, с согласия всех держав, войны с Османской империей, а фактически с народом Ливии, профсоюзы и соцпартия объявили всеобщую забастовку. Но руководство социалистов подчеркивало, что стачка не должна «выйти за рамки легальности» и «ослабить Италию перед лицом врага». Зачем тогда вообще бастовать? Неудивительно, что политический эффект выступления оказался близок к нулю, а многие его организаторы, вроде главы фракции «непримиримых революционеров» Бенито Муссолини, вскоре переметнулись на другую сторону баррикад.

Второй марокканский кризис закончился в ноябре 1911 г. признанием Германией французского протектората над Марокко в обмен на часть Центральной Африки площадью в две трети Франции. Через год Италия заявила об аннексии Ливии и оккупировала населенные греками острова Додеканес у берегов Малой Азии. Турецкая революция, слабая внутренне, получила жестокий удар извне, и через несколько месяцев национал-экстремисты навязали стране реакционную диктатуру, которая втянет страну в мировую войну на стороне германского блока.

Особой опасностью, даже на фоне других попыток передела мира, отличались Балканские войны 1912-1913 гг. В полном соответствии с предупреждением Энгельса, справедливое стремление народов полуострова к освобождению от османского и австрийского гнета вплелось в кровавый и грязный клубок империалистических интересов. Уже в конце 1912 г. Россия и Австро-Венгрия оказались на грани большой войны, а французское правительство, движимое реваншизмом, буквально толкало царизм за эту грань.

II Интернационалу пришлось ответить на явно нависшую угрозу. 9 ноября, ровно за шесть лет до крушения рейха Гогенцоллернов, было принято решение созвать чрезвычайный форум. Манифест Базельского конгресса, разработанный под преобладающим влиянием левых, стал самым революционным в истории II Интернационала. Он напоминал правительствам, что за франко-прусской войной последовала Коммуна, а за русско-японской – революция в России. Манифест обязывал социалистов всех стран решительно бороться против угрозы войны, если же она разразится – использовать созданный ею кризис для свержения капитализма. «Пусть правительства хорошо запомнят, что при современном состоянии Европы и настроении умов в среде рабочего класса они не могут развязать войну, не подвергая опасности самих себя… Пролетарии считают преступлением стрелять друг в друга ради увеличения прибылей капиталистов, честолюбия династий или во славу тайных договоров дипломатов». Некоторые участники конгресса, например Вайян, ссылаясь на опыт России 1905 г., обосновывали допустимость всеобщей политической стачки против несправедливой войны и даже вооруженного восстания.

Последний предвоенный конгресс Интернационала явился серьезным международным событием, давшим шанс охладить горячие головы милитаристов. Два года спустя, именно в соответствии с Базельским манифестом, российские большевики выступят за поражение всех правительств, ведущих империалистическую войну, и превращение ее в гражданскую войну пролетариата против своих угнетателей. Невыполнение большинством европейских социал-демократов этого долга В.И. Ленин назовет крахом II Интернационала.

К сожалению, предпосылки краха явственно обозначились уже в 1912 г. Идеолог наиболее влиятельной из социал-демократических партий, германской, К. Каутский интерпретировал монополистическую стадию капитализма как «органическую», на которой революция уже не нужна, а война невозможна. В соответствии с этой «теорией» во время агадирского кризиса Бебель назвал иностранные капиталовложения опорой мира, а докладчик на съезде партии Гаазе уверял, что совместная деятельность капиталистов на мировых рынках – лучшее средство преодоления конфликтов. Лидеры, зараженные «парламентским кретинизмом», допускали антиимпериалистические действия рабочего класса лишь как способ «погрозить пальчиком» возмутителям обывательского спокойствия, всерьез веря, что это возымеет эффект даже перед лицом мировой войны, и, по сути, отказываясь что-либо делать, пока не стало слишком поздно.

