О революционном бесстрашии[1]

Эрнст Генри[2]

Писать о Георгии Димитрове не легко. Материала о нем так много, что в море фактов можно утонуть. Он был не только неотделим от своей эпохи – так можно сказать о всех – эпоха была неотделима от него; это можно утверждать об очень немногих.

Димитров, несомненно, был одним из тех, кто наложил свой отпечаток на весь наш век. Даже самые страстные из его противников этого не отрицали. Писать о нем будут и через сотню лет, когда весь мир будет иным и многих из людей нашего времени забудут. Он из тех, кто останется.

Вот почему нет нужды пересказывать его биографию. Путь, который национальный герой Болгарии прошел от мальчика в типографии до профессионального революционера и от главы Коминтерна до главы правительства своей страны, широко известен. Об этом сказано в любой энциклопедии. Здесь нас интересует другое. Что за человек был Димитров? В чем была его сила? Чем он завоевал себе такую жизнь – жизнь по большому счету?

Об этом, действительно, стоит спросить и подумать; особенно молодым. Повторить его жизнь другой, конечно, не может. Типовых жизней не бывает, выбирать какую-то по каталогу не приходится. Но понять, хотя бы в какой-то мере, что можно сделать со своей жизнью, на примере Димитрова легче, чем на многих других. В его характере и жизненном пути все было удивительно отчетливо и четко.

Как уже сказано, это не значит, что и писать о нем легко; напротив, труднее, быть может, чем о менее определенных, более расплывчатых и противоречивых характерах. Автору художественных произведений, например, слишком большая определенность в таких случаях не всегда помогает. Портрет может стать одноцветным и хрестоматийным, а хрестоматии не всем по вкусу. И все-таки жизнь Димитрова – тема прежде всего именно для молодых. Он сам всегда оставался одним из них. Пусть то, что здесь о нем сказано, будет только уголком большого, цельного портрета, который должен быть написан.

Можно выделить многие черты характера Димитрова: говорить о его идейности, его беззаветной верности делу коммунизма, его любви к своему народу и его интернационализме, подчеркнуть его неутомимую жажду знаний, трудолюбие, жизнерадостность, его братское отношение к товарищам по борьбе и многое другое. Знавшие его люди могли часами рассказывать, с какой глубиной он вникал в сложные политические вопросы, с какой точностью намечал план боевых действий, как, выступая перед самыми различными аудиториями, умел привлекать к себе людей и разоружать противников. Другие вспоминали, как он умел скрываться от полиции, владел техникой конспирации, как в самых трудных ситуациях оставался спокойным и бодрым, с какой нежностью любил свою старую мать, как до конца жизни сохранял молодость души.

Все это интересно и важно для понимания Димитрова – политика и человека. Мне же хочется сказать прежде всего о революционном бесстрашии Димитрова. Я думаю, что для людей такого призвания это одна из самых важных и незаменимых черт. Не так просто всегда быть политически бесстрашным в нашу историческую эпоху.

И.С. Тургенев писал о герое своего романа «Накануне» Дмитрии Инсарове – участнике национально-освободительного движения в Болгарии прошлого века, названного в книге «железным человеком»: «...Тут он (русский друг Инсарова – Э.Г.) впервые заметил, какая перемена совершалась в Инсарове при одном упоминании его родины: не то, чтобы лицо его разгоралось или голос возвышался – нет! Но все существо его как будто крепло и стремилось вперед, очертание губ обозначалось резче и неумолимее, а в глубине глаз зажигался какой-то глухой, неугасимый огонь... Сосредоточенная обдуманность единственной и давней страсти слышалась в каждом его слове».

Русская девушка Елена говорит в романе об Инсарове: «Нет, кажется, на свете такого человека, перед кем бы он глаза опустил».

Тургенев написал это за 22 года до того, как в маленьком болгарском селе Ковчевци родился Димитров. Писатель никогда не бывал в Болгарии, знал только понаслышке, что там происходило; был совершенно чужд идеям революционного марксизма. Придумав Инсарова, он сам ему изумился. Не будучи политиком, Тургенев все же знал, что Инсаровы будут, и снимал перед ними шапку.

Что-то от Инсарова действительно было в Димитрове, которой вышел на политическую арену целую эпоху спустя. Та же сила воли, та же собранность и целеустремленность, та же безграничная преданность народному делу и прежде всего – то же бесстрашие.

