Исторический опыт Латинской Америки в свете ленинской концепции империализма

А.В. Харламенко

Часть II

«Кто берется за частные вопросы без предварительного решения общих, тот неминуемо будет на каждом шагу бессознательно для себя «натыкаться» на эти общие вопросы. А натыкаться слепо на них в каждом частном случае значит обрекать свою политику на худшие шатания и беспринципность»[³].

В.И. Ленин

«Мы идем издалека и пойдем далеко».

Антонио Грамши

Соотнеся открытыеВ.И. Лениным основные признаки империализма как высшей и последней стадии капитализма с общественно-историческими реалиями Латинской Америки соответствующей эпохи, мы переходим теперь к другой стороне проблемы – революционному опыту региона. Без анализа этого опыта исследование обречено на односторонность по целому ряду причин.

Во-первых, научная теория империализма необходимо включает теоретическое отражение закономерностей антиимпериалистической борьбы и не может быть адекватно усвоена без конкретно-исторического рассмотрения этой борьбы. В кульминационный период работы над ее концептуальным выражением Ленин особо подчеркивал неотъемлемость теоретических основ марксизма от практической революционной тактики: «Без этой стороны материализма Маркс справедливо считал его половинчатым, односторонним, мертвенным…»[4].

Во-вторых, сама Латинская Америка в ее сегодняшнем качестве есть во многом объективация революционного опыта ее народов. Богатство и многообразие этого опыта запечатлено даже в испанской лексике: едва ли в каком-либо другом языке найдется минимум девять (!) слов, выражающих разные проявления или формы вооруженного восстания. Без знания столь важного фактора истории региона нельзя научно понять практически ничего в его прошлом и настоящем.

В-третьих, революционный опыт Латинской Америки всегда был и остается полем напряженной идейной борьбы. Различные его аспекты подвергаются злостному замалчиванию либо искажениям и фальсификациям. Без их преодоления объективное познание истории и современности также невозможно.

Наконец, в-четвертых, трудно переоценить актуальное значение этого опыта – как идейно-моральное, так и практически-политическое; как региональное, так и всемирное. Если мы не хотим позволить реакции беспрепятственно насаждать, казалось, давно изживший себя «суеверный взгляд, приписывающий возникновение революции злонамеренности кучки агитаторов», то «и с исторической точки зрения исследование и изложение причин как революционного потрясения, так и подавления революции представляет исключительную важность»[5]. Сегодняшнее положение Латинской Америки, переживающей отлив первой волны «левого поворота», равно как и противоречивые перипетии общемирового кризиса, делают особенно актуальным завет Ф. Энгельса: «Та, вероятно, очень короткая передышка между концом первого и началом второго акта движения, которая нам предоставлена, дает нам, к счастью, время для крайне необходимого дела: для исследования причин, сделавших необходимым как недавний революционный взрыв, так и поражение революции; причин, которые следует искать не в случайных побуждениях, достоинствах, недостатках, ошибках или предательских действиях некоторых вождей, а в общем социальном строе и в условиях жизни каждой из наций, испытавших потрясение».

1. Зависимый характер капиталистического развития и предпосылки освободительного движения

Научно корректный ответ на этот вопрос предполагает выбор между двумя концепциями общественного бытия региона и его исторического пути, которые уже ряд десятилетий противоборствуют как в общественной науке самой Латинской Америки, так и среди зарубежных латиноамериканистов.

Согласно первой концепции, методологически вытекающей из одностороннего видения всемирной истории либералами-позитивистами XIX в., корни социальных проблем региона уходят в почву «феодальной отсталости», навязанной еще в XVI-XVIII вв. испанским и португальским колониализмом и лишь усугубленной империалистической экспансией западноевропейских держав и США.

Концепция «феодальной отсталости», возведенная в ранг официальной в науке всего капиталистического мира, долгое время доминировала и в советской историографии, где безосновательно считалась «марксистской». Из нее логически следовало, что страны региона минимум до середины XX в. решали исторические задачи антифеодальных революций при гегемонии «национальной буржуазии». По завершении цикла буржуазных революций признавался необходимым длительный период эволюционно-реформистского развития под ее же руководством. Объективные предпосылки борьбы за социализм признавались еще незрелыми, поэтому для приверженцев подобных взглядов Кубинская революция прозвучала громом с ясного неба. Впрочем, «на выручку» пришли последующие неудачи и поражения революционных сил, причины которых усматривались или в той же незрелости условий, или, прямо по Энгельсу, в «случайных побуждениях, достоинствах, недостатках, ошибках или предательских действиях некоторых вождей».

Для рассматриваемой нами темы важно иметь в виду, что концепция «феодальной отсталости» фактически предполагает трактовку империализма не по Ленину, а по Каутскому – как чисто внешнего фактора, определяемого гегемонией «индустриально развитых» стран над «слаборазвитыми». При этом иерархия общедемократических и социалистических задач рабочего движения выстраивается не по-большевистски, а по-меньшевистски: из общедемократического характера революции выводится, вопреки опыту истории, роль буржуазии не только как движущей силы, но и как гегемона.