8

Почему все-таки Рубикон мировой войны был перейден именно летом 1914-го? Логика развития международных противоречий, порождавшихся империалистическим переделом мира, объясняет это лишь отчасти. Ведь при прежних военно-политических кризисах, возникавших на той же почве, удавалось хотя бы в последний момент отходить от роковой черты.

Есть основания полагать, что чашу весов мог склонить игнорируемый буржуазными историками фактор, до того отсутствовавший, – международная предреволюционная ситуация.

Бросим по необходимости беглый взгляд на события, происходившие в те решающие месяцы, недели и дни в странах, решавших во многом судьбы всего человечества.

Обстановка, сходная с французской 1898-1899 гг., сложилась в Соединенном Королевстве. Центром противостояния закономерно стала Ирландия, страдавшая от особо жестокого социального и национального гнета. Там сложилась боевая рабочая партия во главе с Джеймсом Конноли, будущим героем и мучеником Дублинского восстания 1916 г. К грани гражданской войны ирландская столица подошла уже в ходе всеобщей забастовки 1913 г., хотя националисты-шинфейнеры не поддержали рабочих. Зато ирландский пример получил отклик в Англии. Впервые после чартизма на съезде тред-юнионов раздавались призывы к всеобщей стачке. Забастовки принимали все более боевой характер. Рабочие отвергали арбитраж буржуазного государства. Против стачечников начали, как за Ла-Маншем, применять войска – сначала в качестве штрейкбрехеров, потом для разгона со стрельбой на поражение; и все же хозяевам и властям приходилось частично уступать.

Подъем активности масс сопровождался классическим кризисом верхов. Поводом и здесь стала Ирландия. В 1912 г. либеральный кабинет, нуждавшийся в голосах ирландских националистов, внес в парламент билль об автономии Зеленого острова (под названием «домашней власти» – Home Rule, гомруль). Несмотря на ограниченность автономии, она стала яблоком раздора между реформистским крылом буржуазии и блоком наиболее реакционной части монополистического капитала с лендлордами, владевшими в Ирландии, особенно в ее северной части – Ольстере, обширными латифундиями. Трижды законопроект о гомруле принимался палатой общин, но отвергался лордами. Исчерпав возможности парламентского саботажа, правые, как сказал бы Энгельс, «поставили штык в порядок дня». С осени 1912 г. лидер ольстерских консерваторов Э. Карсон начал формировать для борьбы с ирландскими патриотами полувоенные отряды. Через год это были уже 100-тысячные силы с артиллерией, пулеметами, броневиками. На сторону ольстерских мятежников встала и кайзеровская Германия, начавшая снабжать их оружием. Никто в буржуазной прессе не называл шпионом Карсона, публично заявлявшего, что готов предпочесть кайзера родине, если та «не защищает» Ольстер.

В начале 1914 г. либеральное правительство решило направить в Северную Ирландию несколько полков регулярной армии. Но офицеры, близкие к лендлордам, отказались подчиниться приказу. Мятеж, напоминавший «бунт в защиту рабства» в начале гражданской войны в США, был поддержан британским генералитетом. 21 марта генералы принудили правительство дать письменное обязательство не использовать войска против Ольстера. Правая печать откровенно признавала: «Армия похоронила законопроект о гомруле». Документ, ставший известным в парламенте, вызвал бурю. Даже лейбористский депутат Р. Макдональд, по ленинской оценке, «один из самых умеренных либеральных рабочих политиков», заговорил почти языком революционера: «Эти люди всегда готовы стараться и неистовствовать против стачечников. Но, когда дело зашло об Ольстере, они отказываются исполнить свой долг, так как закон об автономии Ирландии затрагивает их классовые предрассудки и интересы».