Несомненно, без этой черты нельзя представить себе ни одного настоящего революционера. Каждый из них – исключений не бывает – в борьбе с сильным врагом рано или поздно проходит через испытания, выдержав которые, сколько бы они ему ни стоили, он знает: жизнь по большому счету завоевана. На меньшее, более легкое, он уже не согласится. Те из участников революционного движения, кто испытание в политической и жизненной смелости не выдерживает, могут жить по-своему и дальше, даже чего-то добиваться, но это уже жизнь по малому счету. Нельзя считать, что каждый человек, примкнувший во враждебном мире к социализму, тем самым уже полнокровный, проверенный революционер. Время его испытает. Не секрет, что бесстрашие на политической арене часто труднее, чем на фронте. Но когда оно налицо, то и политику, как солдату, оно придает двойную силу.

Димитров это доказал.

***

Лейпциг, 23 сентября 1933 г., 9 часов утра. Зал заседаний верховного суда рейха. На скамье подсудимых рядом с двумя своими соотечественниками, Поповым и Таневым, Георгий Димитров. Руководитель болгарских коммунистов обвиняется в поджоге германского рейхстага – в преступлении, совершенном семь месяцев ранее самими нацистами, чтобы под предлогом «заговора коммунистов» развязать в стране бешеный террор.

Все силы фашистов – полиция Геринга, охранка Гиммлера, пресса Геббельса – приведены в готовность, чтобы расправиться с Димитровым и его товарищами. Для всех троих предусмотрен эшафот. Вместе с ними обвиняются не совсем нормальный голландец Ван дер Люббе, уже признавшийся в поджоге и явно «обработанный» гестаповцами, а также запуганный, потерявший всякую волю к борьбе немецкий коммунист Торглер. Все обвиняемые с самого начала считаются обреченными. Кто может их спасти? Заполняющие зал корреспонденты мировой печати спорят только о том, сколько все это продолжится.

Суд переходит к допросу Димитрова. И сразу же становится ясно, кто главный в зале; кто будет вести процесс так, как он хочет.

Показания Димитрова – не защита, а обвинение. Присутствующие ошеломлены. Димитров как бы пальцем указывает на нацистских преступников. Весь намеченный ими порядок слушания дела сорван. Уже через несколько минут председатель суда прерывает Димитрова, крича:

— Вы здесь не обвинитель, а обвиняемый!

Димитров не обращает на это никакого внимания и продолжает по-своему. Несколько дней спустя сцена повторяется. Димитров ставит прямые вопросы, направленные на раскрытие фашистского преступления. Председатель обрушивается на него:

— Послушайте, вы не имеете права здесь вмешиваться в ход дела. Вы выступаете так, словно вы непосредственно участвуете в ведении заседания. Я отклоняю ваш вопрос.

Никакого эффекта. Димитров продолжает ставить обвиняемым и свидетелям такие же вопросы. Председатель и прокурор не знают, что делать. Вывести Димитрова из зала значит нарваться на международный скандал: слушает весь мир. Станет предельно ясно, кто пытается замести следы. Полицейские силой заставляют Димитрова сесть на место.

Сообщая о непрестанных стычках Димитрова с председателем суда, корреспондент буржуазной голландской газеты «Телеграф» пишет: «Димитров значительно превосходит этого старого господина своей хитростью и ловкостью. Он непрерывно выманивает того из будки, и бравый председатель мчится за ним, а потом никак не может найти путь обратно». Позже тот же корреспондент телеграфирует: «Димитров действительно взял в свои руки руководство процессом».

Так идет дело. У всех на глазах обвиняемый продолжает вести «коммунистическую пропаганду» (так пишут нацистские газеты), обращаясь с председателем суда и прокурором как с мальчишками. 15 ноября он говорит председателю: «Если вы хотите похудеть, приезжайте в Моабит» (берлинская тюрьма, где до процесса сидел Димитров). Зал хохочет. «Вы что-то сегодня нервничаете, г-н председатель», – замечает Димитров в другой раз.

Вставая со скамьи подсудимых, он читает вслух фашистскому суду строки из «Коммунистического манифеста» Маркса и Энгельса. Когда в зал в качестве свидетелей приводят рядовых немецких коммунистов, Димитров ободряет и вдохновляет их своими смелыми вопросами и, несмотря на старания обвинения, они показывают правду. Каждый раз, когда Димитров упоминает о Советском Союзе, он с гордостью говорит о своей близости социалистической стране.