Другой концептуальный подход к исторической специфике Латинской Америки обнаруживает ее главные корни не в феодальной отсталости, а в капиталистической зависимости. Этот подход вырабатывался с 60-х гг., прежде всего экономистами и социологами (А. Гундер Франк, Ф.Э. Кардозу, Т. Дос Сантос, А. Агиляр, Ф. Кармона и другие), а затем и историками (Ф. Фернандес, Э. Галеано и другие). Базируясь на большом конкретно-историческом материале, они обосновали принципиальный вывод: если в странах Западной Европы, Северной Америки и Японии становление капитализма детерминировалось прежде всего развитием национального производства и внутреннего рынка, то на колониально-зависимой периферии капиталистического мира, старейшую часть которой составила Латинская Америка, – в первую очередь принудительным вовлечением данных регионов мира в международное разделение труда. Это вовлечение, изначально подчиненное господствующим классам центров системы, обусловливает присвоение ими большей части прибавочного продукта, создаваемого в зависимой стране, навязывание ей хозяйственной специализации в своих интересах. Все это вместе теоретически выражается понятиями «зависимое развитие», «зависимая периферия» или, в широком смысле, «зависимость».

Методологически отправным пунктом концепции зависимого развития можно считать обобщение К. Маркса, прямо относящееся к началу исторического бытия региона: «Открытие золотых и серебряных приисков в Америке, искоренение, порабощение и погребение заживо туземного населения в рудниках, первые шаги по завоеванию и разграблению Ост-Индии, превращение Африки в заповедное поле охоты на чернокожих – такова была утренняя заря капиталистической эры производства. Эти идиллические процессы суть главные моменты первоначального накопления»[6]. Развенчивая пропаганду апологетов буржуазии насчет «идиллических» истоков ее богатств и капитализма вообще, Маркс выходит на планетарный масштаб становления капиталистической формации. Из его теоретической позиции логически следует, что сущность производственных отношений Латинской Америки уже с начальной, колониальной, стадии ее исторического формирования была не феодальной, а капиталистической. Более того: из выделенных Марксом четырех главных моментов «первоначального накопления» три полностью или преимущественно относятся к Латинской Америке[7].

Чтобы всем все было ясно, автор "Капитала" расставляет точки над "i": «Различные моменты первоначального накопления распределяются, более или менее последовательно, между различными странами, а именно: между Испанией, Португалией, Голландией, Францией и Англией»[8]. Судя по этим строкам, Маркс рассматривал Латинскую Америку не просто как один из регионов колониального типа «первоначального накопления», а как ведущий его ареал. Если бы он поставил во главу угла с самого начала «завоевание и разграбление Ост-Индии», то начал бы перечисление с Португалии, сделавшей в этом «идиллическом процессе», равно как и в африканской работорговле, «первые шаги» еще до открытия южноамериканского континента. Но он начинает с Испании, начавшей колонизацию Центральной и Южной Америки, причем и тут его интересует не разграбление ацтекских и инкских сокровищ (хотя и оно вписывается в контекст «первоначального накопления»), а организация колониального производства. Горнодобывающее и плантационное хозяйство типа мануфактуры в испанских «Индиях» берет начало с середины XVI в. Португальская «золотая лихорадка», распространившая колониальную власть на внутренние области Бразилии, относится к концу XVII в., расцвет голландского колониального рабовладения в Суринаме и на Кюрасао – к первой половине XVIII в., французского на Гаити и Малых Антильских островах – ко второй его половине, что полностью отвечает порядку изложения в «Капитале». Таким образом, зрелый Маркс, следуя материалистическому пониманию истории, решительно отбрасывает либеральный стереотип «феодальной отсталости» иберийских стран, характеризуя их, наоборот, как лидеров начальных этапов «первоначального накопления» и давая последователям ключ к формационной сущности производственных отношений в колониях всех европейских держав именно как капиталистической. В Америке, где в отличие от Востока этой сущности не противостояли развитые классовые общества местного происхождения, она раньше достигла безраздельного господства.

Конечно, представления о «феодальной отсталости» Латинской Америки возникли все же не на пустом месте. Сущность не следует отождествлять со всеми свойствами объекта. Включение колоний в систему производственных отношений мирового капитализма, определяя с самого начала ведущую тенденцию развития региона, далеко не сразу привело к становлению форм эксплуатации, адекватных капиталистической формации. До конца XIX – начала XX в. участие Латинской Америки в мировом капиталистическом разделении труда стимулировало не столько свободный наемный труд, сколько плантационное рабовладение, принудительный труд индейцев-общинников, долговое рабство или закрепощение батраков-«пеонов» и мануфактурных рабочих, сгон крестьян с земли методами «внеэкономического принуждения» вплоть до массового террора. Все эти формы эксплуатации и экспроприации трудящихся, внешне сходные с докапиталистическими, сторонники «феодальной» концепции считали аргументами в свою пользу. При этом не учитывалось, что они входили не в систему средневекового натурального хозяйства, а в товарную, экспортно-ориентированную, экономику эпохи формирования и развития мирового капитализма; что создававшаяся в их рамках прибавочная стоимость в конечном счете – если не в данной стране, то в центрах системы – превращалась в капитал. Все это побуждает считать сущность такого рода эксплуатации не докапиталистической, а капиталистической, хотя и принимавшей «превращенные формы» (К. Маркс).

Впрочем, историки, не зацикленные на «докапитализме» Латинской Америки, выявляют в ней по крайней мере с XVIII в. уже достаточно развитую эксплуатацию лично свободных наемных работников. Масштабы ее были не меньше, чем сто лет назад в азиатских колониях и полуколониях, где, как разъяснял отрицавшим ее оппонентам Ленин, большинство населения «принадлежит к странам, где рабочие есть»[9]. Еще большей была масса полупролетариев – формально крестьян, ремесленников или мелких торговцев, фактически эксплуатируемых крупным капиталом по типу рассеянной мануфактуры.

