Особого внимания заслуживает ещё одна общая черта кризисных процессов данного типа – парадоксальный на первый взгляд характер поведения рабочего класса, готового к организованному проведению революционных преобразований, героической защите социалистического отечества и отпору «классической» контрреволюции, но бессильного перед инициируемой сверху «передвижкой власти».

Данный феномен, ставший роковым не для одной ВСР, а и для всего европейского социализма XX века, лишь отчасти можно объяснить ресурсом доверия к власти, давшей трудящимся очень многое и воспринимаемой как вполне своя. Глубинную основу подобного поведения масс, да и большинства кадров, надо, очевидно, искать в характере самой индустриальной организации производства. Как теоретически показал В.А. Вазюлин, эта организация способна служить альтернативным базисом двух фомационно различных систем: либо развитого капитализма, либо раннего социализма[1]. Жизнь не подтверждает наивного представления, будто в недрах капиталистической индустрии и рабочего движения вызревает чуть ли не готовый социализм. Ещё Ф. Энгельс, как мало кто знавший «подноготную» индустриальной организации общественного труда, разглядел в ней глубинную основу «принципа авторитета», ребячески отвергаемого новыми и новыми поколениями «антиавторитаристов», но и на самом деле имеющего теневые стороны, включая недостаток обратной связи в системе управления. «Механический автомат большой фабрики оказывается гораздо более деспотичным, чем были когда-либо мелкие капиталисты, на которых работают рабочие»[2]. Чтобы вполне преодолеть отчуждённый от самих работников характер организации труда, формальное и реальное обобществление производства необходимы, но, по-видимому, недостаточны. «Старый способ производства должен быть, следовательно, коренным образом перевёрнут, и в особенности должно исчезнуть старое разделение труда»[3]. Столь основательный процесс требует качественно нового материально-технического базиса, немалого исторического времени и, судя по всему, планетарного масштаба. До тех пор завоевания социализма остаются в кризисных ситуациях обратимыми.

К этой главной и наиболее глубокой причине уязвимости раннего социализма последнее столетие прибавило дополнительные. Они также детерминируются высоким уровнем развития производительных сил, в принципе созревших для социалистического обобществления, но при капитализме создающих для последнего, наряду с предпосылками, и новые препятствия. К числу последних относится тяжесть экономической блокады со стороны мировой системы империализма, особенно разрушительной для стран с высокоразвитым специализированным производством, небольших по размерам, территориально близких к империалистическим центрам и глубоко включённых в международное капиталистическое разделение труда. Уязвимость общества для различных форм империалистического давления повышается и процессом урбанизации. Гигантские мегаполисы, неизбежно образующиеся при капитализме, становятся в случае войны, блокады, эпидемии или диверсии поистине смертельными ловушками для миллионов людей. От объективной тяжести этих угроз и их психологического воздействия не гарантирован и рабочий класс – наоборот, именно для него они представляют наибольшую опасность, а для обыденного сознания поистине страшны. Когда внешняя и внутренняя контрреволюция сулит безопасность и достаток в обмен на капитуляцию, безопасность и достаток, народы не всегда находят в себе силы противостоять шантажу. Со многими из мин, расставленных поздним капитализмом на пути человечества в будущее, одной из первых пришлось столкнуться красной Венгрии.

Но те же реалии зрелого, а теперь и перезрелого, капитализма обусловливают новые формы движения общества вперед. Заранее предвидеть конкретные их формы, разумеется, невозможно – это дело будущей общественной практики. Однако есть основания полагать, что некоторые фундаментальные черты будущих революционных процессов впервые обозначились уже в опыте красной Венгрии.