Фашисты из полиции и охранки слушают и ничего не понимают. Стоящему у скамьи подсудимых человеку грозит смертная казнь. Почему он не боится?

Когда суд допрашивает фашистского «свидетеля», депутата рейхстага Руппина, Димитров спрашивает его:

Вы, может быть, стыдитесь сказать, что вы нацист?

Слова эти произносятся на территории нацистского государства! Председатель кричит:

Мое терпение исчерпано! Предупреждаю вас в последний раз!

Димитров отвечает:

Здесь политический процесс. И я не рекрут и не пленный. Я защищаюсь политическими аргументами против политического обвинения.

По логике и по статьям судопроизводства ничего на это возразить нельзя. Может быть другой ответ: топор палача. Димитров знает это, но продолжает делать, что начал.

Возбуждение вокруг процесса нарастает. До апогея оно доходит в день, когда в зале суда, перенесенного в Берлин, внезапно появляется Геринг: первый человек в Германии после Гитлера, премьер-министр Пруссии, верховный начальник прусской полиции – и тот, кто в действительности организовал поджог рейхстага.

Фашистский полубог позирует и рисуется. Кто сильнее и страшнее его? Заложив руки в карманы генеральских рейтуз, он величаво смотрит на присутствующих. Геринг ни минуты не сомневается, что молниеносно поставит Димитрова на колени: он, Геринг, ведь не то, что испуганный, жалкий председатель суда.

Происходит сцена, которая навсегда вписана в историю третьего рейха. Не Геринг сбивает с ног Димитрова, а Димитров ведет допрос Геринга. Ведет так, что доводит того буквально до припадка.

Потрясая кулаками, Геринг кричит Димитрову:

Ваша партия – это партия преступников, которых надо уничтожить!.. Вас надо просто повесить!

Я очень доволен ответом г-на премьер-министра, – спокойно говорит Димитров и хочет продолжать допрос Геринга. Председатель лишает его слова. Разъяренный, совершенно потерявший самообладание, Геринг кричит: «Вон!».

По приказу председателя полицейские выводят Димитрова из зала. Но он еще не кончил; надо доконать фашиста. Выходя, Димитров говорит Герингу:

Вы, наверное, боитесь моих вопросов, г-н премьер-министр?

Геринг багровеет и покрывается испариной. Присутствующим кажется, что его сейчас хватит удар. Он трясется, хрипит и рычит вслед Димитрову:

Смотрите, берегитесь, я с вами расправлюсь, как только вы выйдете из зала суда!

Димитров знает, что это вполне вероятно, – знает теперь с большей уверенностью, чем раньше. Он понимает, что в эту же ночь специалисты из гестапо могут содрать с него с живого кожу, а затем объявить, что Димитров в припадке отчаяния покончил в тюрьме самоубийством. Так происходило со многими. И все-таки Димитров удовлетворен – он добился своего: фашистский главарь сам себя разоблачил перед всем миром. Геринг выболтал, как работает его полиция. Все увидели, что по сравнению с Димитровым этот фашистский полубог – ничтожество.

Поединок представителей двух миров решен. Арестованный, бесправный коммунист нанес второму человеку в рейхе публичнотакую политическую пощечину, какую ничто уже не смоет. Это и есть революционное бесстрашие в действии.

Вероятно,в эти моменты Димитров не думал, по стопам какого действительно существовавшего человека он шел. Когда в 1600 г. суд инквизиции в Риме огласил смертный приговор обвиненному в ереси итальянскому ученому Джордано Бруно,философ сказал судьям: "Вероятно, вы с большим страхом произносите приговор, чем я его выслушиваю".

Джордано Бруно сожгли живым.

Нет сомнения, что какая-то страшная расправа готовилась в те дни и для Димитрова. Не только Геринг, все нацистские вожаки были разъярены. Такого они еще не видели и возможным себе не представляли. Но уже несколько дней спустя все заговорили о новой сенсации: оказалось, что нацисты отступают. В их кругу поняли, что замученный в застенке Димитров был бы для них еще более страшен, чем живой в тюремной камере: опозоренным оказался бы сам Гитлер.