Каждому этапу истории мировой системы капитализма соответствовала определенная форма отношений зависимости. Возможность смены этих форм обусловливалась сдвигами, происходившими в масштабе всей системы и в первую очередь в ее центрах, но реализовалась через борьбу социальных и политических сил зависимых стран, игравших тем самым активную роль в мировой истории.

Подобно открытой Марксом основе капиталистической эксплуатации, феномен зависимости скрыт от обыденного сознания буржуазного общества. В этом сознании – как в метропольном, так и в периферийном его варианте – зависимость поверхностно отражается как отсталость или «слаборазвитость» периферии относительно метрополий. По аналогии с выявленным Марксом товарным фетишизмом можно говорить о «фетишизме слаборазвитости», порождающем наивные расчеты «догнать» метрополии на том же капиталистическом пути, который был ранее пройден ими. На деле же историческая «разность потенциалов» между Западной Европой и другими частями света обусловила лишь первоначальное возникновение отношений зависимости. Уже давно «отсталость» и «слаборазвитость» превратились из предпосылок зависимости в ее следствия. Господствующие центры мирового капитализма прежде всего монополизируют передовые производительные силы, а любые попытки их развития на зависимой периферии либо прямо подавляют, в том числе вооруженной силой (примеров сколько угодно – от Парагвая середины XIX в. до Ливии начала XXI в.), либо допускают фрагментарно, как составную часть своей производственной системы, под своим технологическим, организационно-управленческим и финансово-экономическим контролем. Как правило, на долю зависимых стран остаются лишь те звенья производительных сил и «ниши» международного разделения труда, которые ничем не угрожают господствующему классу метрополий и лишь расширяют базу их господства.

Минимум двухсотлетний опыт Латинской Америки особенно наглядно показывает, что «догнать» глобальных эксплуататоров по «уровню развития», оставаясь в рамках капитализма, зависимой стране так же невозможно, как рабочему – догнать по уровню благосостояния капиталиста-работодателя. В обоих случаях эксплуатируемые расширенно воспроизводят своим трудом могущество капитала и свое подчиненное ему положение. Отношения зависимости – органическая часть мировой капиталистической системы, и покончить с ними можно только революционным преодолением этой системы как таковой.

Несмотря на ряд недоработок школы «зависимого развития» в том виде, который она имела в 70-е – 80-е гг., в целом она представляется важным достижением на пути применения теории марксизма, и в особенности ленинской концепции империализма, к условиям эксплуатируемой периферии мировой капиталистической системы. Закономерно, что в десятилетия неолиберальной реакции концептуальные разработки этой научной школы подверглись тотальному бойкоту и «заговору молчания». Не все ее создатели остались верны идеалам молодости. Но это не должно мешать ученым-марксистам брать на вооружение и развивать содержащиеся в ней моменты объективной истины.

2. Никто пути пройденного у нас не отберет…

Спор двух методологических подходов прямо относится к восприятию латиноамериканской революционной традиции. С позиций концепции «феодальной отсталости», обращение к этой традиции уподобляется идеализации прошлого идеологами европейских буржуазных революций, пролетарская же революция должна «черпать свою поэзию только из будущего, а не из прошлого»[10]. Однако реальные достижения освободительной борьбы в Латинской Америке теснейшим образом связаны с ее исторической преемственностью.

Актуальность революционной традиции региона обусловливается объективным единством зависимого капиталистического развития на всем его протяжении. На почве, формируемой этим развитием, социально-классовые противоречия «внутреннего» порядка неотделимы от противоречий между зависимостью и большинством трудящегося и эксплуатируемого народа, испытывающим ее гнет. Но если противоречия первой группы в прошлом генерировали главным образом предпосылки перехода капитализма от одного этапа к другому, то противоречия второй группы были всегда в немалой мере направлены против зависимой интеграции в мировую капиталистическую систему. Это придавало революционному процессу, наряду с буржуазной, объективно антикапиталистическую тенденцию. Причем последняя не может быть сведена к консервативному антикапитализму феодально-клерикального, мелкобуржуазного и т.п. толка, будучи направлена в целом по линии прогрессивного развития общества. Последнее объективно обусловлено тем, что зависимое положение большинства человечества играет во всей истории капитализма крайне реакционную роль, а в современную эпоху может создать угрозу и самой жизни на Земле.

Преемственность и прогрессивность «антизависимой» традиции Латинской Америки усиливаются ее спецификой как региона. Это – единственная в мире «семья» двадцати наций, объединяемых не только территориальным соседством, этнокультурными истоками, общностью или близостью живого языка, но и отсутствием религиозной розни, серьезных исторических счетов и обид, на редкость скорой и безболезненной ассимиляцией иммигрантов. Эстафета освободительной борьбы здесь во все времена легко передавалась от страны к стране, вырабатывая и поддерживая единство патриотизма «великой Родины» (Patria Grande) со своего рода стихийным интернационализмом. Временно подавленная в одних странах, освободительная борьба продолжала развертываться в других. Всем этим обусловлены внутренняя связность двухсотлетней революционной традиции; беспрецедентная устойчивость и продолжительность революционных ситуаций регионального масштаба; значительная роль леворадикальных сил, выражающих устремления трудящегося и эксплуатируемого большинства.

Напомним, что и применительно к европейским буржуазным революциям классики марксизма-ленинизма предостерегали от абсолютизации гегемонии буржуазии, выявляли замалчиваемую официальной историографией важную роль, которую играли уже с XVI в. «предшественники современного пролетариата с красным знаменем в руках и с требованием общности имущества на устах»[11].