События, эхо которых в Ольстере доныне не умолкает, Ленин охарактеризовал как «общеконституционный кризис в Англии». Он полагал даже, что «21-е марта… будет днем всемирно-исторического поворота, когда благородные лорды-помещики Англии, сломав вдребезги… английскую законность, дали великолепный урок классовой борьбы…». «Чтобы сломить бунт аристократов-офицеров, либеральное правительство должно было бы обратиться к народу, к массам, к пролетариям, но этого-то господа «просвещенные» либеральные буржуа и боялись больше всего на свете».  Владимир Ильич сделал отсюда общезначимый вывод: «Действительное классовое господство лежало и лежит вне парламента». В сложившейся ситуации он видел доказательство «невозможности притупить остроту противоречий между пролетариатом и буржуазией Англии посредством половинчатой, лицемерной, притворно-реформистской политики либералов»[1].

Ирландским националистам и социалистам оставалось только защищаться самим. Летом 1914 г. они приступили к созданию армии волонтеров. Правительство, попустительствуя воинству Карсона, препятствовало доставке оружия волонтерам, и все же остров превратился в лагерь двух противостоявших армий. Любая искра должна была привести к взрыву гражданской войны, которая неминуемо расколола бы и Англию. 26 июля дублинская полиция расстреляла митинг националистов, убив и ранив десятки человек. Это вызвало в Ирландии и Англии взрыв возмущения. Предреволюционная ситуация грозила со дня на день перерасти в революционную.

Объективную направленность ольстерско-генеральского мятежа 1914 г., как и попыток антидрейфусарского мятежа во Франции 1898-1899 гг., последующий опыт истории побуждает считать протофашистской. На сей раз, при более высоком уровне развития монополистического капитализма в стране и мире, реформистский выход из кризиса на базе компромисса радикальной буржуазии и народно-демократических сил оказался невозможным.

Политика попустительства мятежникам подвела официальный Лондон к выбору: либо гражданская война, чреватая в преимущественно пролетарской стране социалистической революцией, либо переключение энергии противостоящих сторон на внешнего врага. С другой стороны, ключевую дипломатическую коллизию лета 1914 г. – «опрометчивые» расчеты кайзера нейтрализовать Альбион и «коварную» линию лондонской дипломатии, поддерживавшей в нем эти иллюзии до самого начала войны, – можно убедительно объяснить лишь с учетом фундаментального классового фактора: угрозы революции, от которой верхам обеих империй оставалось одно спасение – мировая война.

По стопам Британии, хотя и медленнее, шел главный резерв мирового капитализма – США. Там с 1905 г. набирало силы революционное, хотя и не освободившееся от анархистских пережитков, пролетарское движение – «Индустриальные рабочие мира» (ИРМ) во главе с Ю. Дебсом, У. Хейвудом, Де Леоном. Руководимые ИРМ стачки превращались в настоящие бои с полувоенными формированиями монополий и воспетой бульварной литературой всех стран частной жандармерией – «пинкертонами». В штате Колорадо на рекордно долгую забастовку шахтеров (1912-1913 гг.) монополисты ответили расстрелом рабочих. В штате целый год шла «малая гражданская война», грозившая сделать Колорадо американским Ольстером. Тем же летом 1914 г. США обрели и свой аналог Ирландии, даже более горячий: в соседней Мексике достигла кульминации народная революция, тесно переплетавшаяся с политической борьбой по другую сторону границы.

В американском господствующем классе шел если еще не открытый раскол, как в Британии, то явное размежевание. Поборникам жесткой диктатуры («Железной Пяты», предсказанной в 1907 г. Джеком Лондоном) противостояли реформисты типа вступившего на пост президента в 1913 г. В. Вильсона; апологетам монополий – приверженцы популистских антитрестовских мер; сторонникам заокеанской экспансии – «изоляционисты». Любой неосторожный шаг мог столкнуть Штаты за черту общенационального кризиса. По всему этому позволить себе даже ограниченное военное вмешательство в европейские дела Вашингтон смог нескоро – формально через два с половиной года мировой войны, фактически – почти  через четыре. Это обстоятельство явилось одной из предпосылок ее начала.