По всей вероятности, приказ не трогать Димитрова и был вопреки угрозе Геринга дан непосредственно Гитлером; никто другой в рейхе не смог бы это сделать. Фюрер знал, что о поединке в суде заговорил весь мир, смеясь над Герингом и поражаясь моральной силе болгарского коммуниста. В Берлине не хотели, чтобы шума стало еще больше. В 1933 г. здесь еще оглядывались на заграницу.

14 декабря 1933 г. Димитров выступает на суде с последней речью обвиняемого. Вот его слова: «... Я допускаю, что говорю языком резким и суровым. Моя борьба и жизнь тоже были резки и суровы. Но мой язык – язык открытый и искренний... Я защищаю себя самого как обвиняемый коммунист. Я защищаю свою собственную коммунистическую революционную честь. Я защищаю свои идеи, свои коммунистические убеждения. Я защищаю смысл и содержание своей жизни. Поэтому каждое произнесенное мною перед судом слово – это, так сказать, кровь от крови и плоть от плоти моей».

Нельзя забыть эти слова.

Говоря о своей родине Болгарии, Димитров продолжает:

Дикари и варвары в Болгарии – это только фашисты. Но я спрашиваю вас, г-н председатель: в какой стране фашисты не варвары и не дикари?

Это опять прямо по адресу тех, кто держит его в своих руках. И дальше он защищает уже свой собственный народ.

Задолго до того, когда германский император Карл V говорил, что по-немецки он беседует только со своими лошадьми, а германские дворяне и образованные люди писали только по-латыни и стеснялись немецкой речи, в «варварской» Болгарии Кирилл и Мефодий создали и распространяли древнеболгарскую письменность. Болгарский народ всеми силами и со всем упорством боролся против иноземпого ига. Поэтому я протестую против нападок на болгарский народ. У меня нет оснований стыдиться того, что я болгарин. Я горжусь тем, что я сын болгарского рабочего класса.

Снова кажется, что слышишь голос тургеневского Инсарова.

Он хочет, чтобы слушающие его или читающие о нем люди, простые и образованные, поняли до конца, почему он не сдается. Поэтому он цитирует стихотворение великого немецкого поэта Гёте:

Да, продолжает Димитров, кто не хочет быть наковальней, тот должеп быть молотом.

Кончает он словами:

Мы, коммунисты, можем сейчас не менее решительно, чем старик Галилей, сказать: «И все-таки она вертится!» Колесо истории вертится, движется вперед... И это колесо, подталкиваемое пролетариатом под руководством Коммунистического Интернационала, не удастся остановить ни истребительными мероприятиями, ни каторжными приговорами, ни смертными казнями. Оно вертится и будет вертеться до окончательной победы коммунизма!

Полицейские хватают Димитрова и силой сажают на скамью. Но он свое сказал. Приговор вынесон.

Когда уже после суда в камеру Димитрова заходит один убежденный нацист, бывший фронтовик, он говорит болгарскому коммунисту:

Я ваш противник и остаюсь им, но должен вам прямо сказать, что ваше поведение на суде никогда не забуду. Я был на войне, но не припомню такой стойкости. Я ваш политический противник, но уважаю вас как человека.

Мужество Димитрова проникает сквозь броню самих фашистов.

У нацистского руководства не остается выбора. Принимается решение сдать проигранный бой. Имперскому суду в Лейпциге дается негласное указание оправдать Димитрова, его двух болгарских товарищей, а также Торглера «за недостаточностью улик». Смертный приговор выносится только полупомешанному голландцу Ван дер Люббе, слепому орудию гестапо.

Димитрова продолжают держать в берлинской тюрьме. После того как Советское правительство предоставляет Димитрову и его товарищам советское гражданство (на своей родине в монархической Болгарии он присужден к смертной казни), гестаповцы сажают его на самолет в Москву.

Он не бросает оружия и теперь, в последний момент. В аэропорту Димитров говорит сопровождающему его начальнику полиции Геринга Дильсу:

Передайте мой самый горячий привет немецкому народу, а вашему правительству – мое глубочайшее презрение... Мне жаль трудолюбивый и талантливый немецкий народ. Своей политикой и особенно своим враждебным отношением к СССР ваше правительство ведет народ к новой катастрофе.