Показательно, что после поражения революции 1848 г., «в противовес временной апатии», Энгельс счел жизненно важным припасть к роднику отечественной революционной традиции, как бы сильно ни уступала она в Германии латиноамериканской: «Пора снова показать немецкому народу неладно скроенные, но крепко сшитые фигуры Великой крестьянской войны». Важность обращения к сравнительно далекой истории он обосновывал именно объективной преемственностью задач: «Многое изменилось; и все же Крестьянская война вовсе не так далека от наших современных битв, и противники, с которыми приходится сражаться, большей частью те же самые»[12].

Не с меньшим основанием эту мысль могли и могут повторить кубинцы применительно к Хосе Марти и Антонио Масео, венесуэльцы – к Симону Боливару, Хосе Антонио де Сукре и Эсекьелю Саморе, боливийцы – к Тупак Амару, Тупак Катари и Бартолине Сиса, уругвайцы – к Хосе Хервасио Артигасу, эквадорцы – к Элою Альфаро и Карлосу Конча, мексиканцы – к Эмилиано Сапате и Панчо Вилье, никарагуанцы – к Аугусто Сесару Сандино, сальвадорцы – к Фарабундо Марти. Здесь фактор исторической преемственности в полной мере служит «для возвеличения новой борьбы, а не для пародирования старой; для того, чтобы найти снова дух революции, а не для того, чтобы заставить снова бродить ее призрак»[13].

Тот факт, что данная черта общественного сознания, в Старом Свете свойственная (в прогрессивном варианте) главным образом эпохе классических буржуазных революций, по другую сторону Атлантики жива и сегодня, обусловлен именно громадным объемом «антизависимых» (с конца XIX в. – антиимпериалистических) задач революционных процессов как прошлого, так и настоящего. Эти задачи выражают не только интересы определенных классов, но и потребности «всего общественного развития»[14], которые Ленин выделял особо и ставил выше узко понятых интересов пролетариата.

С этой точки зрения, каждый этап революционной истории Латинской Америки может быть определен не только по формам собственности и власти, которые упразднялись и утверждались в его итоге, но и по тем формам зависимого включения страны в мировую капиталистическую систему, против которых были объективно обращены революции.

Первый период – с конца XVIII до конца XIX в. – в социально-классовом отношении выступает как эпоха буржуазных революций, в плане же «всего общественного развития» – как эпоха борьбы антиколониальной. В первом аспекте она устранила сословно-монархический строй, плантационное рабство и в то же время утвердила экономическое и политическое господство землевладельцев-латифундистов как ведущей социальной группы формирующегося класса капиталистов. Во втором аспекте – положила конец паразитированию на огромном теле «Индий» абсолютистской бюрократии и крупной буржуазии Испании и Португалии, а также отразила попытки других колонизаторов занять место иберийских. Тем самым латиноамериканские народы противостояли не только силам вчерашнего и позавчерашнего дня, но и колониальной системе как самой реакционной из предпосылок формирующегося империализма (что не удалось в тот период освободительным движениям Востока). В свете исторической преемственности особое значение имела борьба против начинавшейся экспансии Североамериканских Соединенных Штатов.

Революционные процессы в регионе уже на первом этапе объективно внесли немалый вклад и в демократизацию стран-метрополий. Напомним, что идея республиканского строя в преимущественно монархическом мире XIX в. психологически подкреплялась и в какой-то мере легитимизировалась существованием по ту сторону Атлантики полутора-двух десятков республик (в Европе того времени их насчитывалось всего одна-две), причем основную их массу составляли латиноамериканские. САСШ, ассоциировавшиеся у большинства европейцев со всей «Америкой», а также с демократией и свободой, смогли пережить Гражданскую войну 1861-65 гг. в немалой степени потому, что уже подготовленную европейскими державами интервенцию сковала героическая борьба мексиканского и других народов региона. Латиноамериканцам (как и выступившим тогда же в защиту североамериканского суверенитета России и европейскому рабочему движению) «великий северный сосед» вскоре отплатил черной неблагодарностью.

С началом эпохи империализма становилось все яснее, что формы собственности и власти, основанные на монополизации земельной собственности латифундистами и срастании с ними верхушки буржуазии, бессильны противостоять новым формам закабаления региона финансовой олигархией, прежде всего британской и североамериканской.

Второй период – с последних лет XIX в. до 50-х гг. XX в. – в социально-классовом аспекте можно определить как антиолигархическо-демократический; в плане же «всего общественного развития» – как антинеоколониальный. Его итогом в первом аспекте стало свержение латифундистско-буржуазной олигархии (Мексика, Боливия) или ее оттеснение от власти (в большинстве стран) при активной роли средних слоев «разночинного» типа, а в более развитых странах – промышленной буржуазии, рабочего и крестьянского движения. Во втором аспекте было достигнуто немалое расширение политического и экономического суверенитета: от вывода оккупационных войск США из ряда стран Карибского бассейна до первой в капиталистическом мире национализации нефти в Аргентине, Мексике, Боливии.