Во Франции центром политической борьбы непосредственно стал вопрос мира и войны. В январе 1913 г. президентом был избран Р. Пуанкаре; фраза его предшественника: «Я уступаю место войне» – дала начало хлесткому прозвищу «Пуанкаре-война». Царский посол Извольский, весьма близкий к новому президенту, извещал Петербург о «надежности» Пуанкаре, который не допустит компромиссов типа агадирского. Соучастниками стали социал-ренегаты, которым буржуазная Франция раньше других стран доверила посты вплоть до премьерского.

Законопроект о трех годах обязательной армейской службы, внесенный в марте 1913 г. не кем иным, как Мильераном, расколол Францию не менее глубоко, чем гомруль – Британию. Социалисты и ВКТ, преодолев раскол, развернули широкую агитацию против реформы, в том числе среди солдат и офицеров. Противостоял им правомилитаристский блок, куда наряду с респектабельными буржуазными партиями влились национал-экстремисты вроде «Аксьон Франсэз» – «Французского действия». Сколачивались полувоенные банды – «Королевские парни». В буржуазной прессе нагнеталась кампания ненависти к «предателям», возводился в норму политический террор; суды присяжных неоднократно оправдывали убийц. Ударные отряды реакции позднее составили опору французского фашизма и прогитлеровского коллаборационизма.

Принятие «закона о трех годах» лишь усилило напряженность противостояния. На выборах в апреле 1914 г. социалисты добились небывалого успеха. В полном соответствии с прогнозом Энгельса «барометр всеобщего избирательного права» показывал «точку кипения», и противостоявшие стороны все более определенно «знали, что делать»[2].

Еще более острая ситуация, принимавшая уже черты революционной, создалась в Италии, где «рабочая аристократия» в те годы почти отсутствовала. В Итальянской социалистической партии размежевание «максималистов» и соглашателей прошло раньше и глубже, чем в других странах кроме России. На съезде 1912 г. правые были исключены, центристы отстранены от руководства. Это было отражением исключительной остроты классового противоборства. Уже в 1913 г. бастующие рабочие атаковали префектуры и полицию, пытались даже штурмовать парламент. Весной 1914 г. кабинет мастера компромиссов Джолитти пал, расписавшись в бессилии разрядить социальную бомбу.

Взрыв грянул за считанные дни до выстрелов в Сараево. 7 июня полиция расстреляла демонстрацию в городе Анкона. Уже следующим утром бастовала вся страна, а вечером ИСП и Конфедерация труда объявили всеобщую стачку протеста. Вторая неделя июня вошла в историю под именем «Красной»: Турин, Флоренция, Неаполь, Парма покрылись баррикадами, всюду шли кровавые столкновения народа с войсками и боевиками националистов – предшественниками фашистских чернорубашечников. В некоторых провинциях, отрезанных от центра, власть перешла в руки рабочих и крестьян. Однако ни профсоюзы, ни социалисты не представляли себе, как быть дальше. Уже 10 июня КТ объявила стачку оконченной, ИСП не возражала, лишь подчеркнув в обращении к рабочим, что КТ «одна» ответственна за это решение. Забастовщики на митингах резко осуждали «вождей». Буржуазное правительство пребывало в такой панике, что на репрессии решилось лишь к концу месяца.

Только что пережитый итальянской буржуазией «великий страх» перед рабочим движением послужил, очевидно, главным фактором, отсрочившим ее вступление в мировую войну. Но он же дополнительно подтолкнул верхи соседней Австро-Венгрии к лихорадочным маневрам (в прямом и переносном смысле) с целью покрепче привязать к себе соседние с Италией югославянские провинции империи. Эти маневры непосредственно вылились в сараевский теракт и последующую атаку на Сербию.

Ближе всех европейских стран к грани революции уже накануне войны подошла Россия. Большевики завоевали всю рабочую курию Государственной Думы и крупнейшие профсоюзы: ¾ организованных рабочих шло за открыто революционной партией.