Он предвидел, что произойдет со «всемогущим» третьим рейхом. Уже на самой границе Димитров говорит другому фашисту, полицейскому комиссару Гелеру:

... Я надеюсь возвратиться в Германию, но уже в качество гостя германского рабоче-крестьянского правительства!

Пока я жив, этого не случится, – отвечает Гелер.

Никто не знает, как долго вы еще продержитесь, – говорит Димитров.

Несколько часов спустя он в Москве, и нацистам приходится еще прочитать, с какой радостью и гордостью встречают его советские люди – его братья.

Процесс о поджоге рейхстага оказался не только личной победой Георгия Димитрова. Это была победа Коммунистического Интернационала, равная выигрышу большого сражения. Завоевана она была благодаря бесстрашию и политической дальновидности большого революционера.

В этой связи стоит упомянуть еще вот о чем. Обвиненный вместе с Димитровым депутат рейхстага Торглер, еще принадлежавший тогда к германской компартии, а затем из нее исключенный, занял на процессе позицию, прямо противоположную позиции Димитрова. Этот слабохарактерный, боязливый, хотя и не лишенный способностей человек, никогда не поднявшийся до высоты настоящего революционера, позволил нацистам запугать себя и отказался следовать за Димитровым в его наступательной антифашистской борьбе на суде; он всего лишь доказывал свою личную невиновность. Торглер был оправдан вместе с Димитровым, но судьба его сложилась иначе. Запутавшись в нацистских сетях, этот маленький человек уже никогда не смог из них выпутаться и сдался целиком. В годы второй мировой войны он стал служить Геббельсу в аппарате фашистской пропаганды, а впоследствии, сбежав за Эльбу, окончательно сошел на нет, исчезнув из политической жизни.

Реврлюционное бесстрашие может при неблагоприятных условиях привести человека к гибели, но оно же ведет к победе. Трусость, моральное и политическое бессилие у человека, примкнувшего к революционерам, но способного жить только по малому счету, рано или поздно убивает его прежде смерти.

***

Возникает существенный вопрос. Было ли поведение Димитрова на суде результатом особого, чисто эмоционального подъема, вызванного обстоятельствами? Ведь так нередко бывает.

Нет. Он действовал по плану, хладнокровно продуманному в тюрьме еще во время следствия.

В одиночной камере он сидел закованным в кандалы: два стальных кольца, соединенных в «восьмерку» малоподвижным шарниром. Он носил их днем и ночью. Постепенно кандалы впивались в кисти рук, сдирая кожу и образуя незаживающие раны. Но и это не мешало Димитрову напряженно работать, обдумывая план борьбы.

Читал и писал он по 12 часов в день – писал закованными руками. Изучал труды по философии, истории, литературе, не забывая освоить германский порядок судопроизводства. Когда уставал, пел в своей камере. Вот отрывок из написанного им в те дни письма к другу: «...Мне лично, естественно, нелегко. Часто я чувствую себя как связанная птица, у которой есть крылья, но она не может ими воспользоваться... А иногда, когда мне особенно тяжело, я тихо напеваю знаменитое стихотворение Гёте:

И особенно меня утешает превосходный афоризм Гёте:

Это и был его план битвы. Не стихийный эмоциональный подъем, а определенная стратегическая диспозиция, решение выстоять во что бы то ни стало, «несмотря ни на что», руководили Димитровым в дни процесса. Этот живой Инсаров не мог быть иным.

«Все сокровище мудрости не принесет даже ничтожного добра тому, кто боится решимости. Зачем сияет лампа, когда она в руках слепого?»

Так написано в древнеиндийской книге на санскритском языке «Хитопадеша». Едва ли Димитров когда-либо ее читал. Но он думал так же и делал так, как думал.

Сознание внутренней силы, сосредоточенность воли, непоколебимая идейная убежденность, чувство слитного единства с товарищами на воле вознаграждали его за все. Так живут люди его склада. Это стоит недешево, но зато душа таких людей не стареет и любовь к жизни от них не уходит. Вот почему Димитров мог петь в своей камере – зная, что ему грозит смерть.

Конечно, дело было не в одном бесстрашии. Смелость никогда не должна превращаться в слепое безрассудство. В политике это еще опаснее, чем в частной жизни. Димитров знал, когда нападать, когда готовиться, когда выжидать, и даром сил не тратил. Прежде чем пойти в атаку, он тщательно проверял соотношение сил, изучал характер противника, выбирал позиции. Отвага соединялась у него со стратегическим умом, способностью к теоретическому анализу, знанием дел и людей, широкой образованностью. И оказавшись вскоре после процесса на посту генерального секретаря Коммунистического Интернационала, он заново проявил все эти качества.