В тот же период качественно возросла роль международных факторов революционного процесса, уже не только экономических, но и политических. Это, с одной стороны, две мировые войны, создавшие для удаленной от фронтов Латинской Америки относительно благоприятные условия хозяйственного развития. С другой – российская революция 1905-07 гг., Великий Октябрь 1917-го, рождение мирового коммунистического движения, победа над фашистской агрессией при решающей роли СССР, распад колониальной системы империализма. Каждое из этих всемирно-исторических достижений мирового пролетариата и его союзников сопровождалось в Латинской Америке очередным революционным подъемом, воодушевляя антиимпериалистические силы на борьбу с неоколониализмом, расширяя возможности защиты суверенитета и социальных прав трудящихся. В ряде стран рабочее движение стало первостепенным политическим фактором. Огромный авторитет у всех передовых людей региона завоевали коммунисты, самоотверженно отстаивавшие рабочее и народное дело, о чем зримо напоминают красные знамена с серпом и молотом на фресках мексиканских муралистов, практически вся художественная литература середины XX века. Без долгой борьбы, в особенности рабочего движения, не стало бы возможным создание государственного сектора экономики – необходимого условия промышленного развития Аргентины, Бразилии, Мексики, Уругвая, Чили.

Оборотная сторона завоеваний того периода состояла в том, что политически они обеспечивались либо коалицией буржуазных и мелкобуржуазных реформистов с рабочим движением (Уругвай, Чили, Коста-Рика, Боливия), либо неформальным блоком тех же социальных сил в рамках режимов необонапартистского толка, в буржуазной историографии обычно именуемых «популистскими» (перонизм в Аргентине, трабальизм в Бразилии, правящий режим Мексики). Союз организаций трудящихся с реформистской буржуазией и особенно с буржуазной властью, как всегда и везде, давал импульс проявлениям оппортунизма, в том числе у части коммунистов. Это, в условиях быстрого пополнения рядов пролетариата выходцами из крестьянской, ремесленной и мелкобуржуазной среды, препятствовало превращению пролетариата из «класса в себе» в «класс для себя», облегчало подчинение организаций трудящихся контролю буржуазного государства. В послевоенные годы народное движение не смогло во всеоружии встретить массированную экспансию монополий США, «холодную войну» и экспорт маккартистского террора, волну реакционных переворотов.

Именно в Латинской Америке империализмом был наработан первый опыт создания военно-политических блоков как новейшей формы передела мира. Пакт Рио-де-Жанейро в 1947 г. и Организация американских государств (ОАГ) в 1948 г. возводились на крови народов Парагвая, Колумбии, Венесуэлы, Коста-Рики, испытавших прямое империалистическое насилие. В первой половине 50-х гг. был установлен диктаторский режим Ф. Батисты на Кубе, совершена интервенция США в Гватемалу, свергнуты «популистские» режимы в Бразилии и Аргентине. Над всем регионом нависла угроза неоколониальной реакции с утратой даже ограниченного суверенитета. Не без оснований ОАГ вскоре назвали «министерством колоний США».

За всем этим стояло не только небывалое усиление империализма США, но и новый уровень развития буржуазных отношений в Латинской Америке и зависимой интеграции региона в мировую систему капитализма. Безвозвратно прошли времена, когда можно было обеспечить стране десятилетия мира и относительной самостоятельности, потеснив латифундистскую собственность в пользу мелкой частной, заменив эксплуатацию полурабского труда эксплуатацией «свободного» наемного, самое большее – национализировав одну, пусть очень важную, сырьевую отрасль. Как внутренние, так и международные условия объективно поставили латиноамериканский пролетариат лицом к лицу с главной силой мирового империализма – монополиями США и стоявшим на страже их господства североамериканским государством, вошедшим в роль мирового жандарма.

3. Есть ли предпосылки для социализма?

Третий период в истории освободительной борьбы народов Латинской Америки – по ведущей социально-классовой тенденции пролетарско-социалистический, в аспекте же «всего общественного развития» демократическо-антиимпериалистический – хронологически очерчен 1960 и 1989 годами, рубежными как для латиноамериканских революций, так и для мирового социализма.

Открыла этот период Кубинская революция. На острове, крепче всех соседей привязанном к экономике «великого северного соседа», первые же реформы, в особенности аграрная, глубоко затронули интересы монополий США – собственников лучших земель и минеральных ресурсов, инфраструктуры и промышленных предприятий, мафиозно-«туристического» бизнеса. Революционная страна оказалась перед решающим выбором. Либо задохнуться в петле экономической блокады, с «контрольным выстрелом» в виде интервенции. Либо перейти «рубикон», отделявший борьбу против колониальной и неоколониальной форм зависимости от борьбы против зависимости как таковой, империализма как такового; устранение устаревших форм капитализма – от ликвидации самой его основы и перехода к обществу без эксплуатации и угнетения.

Речь Фиделя Кастро, прозвучавшая на весь мир 15 апреля 1961 г., в день прощания с жертвами предательской бомбежки и накануне сражения с наемниками ЦРУ, воспринималась прежде всего как провозглашение социалистического характера Кубинской революции. Но Фидель подчеркнул и другой ее аспект, назвав революцию «демократической и социалистической». Это означало принципиальное переосмысление взаимосвязи демократических и социалистических задач, в сущности аналогичное проведенному применительно к Европе В.И. Лениным в теоретических работах 1916 г.

В обоих случаях демократия перестает мыслиться (поскольку перестает быть объективно) атрибутом буржуазного этапа революции, предшествующего социалистическому, и становится неотделимой от самих социалистических преобразований – в нескольких аспектах, отмеченных уже Лениным.

Во-первых, нельзя пролетариату прийти к социалистической революции, не подготовляясь к ней борьбой за демократию. В этом плане по-новому выступают и предшествующие этапы освободительной борьбы. «Капитализм вообще и империализм в особенности превращает демократию в иллюзию – и в то же время капитализм порождает демократические стремления в массах, создает демократические учреждения, обостряет антагонизм между отрицающим демократию империализмом и стремящимися к демократии массами».