В первую очередь, речь идёт об историческом опыте широкого социально-политического согласия на социалистической основе, принципиально отличного не только от оппортунистического «скрещивания ежа с ужом», но и от практики единого фронта на базе общедемократической программы-минимум. В Венгрии марта 1919 г., впервые в истории, широкое общественное согласие, обеспечившее мирный характер революции, не только возглавлялось организованным рабочим классом, но и достигалось на основе революционной коммунистической программы и имело непосредственную социалистическую перспективу. Возможным же оно стало потому, что в решающей степени обусловливалось императивом общественного (в данном случае – национального) спасения от реальной угрозы «общей гибели борющихся классов»[4] в реакционных конвульсиях старого общества. Финальное поражение этой в то время уникальной попытки, как и близких к ней во многих отношениях революционных опытов Чили, Португалии и Никарагуа последней трети XX века, обусловливалось в первую очередь их национальным масштабом при неблагоприятном соотношении сил в регионе и мире, наличии у империалистической реакции больших резервов и её превосходстве над революционным лагерем в уровне и оперативности международной координации усилий.

Однако ещё более грозные вызовы, ожидающие человечество в будущие десятилетия, едва ли предоставят реакции новый спасательный круг. Предстоящие впереди опаснейшие кризисы неизбежно примут всепланетный характер, спрятаться от них будет уже негде, а экспортировать контрреволюцию – неоткуда. При нынешней, а тем более завтрашней степени взаимосвязи и взаимозависимости всего мирового развития, при накопленной человечеством критической массе источников повышенной опасности, едва ли можно представить себе иной путь сохранения на Земле разумной жизни, в необходимом единстве с достижением стадии «обобществившегося человечества», кроме пути широкого социалистического согласия.

Императив общественного спасения никоим образом не отменяет, а, наоборот, повышает объективную необходимость создания новой общественной дисциплины – как властью авторитета передового класса, так и авторитетом власти, выражаемым в марксизме понятием диктатуры пролетариата. Именно эта диктатура, последний пока раз открыто и без оговорок, была написана на знамени Венгерской Коммуны. В то же время опыт ВСР, наряду с другими «первыми ласточками» общественного прогресса, даёт основания полагать, что завтрашняя или послезавтрашняя диктатура передового класса будет выступать организующим и направляющим стержнем широкого блока, объединяемого императивом общественного спасения. Этой власти придётся прежде всего защищать человечество от гибельных последствий господства капиталистической олигархии, «которая все стороны общественной жизни устроила, – а теперь и расстроила – по-буржуазному»[5]. По проницательному суждению нашего покойного Товарища, власть эта вполне может быть одета не в комиссарскую кожанку, а, скажем, во врачебный или санитарный халат. В теоретическом плане можно ожидать, что реальность революционной диктатуры, освободившись от черт, продиктованных в XX веке преобладанием недоделанных капитализмом задач, максимально приблизится к своему понятию, идущему ещё из древней традиции и подразумеваемому классиками марксизма-ленинизма, как временной чрезвычайной власти, уполномоченной организованным большинством общества, перед ним ответственной и по истечении отведённого историей срока «сдающей полномочия» обществу, в котором не будет места ни эксплуатации, ни угнетению, ни насилию.

Жизнь неизбежно вносит немалые коррективы в любые прогнозы. Но что подтверждается уже более полутора столетий с редкостной неуклонностью – это образное предвидение, отнесённое революционным оптимизмом автора уже к его девятнадцатому веку, но красной нитью прошедшее сквозь славные и тяжкие перипетии века двадцатого и имеющее все основания – если человечество само не лишит себя будущего – достичь полного воплощения в нашем двадцать первом. Им мы и позволим себе завершить очерк опыта и уроков одной из революций, больше всего подтвердивших провидение гения:

«Пролетарские революции… постоянно критикуют сами себя, то и дело останавливаются в своём движении, возвращаются к тому, что кажется уже выполненным, чтобы ещё раз начать это сызнова, с беспощадной основательностью высмеивают половинчатость, слабые стороны и негодность своих первых попыток, сваливают своего противника с ног как бы только для того, чтобы тот из земли впитал свежие силы и снова встал во весь рост против них ещё более могущественный, чем прежде, всё снова и снова отступают перед неопределённой громадностью своих собственных целей, пока не создастся положение, отрезывающее всякий путь к отступлению, пока сама жизнь не заявит властно:

Hic Rhodus, hic salta!

Здесь роза, здесь танцуй!»[6]