Его энергия не остывала. Коммунисты разных стран легко находили с ним контакт: он быстро их понимал. Спешить, гнать решения, администрировать он не любил. Но важных дел под сукно не клал; это не умещалось в его характере. Тут у него тоже можно было многому поучиться. Революционная деятельность меньше всего терпит бюрократизм. «Бывают люди, – писал когда-то немецкий публицист Г. Лихтенберг, – которые не могут прийти к какому-нибудь решению, не откладывая это дело на утро; это очень хорошо. Но только могут быть случаи, когда при таком положении дела люди рискуют, что их унесут из дома с кроватью». Никто никогда бы не отнес к Димитрову эти слова.

И никто не смог бы его обвинить хоть в малейшем нарушении демократизма в отношениях с людьми. Для руководителя Коммунистического Интернационала это тоже было очень важно. Всю свою жизнь, на любом посту, Димитров оставался человеком из народа, «своим» для других. Работавшие с ним товарищи рассказывают, что, будучи генеральным секретарем Коминтерна, он никогда не садился в машину, не спросив, нужен ли транспорт кому-либо другому – курьеру, машинистке, канцелярскому работнику. В Коминтерне его не только уважали, его – как и его большого друга Тольятти – любили. В Москве Димитров был своим среди советских людей, и он это чувствовал.

Когда нужно было исправлять ошибки, освобождаться от старого, изжитого, находить новое, он делал это без колебаний. Вот пример.

Как все боевые коммунисты, Димитров ненавидел правых социал-демократов, неизменно тяготевших к сговору с буржуазиейпротив революционных рабочих. Он не забывал, что в Германии они фактически передали власть в руки реакции и тем расчистили дорогу фашизму. Но, готовясь к VII конгрессу Коминтерна, собравшемуся летом 1935 г., Димитров был в числе первых, кто решительно осудил распространенный одно время тезис о «социал-фашизме». Тезис этот не проводил достаточного различия между правосоциалистическими лидерами и рядовыми, честными социал-демократами, и это мешало созданию столь нужного единого антифашистского фронта рабочего класса, от которого упорно отказывались правые социал-демократы.

В своем докладе на конгрессе Коминтерна Димитров подчеркнул «историческую ответственность социал-демократии за поражение рабочего класса» в Германии, Австрии и Испании. Но это не помешало ему тут же откровенно указать и на заблуждения, встречавшиеся в те годы в рядах коммунистов: на «недооценку фашистской опасности», на «сектантскую узость в отношении постановки и разрешения актуальных политических задач партий», на привычку «ультралевых» рассматривать «по существу всех социал-демократов как контрреволюционеров».

«... Мы подчеркиваем разницу между двумя различными лагерями социал-демократии, – заявил Димитров. –...Существует реакционный социал-демократический лагерь, но существует и растет вместе с тем лагерь левых социал-демократов (без кавычек), революционизирующихся рабочих. Решающее различие между ними на практике заключается в отношении к единому фронту рабочего класса... Мы заявляем о готовности Коммунистического Интернационала и его секций вступить в переговоры со II Интернационалом и его секциями об установлении единства рабочего класса в борьбе против наступления капитала, против фашизма и угрозы империалистической войны».

Это было сказано 47 лет назад.

Человеку, читающему слова Димитрова сегодня, кажется, что они произнесены в текущем году. Во всем капиталистическом мире развертывается сейчас мощное движение за создание союзов левых сил, объединяющих коммунистов, социалистов и других сторонников мира и демократии. Правительства таких левых союзов уже созданы в Чили, на острове Шри Ланка (Цейлоне), в индийском штате Керала, переговоры о тех или иных формах сотрудничества коммунистов и социалистов ведутся в Финляндии, Франции, Италии, Испании, Японии, Уругвае и в ряде других стран. Димитров глядел вперед.

Мы говорили здесь о характере человека, ставшего одним из виднейших деятелей международного коммунистического движения и национальным героем Болгарии.

Не все могут быть Димитровыми; об этом уже сказано. Но равняться на него может каждый, кто хочет жить по большому счету.