Во-вторых, нельзя осуществить социалистических преобразований, не осуществляя демократии шире и глубже, чем это возможно при капитализме, – «не организуя демократическое управление захваченными у буржуазии средствами производства всем народом, не привлекая всей массы трудящихся, и пролетариев, и полупролетариев, и мелких крестьян, к демократической организации своих рядов, своих сил, своего участия в государстве». Это ленинское положение вполне подтверждается опытом всех латиноамериканских революций второй половины XX в., как одержавших победу, так и потерпевших поражение или принужденных соотношением сил к отступлению.

В-третьих, нельзя удержать и демократических завоеваний революции, не продвигаясь по пути социализма; частичные и временные исключения лишь подтверждают общее правило.

В-четвертых, революция может себя защитить, только соединив качественное расширение демократии для передового класса с ограничением свобод и «употреблением власти» в отношении его врагов. Это диалектическое единство применительно к социалистическим революциям теоретически выражается категорией диктатуры пролетариата, «которая соединяет насилие против буржуазии, т.е. меньшинства населения, с полным развитием демократии, т.е. действительно равноправного и действительно всеобщего участия всей массы населения во всех государственных делах»[15].

Объективное превосходство сил мирового империализма, прибегающего непосредственно или через местных союзников к разным формам насилия над непокорными странами – экономическому саботажу, террористическим актам, переворотам и интервенциям, – умножает объективную необходимость «демократической диктатуры» пролетариата, выступающего во главе всего трудового народа. Эту общую закономерность опыт Латинской Америки подтвердил с предельной ясностью. Куба, находящаяся у самых челюстей главного империалистического хищника, осуществила свой вариант пролетарской диктатуры, не боясь признать это перед всем миром, – и держится уже более полувека. Чилийская революция 1970-73 гг., лидеры которой в теории и на практике отклонили для своей страны диктатуру пролетариата ради чистоты «эксперимента» по мирному переходу к социализму, пала жертвой «показательной» фашистской расправы. И даже там, где контрреволюция не смогла растоптать ростки революционной государственности, но не сложилось условий для их развития в соответствии с объективной классовой природой, революция и контрреволюция десятилетиями переплетаются при нерешенности вопроса «кто – кого» (Никарагуа, Сальвадор, Боливия, Венесуэла). Весь опыт региона побуждает рассматривать идею достижения социализма «в обход» диктатуры пролетариата как утопию, место которой лишь там, где пребывают оба рода perpetuum mobile.

Многообразен вклад Латинской Америки в решение проблемы слома репрессивной машины эксплуататорского государства. Всюду, где такого рода «машина» существовала в развитом виде, классики марксизма-ленинизма признавали необходимым ее насильственный (как правило, вооруженный) слом, мирный же путь революции рассматривали как редкое исключение. В Латинской Америке это получило убедительное подтверждение в опыте Кубы и Никарагуа, а также «от противного» – в поражении революций, оставивших репрессивную машину буржуазии в неприкосновенности (Чили 70-х гг.) или допустивших ее воссоздание (Боливия 50-х гг.).

Однако поставить на этом точку, как поступали многие леворадикальные деятели 60-х – 70-х гг., не позволяет ряд моментов объективной эволюции «государственной машины». Уже Ленин проводил различие между репрессивными органами буржуазного государства и аппаратом централизованного управления общими делами, подчеркивая, что последний надо не разрушить, а очистить от буржуазно-бюрократического «паразита» и поставить под пролетарский контроль. Во второй половине XX в. эта тенденция качественно усилилась. Развитие производительных сил и классовой борьбы сделало капиталистическое государство из чисто надстроечного института крупным собственником средств производства, органом регулирования всей экономики и социальной сферы. Грань между двумя «ипостасями» государства все больше стиралась: скажем, армия в Латинской Америке, как и в ряде других регионов, нередко осуществляла управление государственными предприятиями. Включаясь напрямую в производственные отношения, государственные институты не переставали быть средством подавления эксплуатируемых, но сами становились ареной классовой борьбы. Применительно к подобной государственной машине, в частности к армии относительно развитых стран, проблема «слома» не могла уже решаться точно так же, как в отношении, по сути, военизированной жандармерии дореволюционных Кубы и Никарагуа.

Кроме того, фронтальное противостояние народных масс буржуазному государству все больше затруднялось наращиванием – особенно после жестокого урока Кубы – карательной мощи империализма и его местных союзников. Данная тенденция, в Европе знакомая уже Энгельсу и Ленину, с 60-х гг. со всей силой действовала и в Латинской Америке, угрозой же мировой ядерной войны возводилась в степень.

По всему этому нельзя не видеть рационального зерна в поисках латиноамериканскими революционерами возможностей овладения властью без фронтального вооруженного столкновения, с максимальным использованием институтов буржуазной демократии, трансформацией армии и в целом государственной машины преимущественно «изнутри». На этом пути, кроме негативного опыта Чили, накоплен немалый позитивный опыт (Венесуэла, Боливия, Эквадор), хотя вопрос о возможности установления данным путем диктатуры пролетариата история пока оставляет открытым.

