Судя по ежедневному поведению агентов капитала, предполагаем, что в материалистической философии им мерещится выше упоминаемая виселица и свисающая вниз петля, медленно затягивающаяся у капитализма на шее. Она сплетена из простого противоречия между истиной существования и истиной высказываний о существовании. Материалистов как людей, ориентированных на философию истины, данное противоречие побуждает к поиску объективно истинного знания о подлинном существовании чего-либо. А истинные высказывания об истинном существовании капитала с железной необходимостью ведут к отказу ему в праве на существование, с чем агенты капитала^[1], разумеется, согласиться не могут: они поэтому никогда не могут быть последовательными материалистами, ибо ориентированы на философию власти и господства.

Не желая того, они сами затягивают указанную петлю на собственной шее и, следовательно, снять ее можно только вместе с головой.

А если так, то почему бы не попытаться доказать возможность общественного бытия с петлей на шее? И доказывают:

– что истина, например, анахронизм;

–  что религиозные представления – разновидность знания;

– что все вместе – новая нормальность.

Так вот Демокрит, – пусть еще сам того не сознавая, пусть еще не всегда последовательно, – первый задолго до появления капитализма увидел «разлагающее влияние богатства и роскоши на общественную жизнь»^[2], например, в том, что они принуждают доказывать обществу то, что противно самому его общественному существу. И, что логично, Демокрит «отка­зал­ся от богат­ства, сочтя его лишь бре­ме­нем для доб­рой души»^[3]. Иначе говоря, если Демокрит в истине существования богатства увидел угрозу истине собственных высказываний о нем, то Платон, наоборот, истину своих высказываний о богатстве отождествил с истиной его существования.

Стоит ли тогда удивляться тому, что:

– Демокрит, развивая атомистическую теорию Левкиппа, дополнил ее собственной теорией познания, направленной на то, чтобы обеспечить современное ему общество достоверным знанием о мире, в котором оно существует, т.е. чтобы оно не заблуждалось в нем;

– Платон, противостоя Демокриту, создает объективно-идеалистическую теорию познания, разделяющую общество на две категории людей:

а) тех, кто, – вспоминаем его миф о пещере, – сидит спиной к свету и поэтому способен наблюдать только тени на стене;

б) философов или мудрецов, – тех, кто способен выходить за пределы чувственного восприятия мира в мир вечных идей, следовательно, имеет право руководить первыми.

Получается, что и Демокрит, и Платон понимали, что иметь мнение о мире не означает знать его законы. Но если Демокрит видел вызревающую опасность распространения в обществе ложных теорий в том, что ложь разъединяет людей, то Платон, наоборот, искал возможность превращать ложные мнения в инструмент власти методом поиска знания о такой возможности. Он же первым начал оформлять идеалистические теории в единую философскую систему, позже получившую название объективного идеализма и делал это методом от противного: он оспаривал все, что исходило от Демокрита и его последователей и на этом основании строил свои теории. И именно после Платона идеализм, – как множество разнообразных, но разрозненных воззрений, – стал обретать признак системы, состоящей из теорий, оглупляющих общество.

Чтобы у читателя не сложилось ложное мнение о нашем отношении к Демокриту как якобы своеобразной материалистической иконе, напоминаем, что он сын своего времени и что он такой же рабовладелец как и Платон. Он не относится к категории сознательных борцов с рабовладельческим строем, но в его учении уже есть то, чего нет у Платона – стремление к той истине, которая не разделяет людей, а объединяет их в общество^[4]. Платон же создает науку об идеях как инструмента власти. Степень истинности таких идей не имеет значения. Главное, что веруя в их истинность, люди меняют свое поведение в обществе.

Например:

– если в обществе складывается группа людей, уверовавшая в то, что идеальная реальность исторически предшествует объективной реальности, то они не только будут следовать тем, кто данную идею отстаивает наиболее последовательно, но и их мысли будут выстраиваться соответствующим образом;

– если же в обществе развивается наука и на ее основании развивается система образования, то знание о первичности материи становится базой, дающей возможность соотносить собственные представления о реальности с самой реальностью, а это уже залог творческого развития каждого.

Понимая это, утверждаем, что Платон профанирует само понятие теории (греч. θεωρία «рассмотрение, исследование»),, обозначающее научное объяснение реальности методом преодоления донаучных представлений о ней. Именно после Платона любую систему взглядов, безотносительно к тому, истинная она или ложная, стали называть теорией.

Здесь важно заметить, что только теперь, только после уничтожения СССР и мировой системы социализма, становится понятна действительная глубина ленинской мысли о партийности философии, что она не сводится к дежурной фразе, не ведет к субъективизму, как утверждают многие борцы с истиной, а составляет суть того, что мы называем классовым сознанием пролетариата. Идея философской партийности позволяет вскрывать социальные корни как всяческого идеалистического субъективизма, включая такую его разновидность, которая скрывается за вывеской платоновско/гегелевского объективного идеализма, так и игру в объективность, читай объективизм позитивистско порядка.

Идея партийности в философии:

– придала особой остроты проблеме мировоззренческого противостояния в науке;

– раскрыла ее действительный социально-культурный смысл;

– дала возможность увидеть прямые параллели между рабовладением и частнособственническим владением, временнó‎е различие между которыми не уничтожает их классовой сути;

– показала, что исторические изменения в отношениях собственности, хотя и приводят к изменениям в классовой структуре общества, порождая новые основные классы^[5] никоим образом не изменяют социальную суть самого классового общества, а только консервируют его.