Набирал силу кризис верхов: в начале 1914 г. под давлением дворянства был уволен в отставку Коковцов, ставший премьером после убийства Столыпина. Несколькими месяцами раньше В.И. Ленин констатировал: «Политический кризис общенационального масштаба в России налицо, и притом это – кризис такой, который касается именно основ государственного устройства…»^[3].

В первой половине 1914 г. бастовало полтора миллиона человек – больше, чем в начале революции 1905 г. Ровно за месяц до сараевских выстрелов, 28 мая, под руководством большевиков прекратили работу свыше 30 тыс. бакинских нефтяников. Стачечников, подвергшихся террору полиции и хозяйских наемников, поддержала рабочая Россия. 3 июля полиция расстреляла митинг солидарности с бакинцами на Путиловском заводе. Петербургский комитет большевиков призвал ответить трехдневной стачкой. 4 июля бастовало 90 тысяч, 7 июля – 130, 8 июля – 150 тысяч. В столице шли митинги и демонстрации под красными флагами. В заводских районах Питера строили баррикады. Бастовали рабочие Москвы, Риги, Варшавы; в Лодзи начались вооруженные схватки с полицией. Страна стояла перед всеобщей политической стачкой, вполне способной стать началом новой революции.

Окинув взглядом основные события в державах, входивших в блок Антанты еще до войны или примкнувших к нему уже в ее ходе, убеждаешься: все они, без исключения, летом 1914 г. находились на разных стадиях предреволюционной ситуации: формирования (США), развертывания (Великобритания, Франция) или перерастания в революционную (Россия, Италия).

9

Несколько иначе складывалась обстановка в странах, выступивших инициаторами военных действий. (Назвать их агрессорами значило бы затушевать практически равную ответственность обеих империалистических коалиций за вовлечение человечества в Первую мировую войну.)

В Германии «своеобразная предреволюционная ситуация» явно пробуксовывала. Правые и центристские лидеры социал-демократии использовали неудачи боевых рабочих выступлений для пропаганды чисто выборного пути к власти. Партия, вопреки усилиям левого меньшинства, не использовала шансы мобилизации или хотя бы политического просвещения масс.

Несмотря на крайний антидемократизм прусского избирательного законодательства, Каутский выдвинул теорию парламентского «изматывания» классового врага вплоть до «решающей» электоральной победы. Выборы 1912 г. принесли социал-демократам крупный успех – 4 млн. голосов, самую большую фракцию. Но до «решающей победы» было далеко: правый блок сохранил в рейхстаге большинство.

Политические события, которые в другой стране могли вызвать общенациональный кризис, в Германии проходили без серьезных последствий. В отличие от Франции не вызвал массовых протестов рост милитаризма. С 1909 по 1914 г. военные расходы выросли на треть, составив половину бюджета. Наиболее серьезный вызов милитаризму бросил К. Либкнехт в апреле 1913 г.– в дни утверждения рейхстагом военного бюджета. Он выступил с разоблачениями концерна Круппа и других военно-промышленных корпораций, огласив данные о монопольном завышении цен, экспорте оружия, шпионаже в государственных ведомствах. Пока существует империализм, не утратят актуальности его слова: «Через все государственные границы простирается солидарность фабрикантов оружия в деле подстрекательства народов друг против друга; и по своему внутреннему и внешнему бесстыдству военная промышленность превосходит все проявления капитализма. Вместе с тем именно она чрезвычайно заинтересована в определенном влиянии на политику, прежде всего на внешнюю политику, на государственную власть… Всякую плотину смывает эта волна, если только эта плотина не установлена капиталом в собственных интересах»[4]. Социалистическая пресса Англии и Франции опубликовала выступление Либкнехта, сопровождая его обличением своих «Круппов».