Победы и поражения латиноамериканских революций актуализировали старый спор о степени зрелости объективных предпосылок социализма в странах региона. Научное исследование социально-экономического строя предреволюционной Кубы опровергает представления о ней как «отсталой аграрной стране». Кубинский агропромышленный комплекс, сердцевину которого составлял крупнейший «сахарный комбинат», работавший на рынок США по установленной их правительством квоте, стоял на одном из первых мест в мире по уровню реального обобществления и капиталистической планомерности. Практически он централизованно управлялся из штаб-квартир нескольких переплетенных между собой монополий. Учитывая, что пролетариат составлял на Кубе более половины населения (55%), объективные предпосылки социалистических преобразований в этой стране нельзя считать незрелыми. Другие страны региона в этом плане не отличались от нее качественно. Если бы антагонистические противоречия капитализма не достигли во всей Латинской Америке высокой степени зрелости, пример Острова Свободы не был бы столь притягателен, повстанческие организации 60-х гг. не росли бы столь стремительно. Далеко не все революции, даже великие, получали столь масштабный и скорый международный отклик, как Кубинская. Уже с начала 60-х гг. в Латинской Америке сложилась региональная революционная ситуация[16], определявшая ее лицо минимум три десятилетия.

Однако относительная зрелость предпосылок социалистической революции имела здесь и оборотную сторону. В отличие от Европы начала XX века, эти предпосылки формировались не в условиях стран-метрополий и их близлежащих сателлитов, а в зоне ярко выраженного зависимого развития. Капиталистическое обобществление производства здесь замыкалось на филиалы империалистических монополий и на США, обеспечивая им разветвленную систему контроля над экономикой и политикой всего региона. Разрыв этих связей мог в одночасье разрушить немалую часть объективных предпосылок нового общества, более того – грозил катастрофой всей стране. Компенсировать это региональной экономической интеграцией в краткосрочном плане не представлялось возможным. Латиноамериканские страны веками жили экономически лицом к метрополиям и спиной друг к другу, зачастую не имея между собой даже транспортных коммуникаций, тянувшихся лишь к экспортным портам. Чтобы изменить ситуацию, требовались десятилетия труда при целенаправленной политике революционной власти. И делать это пришлось бы в огне необъявленной войны со стороны ведущей империалистической державы, не имея возможности быстро и радикально улучшить положение большинства народа. В таких условиях революционерам крайне тяжело завоевать власть и еще труднее ее удержать. Тот же фундаментальный фактор зависимости, что ускоряет созревание предпосылок социалистической революции, в силу диалектики истории весьма затрудняет ее победу.

Разрешить это противоречие в середине XX века, как показал пример Кубы, можно было путем интеграции в иную, также международную (в тенденции – мировую) систему – социалистическую. С точки зрения марксистско-ленинской теории, главное состоит не в обывательских «разборках» – кто кому больше помогал или кто кого «эксплуатировал», – а в степени реального обобществления производства в международном масштабе, в принципе исключающей утверждение нового общества при более низком уровне обобществления, чем достигнутый здесь уже при капитализме.

По той же причине шансы латиноамериканских революций объективно зависели не только от степени зрелости внутренних условий, но в огромной степени – от международного соотношения социально-классовых и политических сил. Решающим в этом плане представляется состояние мирового социализма, его способность в нужный момент и в надлежащих формах поддержать революционную страну, а в конечном счете – принять ее в состав своей международной системы, как посчастливилось Кубе. Расхожие возражения в духе той же обывательской логики «хватит кормить… (нужное впишите)» по существу не стоят ломаного гроша. Ведь в силу той же объективной направленности всемирной истории к «обобществившемуся человечеству» (К. Маркс) шансы всего мирового социализма – «цену» утраты которого для народов мы теперь слишком хорошо знаем – в условиях исторического противоборства с мировым империализмом во многом определялись способностью каждой из систем реально поддержать «врагов своего врага». Особенно тех, кто в силу географических, экономических и иных условий влияет на состояние главного противника в такой мере, как Латинская Америка на США…

Приходится признать, что во второй половине XX века империализму удалось решить эту задачу намного лучше, чем основному ядру мирового социализма, уже вползавшему в губительный кризис. Государственно-монополистический капитализм США, действуя в стратегической связке (при всех междоусобных противоречиях) с союзниками, сумел не только блокировать Остров Свободы и предотвратить появление «новой Кубы», но и обеспечить зависимому капитализму на юге Западного полушария частичную стабилизацию. В сходный политический момент Ленин подчеркивал: «Бывают исторические ситуации, когда реформы, в особенности же обещания реформ, преследуют исключительно одну цель: приостановить брожение народа, заставить революционный класс прекратить или по крайней мере ослабить борьбу»[17].

Процветание, обещанное народам региона, осталось сказкой, но латиноамериканской буржуазии были сделаны уступки, о которых она прежде не могла и мечтать. В богатых нефтью Мексике, Венесуэле, Перу, Эквадоре на несколько десятилетий получил второе дыхание национал-реформизм «популистского» типа.

В более развитых странах «Южного конуса» (Аргентина, Бразилия, Уругвай, Чили), где этот этап уже миновал и острота классовой борьбы исключала его реанимацию, при активной поддержке империализма утвердились диктатуры фашистского типа. Там же в 70-е гг. начались первые в истории «неолиберальные» реформы. Для всего мира был создан второй, наряду с Восточной Азией, полигон новой, транснациональной, «подстадии» империализма.

Эти успехи империализма есть основания считать стратегическими: они внесли немалый вклад в подготовку глобального контрнаступления 80-х гг. И Тэтчер, и Рейган с Бушем вышли из шинели Пиночета не только в идеологическом смысле. Экономика США и их союзников в кризисные годы вряд ли потянула бы новый раунд гонки вооружений и необъявленной войны против СССР, если бы латиноамериканские народы – и на их «назидательном» примере весь «третий мир» – не были принуждены выплачивать, кроме дивидендов монополиям, так называемый «внешний долг», многократно увеличенный махинациями транснациональных финансовых институтов, а в странах-метрополиях рабочее и антимонополистическо-демократическое движение не было деморализовано фашистской расправой над первой же попыткой совершения революции мирным путем.