По иронии истории сначала Человек сформировался посредством развития в себе способности к труду, к производству средств производства, а потом эта способность сыграла с ним злую шутку: в ходе разделения труда, произошло так, что один человек стал рабом другого человека, умудрившегося низвести первого на уровень средства рабовладельческого производства. Собственник, присвоив себе статус Человека, наделил несобственника статусом говорящей вещи, способной к труду.

Но мы ведь уже знаем, что производство как таковое не формировалось как изначально рабовладельческое, оно формировалось, как изначально коммунистическое, не знавшее, например, акта присвоения средств производства в собственность, наделявшего такого собственника правом ограничивать в правах всех тех, кто не имеет в собственности средств производства.

Так вот, если иметь в виду данное обстоятельство, то напрашивается прямая параллель между рабовладельческим и капиталистическим производством, хотя во втором рабский рынок заменен рынком труда, на котором добровольно, но под угрозой голодной смерти, носитель рабочей силы обменивает часть своего жизненного времени на простое право жить в границах размера зарплаты.

Как видим, совсем не удивительно:

– что борьба указанных партий в философии обусловлена борьбой между присвоенным правом господствовать и правом на свободную от господства жизнь;

– что между рабовладельческой философией Сократа и Платона и современной буржуазной философией существует родовая связь;

– что между философией Демокрита и, например, ленинской теорией социалистической революции тоже существует родовая связь;

– и что указанное противоречие нельзя разрешить только лишь средствами логики, ибо логика идеологической борьбы в философию привнесена не Демокритом, а теми, кто воевал с ним.

Правда, сложность в том, что даже в рабовладельческой философии пробивается нечто человеческое, но только как предмет изучения, подлежащий отчуждению от одних людей и последующего присвоения в собственность другими людьми. Веками спустя Маркс назовет такой процесс отчуждением человеческой сущности. А так как согласно диалектике отчуждения/присвоения, все, что отчуждается от одних людей, непременно присваивается другими, то и человеческая сущность не исключение. Иначе не разделяли бы людей на тех, кто состоялся и тех, кто не состоялся. Так было в рабовладельческие времена, так происходит в капиталистические.

Следовательно не удивительно, что современные наследники Сократа и Платона тоже изучают человеческую сущность под различными углами зрения, но только с тем, чтобы сделать ее подвластной современным сверхчеловекам. А для того, чтобы такое стало возможным, отношения между людьми в их собственном восприятии должны выглядеть как отношения, безотносительные к их воле и разуму, как якобы естественные, противостоять чему как бы и бессмысленно. Вот почему всю систему межчеловеческих отношений (политических, правовых, экономических и т.д.) представляют нам так, что мы воспринимаем их не как человеческие, а как обезличенные, как такие, участие в которых берут не люди, а отчужденные от них сущности – их статусы. Весь доминирующий в современной обществоведческой науке позитивизм занимается такой работой.

И как следствие:

– капиталист[6] всегда говорит рабочему, что уровень зарплаты, например, определяет не он, а законы рынка;

– капиталист всегда не договаривает, что законы рынка определяются классовой структурой общества, т.е. в том числе и его персональной волей^[7];

– системное противостояние между пролетарием и капиталистом хотя и выглядят как обезличенные (статусные), но всегда превращаются в отношение рабочих к личности конкретного капиталиста в момент, например, забастовки.

Известно, что каждый из нас является носителем огромного статусного набора, показывающего как множество отношений, в которые мы вступаем, так и создающего возможность играть на наших настроениях: манипулировать поведением. Человек, рабочий, пассажир, отец, сын, брат, воин и т.д. – слова, призванные выражать полноту человеческой жизни, в классовом обществе выражают статусы: границы права, выход за пределы которого грозит наказанием. Если я требую, скажем, свободы от эксплуатации, я выхожу за пределы предоставленного мне эксплуататором права, дающего ему право применить ко мне всю силу созданного им «правового общества», олицетворенного в полицейском, в налоговом инспекторе и т.д. по порядку.

Иначе говоря, каждому моему статусу противостоит альтернативный статус, что превращает нас, как носителей статусов, в граждан «гражданского общества», а по сути – в марионеток.

Почему так происходит, объяснил Демокрит. Именно он открыл эффект полионимии и ввел соответствующее понятие в научный оборот. Он писал, что «многоименность – полионимия» имеет место там, где «различные названия применяются к одному и тому же предмету». А «если названия вещей существуют по природе»^[8], то полионимия невозможна.

Делаем вывод, что если названия вещей дают люди, наделенные статусами, то для этого есть те или иные причины, например, власть над сознанием людей, неосведомленных в том, какие социальные функции может исполнять многоименность.

Скажем, я никогда не назову сам себя рабом либо носителем рабочей силы (кроме как для красного словца, т. е. метафорически), ибо не хочу быть эксплуатируемым. Так меня назвали те, кто хотят, чтобы я был рабом либо носителем рабочей силы^[9]. Они тем самым приговорили меня к той роли, которую я буду исполнять практически пожизненно, а потом передам моим потомкам.

Советская власть разорвала эту социально определенную цепь «судьбы», а убийство советской власти вновь вернуло ее на место, опутав не только наши руки и ноги, но и души.

Иначе говоря, язык вновь из языка культуры превращен в инструмент власти и насилия, ибо в нем с необходимостью образуется так называемый непроговариваемый контекст – система «безымянных понятий (нонимов)»^[10]: в них-то и заключен действительный смысл всего происходящего.

Можно сказать, что учение Демокрита об именах одновременно объяснило и прелесть художественного текста, позволяющего читателю вступать с писателем в отношение сотворчества, и манипулятивную суть любого философского текста, написанного агентом буржуазного класса.