Разоблачения лжи о «патриотизме» корпораций привлекли внимание народа, усилили антимонополистические настроения. Правительство было вынуждено провести два судебных процесса, а рейхстаг – приступить к проверке военной индустрии, даже поставить вопрос о ее национализации. Однако правление социал-демократической партии, игнорируя требования низовых организаций, упустило и этот шанс. По злободневной теме не было издано ни одной брошюры или листовки. Фракция социал-демократов в рейхстаге послушно вотировала налоги и кредиты на военные цели.

Фатальную роль для пораженной оппортунизмом партии сыграла смена поколений. Уход из жизни в 1912-1913 гг. П. Зингера, а затем А. Бебеля – лидеров «героической эпохи», имевших опыт нелегальной борьбы и в целом революционные убеждения, – оставил зияющую пустоту. Уже через месяц после кончины Бебеля, на Иенском съезде, новое руководство партии по существу отказалось даже от избирательной реформы. Резолюция Либкнехта в защиту главного средства ее достижения – всеобщей стачки – была провалена, его сторонников шельмовали как «фанатиков с большевистским душком».

Неудивительно, что для германских верхов не имел серьезных последствий эльзасский кризис конца 1913 – начала 1914 гг. Ленин, посвятивший ему специальную статью, подчеркивал, что сущность конфликта жителей городка Цаберн, а затем и почти всего Эльзаса, с прусской военщиной не национальная, а социально-политическая: «Нет, не французская культура против немецкой, а воспитанная на ряде французских революций демократия восстала против абсолютизма». В эльзасском кризисе он видел наиболее яркое выражение общей тенденции: «В массах мелкой буржуазии Германии изменилось и изменяется настроение. Изменились условия, изменилась экономическая обстановка, подмыты все устои «спокойного» господства дворянско-прусской сабли. Против воли буржуазии ход вещей влечет ее к глубокому политическому кризису»[5].

Элементы кризиса верхов действительно проявились. Даже консервативный ландтаг Эльзаса встал на сторону населения. По инициативе социал-демократов рейхстаг принял резолюцию с критикой правительства, но никаких внепарламентских действий партия не предприняла. В итоге гора родила мышь: канцлера Бетман-Гольвега, едва не создавшего второй Ольстер, даже не отправили в отставку. Кайзеровская клика, при жизни Бебеля еще оглядывавшаяся на социал-демократов, не могла не увериться в безнаказанности любых авантюр.

Еще дальше от революционной перспективы отстояла Австро-Венгрия. В этом лоскутном государстве роковую роль сыграл раскол всех общественно-политических движений по национальному признаку. Социал-демократия не только не смогла ничего противопоставить национализму, но и сама разделилась по тому же признаку наряду с профсоюзами, кооперативами и другими рабочими организациями. Этот раскол позволял габсбургской монархии, при всей ее дряхлости и крайней непопулярности, бить противников по частям. В 1912 г. была подавлена всеобщая забастовка в Венгрии, отменена конституция и введено военное положение в Хорватии, на следующий год – осадное положение в Праге. Подобные действия властей в других странах вызывали массовый отпор, а в разобщенной национализмом Австро-Венгрии – лишь террористические акты, идеально подходившие для провокаций как на внутреннем, так и на внешнем фронте.

Тем не менее учащавшиеся всплески напряженности свидетельствовали о приближении бури. К лету 1914 г. империя Габсбургов столкнулась с кризисом верхов. Эрцгерцог Фердинанд, наследник престарелого Франца-Иосифа, вынашивал план преобразования дуалистической монархии в триалистическую Австро-Венгерско-Славянскую. Значительная часть австрийской и германской верхушки отвергала проект Фердинанда. Об отношении к наследнику в обществе можно судить по тому, что известие о его убийстве ничуть не опечалило венскую улицу. Семья погибшего была убеждена, что подлинных организаторов теракта надо искать в Вене и Берлине. Так или иначе, столь серьезный раскол верхов грозил стать началом конца империи, а с ней и всего германского блока.