При всем этом реакционная «стабилизация» в Латинской Америке оставалась частичной. Изнутри ее подрывали острые противоречия между «старой» программой, ориентированной на становление «национального» государственно-монополистического капитализма, и новой неолиберального толка, устремленной уже к гегемонии транснациональных монополий. В интересах последних правящие круги США во второй половине 70-х гг. стали широко использовать лозунг «защиты прав человека». Прежде всего он был обращен против социалистических государств, но досталось и латиноамериканским хунтам, вчера еще в доску «своим», теперь же сделавшим свое грязное дело и ставшим из-за связей с госсектором помехой для экспансии транснационального капитала. История щедра на парадоксы: если в Восточном полушарии пропаганда «прав человека» сыграла реакционную роль, то в Западном послужила новым катализатором «кризиса верхов» как фактора региональной революционной ситуации. Трещина, разделившая верхи, вновь дала выход социальному протесту низов.

Наиболее мощный подъем освободительного движения охватил с конца 70-х гг. Центральную Америку. Более десяти лет империалистическому Голиафу были не по зубам ни народная демократия в сандинистской Никарагуа, ни самое массовое в региональной истории повстанческое движение Сальвадора; даже с маленькой Панамой пришлось подписать договор о ликвидации колониального анклава в зоне канала.

Тогда же открылся новый этап классовой борьбы в сравнительно индустриализованных странах Южной Америки. Именно борьба пролетариата сыграла ключевую роль в том, что с 1982 г. (Боливия) по 1990 г. (Чили) континент очистился от военных хунт. Наибольший размах рабочее движение обрело в Бразилии, где на базе рабочих профсоюзов сформировалась массовая Партия трудящихся (ПТ).

1988-89 годы реально могли закрыть латиноамериканскую «лабораторию» неолиберализма. К тому времени «народная весна» охватила весь регион. В Венесуэле и Боливии первая же волна неолиберальных «реформ» вызвала настоящие народные восстания, чье эхо не умолкает по сей день. В Колумбии и Перу набирали силу как левые коалиции, так и повстанческие движения. В Мексике впервые за полвека власть финансовой олигархии оспаривала левая оппозиция. Бразильская ПТ, выдвигавшая революционную программу, вплотную подошла к избранию президентом рабочего лидера Лулы. Победа латиноамериканских левых в те годы серьезно повлияла бы на всю мировую ситуацию: один лишь мораторий на выплату кабального «внешнего долга» грозил транснациональному капиталу финансовым нокдауном. Глобальный империалистический реванш был бы снят с повестки дня.

По всей вероятности, позиции империализма и реакции к югу от Рио-Браво в тот решающий момент спасла главным образом капитулянтская линия перестроечного СССР. Она означала для прогрессивных сил не только утрату реальной поддержки, но и дискредитацию коммунистических и социалистических идей, толкнувшую многих антифашистов на путь «демократии без прилагательных», то есть заведомого подчинения гегемонии буржуазного либерализма. Навязывание жертвам империалистической агрессии «национального примирения», сдача стран социалистического содружества и мальтийская встреча Горбачева с Бушем стоили Латинской Америке огромных потерь. Не только избирательных поражений левых от Бразилии до Никарагуа, тяжелого компромисса в Сальвадоре, отсрочки на десять лет революции в Венесуэле, спуска на тормозах антифашистского движения в Чили, но и кровавой интервенции США в Панаме, истребления «эскадронами смерти» Патриотического союза Колумбии, погружения в кровавый омут Перу, тяжких лет двойной блокады Кубы. Европейский и латиноамериканский фронты мировой контрреволюции взаимно поддерживали и усиливали друг друга, сообща перекрывая человечеству наименее тяжелый путь в будущее.

>>>Продолжение>>>

[3] Ленин В.И. Отношение к буржуазным партиям / ПСС. – Т. 15. – С. 368.

[4] Ленин В.И. Карл Маркс / ПСС. – Т. 26. – С. 77.

[5] Энгельс Ф. Революция и контрреволюция в Германии / Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. – Т. 8. – С. 6.

[6] Маркс К. Капитал. Т. I, гл. XXIV / Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. – Т. 23. – С. 760.

[7] Именно там добывались драгоценные металлы и совершалось «погребение заживо туземного населения в рудниках», там же до XIX в. находился главный (а на протяжении почти всего XIX в. – один из главных) регион плантационного рабовладения, куда направлялись основные потоки черных невольников.

[8] Там же. – С. 761.

[9] Ленин В.И. О карикатуре на марксизм и об «империалистическом экономизме» / ПСС. – Т. 30. – С. 117.

[10] Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта /Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. – Т. 8. – С. 122.

[11] Энгельс Ф. Диалектика природы / Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. – Т.20. – С. 345.

[12] Энгельс Ф. Крестьянская война в Германии / Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. – Т.7. – С. 345.

[13] Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта / Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. – Т. 8. – С. 121.

[14] Ленин В.И. Письмо «Северному союзу РСДРП» / ПСС. – Т. 6. – С. 363.

[15] Ленин В.И. Ответ П. Киевскому (Ю. Пятакову) / ПСС. – Т. 30. – С. 71-72.

[16] Арисменди Р. Проблемы латиноамериканской революции. М., 1965; его же: Ленин, революция и Латинская Америка. М., 1975.

[17] Ленин В.И. Доклад о революции 1905 года / ПСС. – Т. 30. – С. 320.