10

Летом 1914 г. господствующие классы Германии и Австро-Венгрии не могли не сознавать, что пока еще располагают большей внутренней стабильностью, чем державы-соперники, но рискуют лишиться этого преимущества в ближайшее время. Более того, очень скоро они могли столкнуться не с внутренне слабыми, как им казалось, противниками, а с самым грозным врагом – Революцией, готовой перекинуться на их собственные тылы.

Неудивительно, что они не пытались наперед взвесить все шансы – в столь неопределенной ситуации это вряд ли возможно, – а спешили нанести упреждающий удар. Кому? Не Николаю II, Пуанкаре или Ллойд-Джорджу, и даже не столько России, Франции или Британии, сколько призраку Революции, грозившему вот-вот обрести плоть.

Германский генштаб вопреки здравому смыслу выполнял один к одному «план Шлиффена», хотя вторжение в Бельгию делало неизбежным вступление в войну Британской империи. Скорей оккупировать Бельгию, где год назад прошла уже третья всеобщая политическая забастовка за избирательную реформу – то, чего в Германии добивались Либкнехт и Люксембург! Разрушить артиллерией, задушить голодом ненавистный Париж, пока Коммуна не встала из могилы! Потопить в крови уже покрытые баррикадами Лодзь и Домброву – пусть это даже подставит свои войска под удар русских! Лучше английские армии на континенте и британский флот у берегов, чем знамена Революции над Ирландией и, боже упаси, Англией!

Берлин цеплялся за ольстерских мятежников, пока те, добившись от Лондона принятия своих требований, не сделались из антипатриотов-германофилов патриотами-германофобами. Но ирландских националистов, казалось бы естественных союзников, поддерживать не спешил. Ведь поступить иначе значило заключить союз с Революцией, а было ли это мыслимо для буржуа и прусского юнкера?

Германия даже не попыталась, прикрывшись от Франции и России прочной обороной на коротких фронтах, воспользоваться достроенной частью Багдадской дороги – ударить по Суэцу, войти по приглашению меджлиса в Иран и создать угрозу Индии. Это был единственный шанс выиграть неравную битву с Британией. Но и он означал союз с Революцией, пусть не пролетарской, а национально-освободительной, против империи, пусть и неприятельской. Могло ли подобное уместиться в благонамеренной голове кайзеровского чиновника?

Вопреки не только законам и обычаям войны, но и здравому смыслу, германские войска отмечали свой путь массовым террором против мирного населения. Такой характер войны во все времена служит безошибочным признаком ее классового и, как правило, контрреволюционного содержания. С точки зрения военной целесообразности, было безумием отталкивать зверствами Бельгию, не имевшую исторических счетов с Германией, или Польшу, где многие относились к немцам лучше, чем к русским. Подобным «иррациональным» деяниям, воскрешавшим ужасы Тридцатилетней войны и открывавшим подготовительный класс нацизма, есть лишь одно рациональное объяснение – необходимость задушить террором и залить потоками национальной ненависти очаги классовой борьбы пролетариата, грозившие революционизацией самой Германии.

Впрочем, война с Революцией, просвечивающая сквозь крикливо-шовинистическое облачение, не была привилегией Германии. Державы Антанты тоже не раз, особенно накануне и в начале войны, упускали возможность победы малой кровью, боясь, как бы она не оказалась победой не их класса.

Париж и Лондон в июле 1914 г. могли воспользоваться предложением Жореса – потребовать от Николая I, получившего германский ультиматум, согласия на британское посредничество в сербском вопросе. Правящие круги Франции и Британии могли тем самым обеспечить свои балканские и ближневосточные интересы без войны. Но это потребовало бы пойти на союз с французским пролетариатом против «Аксьон Франсез», с ирландским и английским – против банд Карсона, а главное – способствовать революции в России. Нет, лучше убийство Жореса и война!

Зеркальным отражением «плана Шлиффена» был прожект некоторых российских генералов прямо из Царства Польского маршировать на Берлин. Французского министра обороны в Петербурге заверили, что германская столица падет через месяц, и он поверил! А ведь Россия могла, даже выполняя требования союзников наступать немедленно, не распылять свои силы, а сосредоточить удар на слабейшем звене – Австро-Венгрии. При этом не ломиться через карпатские перевалы в Венгрию, еще хранившую недобрую память о карателях Николая I, а двигаться через широкий межгорный проход в Моравию и Чехию, где русских ждали как освободителей. Это спасло бы и Сербию, из-за которой, как считалось, разгорелся весь сыр-бор. Главное же – за несколько месяцев развалилась бы Австро-Венгрия, а с ней и весь германский блок; победа Антанты была бы предрешена. Но это означало союз с революционной демократией, притом славянской – опасный пример для подданных Николая II! Нет, уж лучше на радость союзникам класть целые армии в мазурских болотах и карпатских снегах. К тому же там проходили трассы между революционной эмиграцией и подпольем; может, жандармы кого и поймают, а главное, сама война накажет жителей за помощь крамоле.

Сейчас трудно поверить, что в 1914 г. России симпатизировали очень многие из жителей австрийской Галиции. Лишь после того, как по ней четырежды прокатился фронт, а раскрывшая себя прорусская часть населения была изгнана или истреблена австро-германскими карателями, страна превратилась в западноукраинскую Вандею – питомник петлюровщины и бандеровщины.

На кавказском фронте Россия могла с самого начала поддержать восстание западных армян, ассирийцев и части курдов. Открывалась возможность спасти дружественные народы и в кратчайший срок покончить с еще одним союзником Германии. Но и это означало протянуть руку освободительному движению, прежде всего армянскому, имевшему тесные связи с революционерами российского Кавказа. А что сказали бы союзники, имевшие свои виды на Ближний Восток? Да и для православной церкви армяне и ассирийцы были еретиками. Вот российское командование и вело себя примерно так же, как сейчас натовское в войне с «Исламским государством», – как бы приходило на помощь повстанцам и мирному населению, но зачастую после того, как помогать становилось некому.

Зато и царизм, и даже Временное правительство маниакально тянулись к Константинополю, мечтая облегчить своим помещикам и купцам экспорт хлеба из недоедавшей страны. Больше ни для чего этот город не был нужен России, хуже того – достанься он ей, в следующей войне неминуемо превратился бы для ее флота и армии в европейский Порт-Артур. Да и не достался бы он России никогда – об этом заботились «доблестные союзники», как принято было вежливо выражаться в ту войну. А ведь стоило этот город, тогда еще наполовину населенный греками, вернуть Греции – и не было бы у Антанты в этом регионе более надежного союзника. Но это же опять союз с национальной Революцией…

Не утверждаю, что во всех случаях деятели, принимавшие роковые решения, ясно видели их классово-политическую подкладку (хотя Вильгельм II еще до войны говорил солдатам, что может приказать им стрелять в собственных братьев и сестер, отцов и матерей). Многое делалось под влиянием военно-политической косности или примитивного эгоизма. Яркий пример – поспешное снятие германских дивизий с решающего фронта на Марне для отражения наступления российских армий в Восточную Пруссию. Объективно этот аграрный придаток Германии в мировой войне не решал ничего. К тому же русским войскам, не имевшим осадной артиллерии, никогда бы не взять Кенигсберг и другие первоклассные крепости. Но даже ради стратегической победы невозможно  ведь пожертвовать родовыми гнездами прусского юнкерства. Если бы эта, с позволения сказать, аристократия уважала свою «честь» и страну, она сама принесла бы на алтарь победы жертву, несравнимую с гибелью и страданиями миллионов соотечественников, и тем упрочила бы свою политическую гегемонию. Она, как и кайзер, и его правительство, либо мыслили и чувствовали на уровне захолустного помещика, либо боялись юнкерской фронды ольстерского типа больше, чем отравленного шовинизмом народа. Все это – лишь другая сторона той же классовой обусловленности войны.

(к гл. 11)