Кемал Окуян

Часть 1, Часть 2, 

Часть 3. Часть 4, Часть 5.

Проблема Троцкого заключалась не в иллюзиях «мировой революции», а в его непоследовательности. Этот уникальный революционер, почти каждое слово которого противоречило предыдущему, начал обвинять Советское правительство в том, что оно отвернулось от мировой революции, только после того, как он занял особенно антисоветскую позицию, после отстранения от партийных обязанностей. О Троцком можно много чего сказать, но он не был настолько глуп, чтобы не видеть, что революция в Европе остановилась. Позвольте мне еще раз подчеркнуть это: среди персонажей русской революции Троцкий, возможно, был самой непоследовательной и сложной личностью; возможно, и тем, кто меньше всего верил в свою страну.

Я могу привести примеры, аналогичные приведенному выше, иллюстрирующие призывы Троцкого к разуму и благоразумию. Однако было много раз, когда он защищал прямо противоположное. В контексте нашего исследования особенно важно упомянуть сказанное им в 1918 г.: "Устойчивые решительные успехи немыслимы без европейской революции. Поэтому мы не можем купить частичные успехи ценой таких процедур и комбинаций, которые могут создать препятствия на пути европейского пролетарского движения"[1].

«Устойчивые, решительные». По прошествии определенного времени это субъективные определения, и их не следует особо принимать во внимание. Однако фраза «мы не можем (…) купить частичные успехи» – это открытое признание того, что, если того потребует ситуация, русской революцией можно было бы пожертвовать Если бы Троцкий впоследствии не разыграл карту «предательства мировой революции» в своей полемике против Сталина, мы могли бы отклонить его работы 1918 года как «инфантильное расстройство», потому что, как я отмечал ранее, были случаи, когда он впоследствии заявлял прямо противоположное. Однако следует знать, что как во время его назначения наркомом иностранных дел, так и когда он командовал Красной Армией в качестве наркома по военным делам, поведение Троцкого свидетельствовало о полном отсутствии веры в то, что Советская Россия сможет прийти к социализму через внутреннюю динамику. Ясно, что он никогда не соглашался с тем, что русская революция постепенно стала играть центральную роль в мировой революции и был не в состоянии признать её значимость даже тогда, когда это стало очевидно для всех.

Он с явной бравадой преуменьшает важность своего назначения наркомом иностранных дел: «Какую дипломатическую работу мы склонны выполнять? Я сделаю несколько революционных воззваний к народам мира, а потом закрой магазин»[2], наивно полагаясь на то, что мировая революция победит через несколько недель. Что он делал, так это медлил с участием в усилиях по организации социалистического государства в России. Можно ли иначе объяснить его слова: «Если бы Россия была одна в мире, рассуждение Мартова было бы правильным»[3]? Идея, которую он приписывает Мартову, – держаться подальше от социалистической революции и защищать программу-минимум вместо программы-максимум. Этими словами Троцкий заявляет, что захват власти большевиками в России был важен только как связующее звено в мировой цепи преобразований.

В каком-то смысле это правильно, но в другом – совершенно неверно. Один вопрос настоятельно требует ответа: что, если мировая революция не наступит в ожидаемое время?

Мы показали, что Троцкий не был тем, кто подталкивал Красную Армию к самоубийственным миссиям. И что? Позже, когда все сочинения, речи и официальные действия непоследовательного Троцкого будут изучены во всей их полноте, станет видно, что путь, который он нашел для выхода из дилеммы, заключался в том, чтобы каким-то образом сохранить Советскую Россию, не продвигаясь вперед к социализму, и подождать, пока мировая революция сделает еще один рывок вперед. В частности, его политика в Красной Армии свидетельствует об этой тенденции, и мы обратимся к ней в свое время.

В этом исследовании мы пытаемся ответить на вопросы: «Какие факторы препятствовали распространению мировой революции в ее наиболее критический период между 1918 и 1924 годами, особенно в 1920 году?», «Какие из них были неизбежны?» и «Какие ошибки сделали коммунисты того периода?». Прошел век, и пришло время смело ответить на эти вопросы. В этой дискуссии участвуют не только откровенно антикоммунистические буржуазные историки, но и интеллектуалы, которые берут на себя смелость говорить от имени марксизма, но проявляют даже более фанатичную антисоветскую позицию, чем буржуазные историки. Неукоснительное отстаивание почти суеверной версии о «непогрешимой партийной линии» есть все большее скатывание на позиции идеализации и не является эффективным способом не допустить искажения исторических фактов по желанию сочинителей разного рода.

Открытый, смелый, честный подход подчеркнет правильность направления, принятого Лениным и Сталиным, гораздо эффективнее. Более того, такой подход показал бы успехи всей советской истории и ее достижений как части мировой революции гораздо более очевидно.

Речь идет о табу. Утверждение, что после 1917 года, особенно в период, когда в партии существовали различные фракции, вскрылись радикальные разногласия между видными большевиками (и это в основном совпадает с критическим периодом мировой революции 1918-1924 годов), партия большевиков и Коминтерн придерживались «непогрешимой» линии, преодолевающей все эти разногласия и не нарушаемой ими, послужило лишь заражению революционной борьбы вирусом идеализации.

Такой непогрешимой линии не было. Председательство Ленина защищало партию от многих ошибочных действий. Однако кто может утверждать, что, помимо многих других, такие деятели, как Зиновьев, Каменев и Троцкий, взявшие на себя чрезвычайно важны функции, сохраняли нейтралитет? Средства связи были не такими, как сегодня, письма и отчеты доходили до места назначения через несколько недель после отправки. Для быстрой связи использовался телеграф, из-за чего в большинстве случаев описание подавалось всего в нескольких предложениях. Кроме того, все видные кадры, включая упомянутых выше, создали вокруг себя свои фракции. Единомышленники также сотрудничали между собою и поддерживали друг друга в конкретных заданиях или покрывали промахи друг друга. От непоследовательных, бесцельных, безответственных, чрезмерно сентиментальных кадровых формирований Советский Союз спас Сталин, создавший собственную фракцию. Все историки-антикоммунисты пишут, что Сталин и его соратники не были «выдающимися». Даже если бы это было правдой, никто не может отрицать, что многие из них были ответственными, мужественными, трудолюбивыми коммунистами, которых не пугали трудности и которые были очень тесно связаны со своей партией.

В период, который мы анализируем, Коммунистический Интернационал был организацией, которая не совсем отражала коллективную волю большевиков. Без этого мы не можем понять ни один из аргументов относительно того периода.

Отметив это, продолжим анализ.

Советская Россия столкнулась с очень серьезными угрозами в 1918 году. Контрреволюционные силы преодолев первый шок, собирали свою армию, большинство специалистов страны либо бежали за границу, либо проявили нежелание сотрудничать с Советским правительством. И после Брестского договора с Германией такие страны, как Великобритания, Франция, США, Япония и Польша, в той или иной форме осуществили военную интервенцию в Советскую Россию и грозили сделать её ещё масштабнее.

Некоторые историки утверждают, что большевики переоценили иностранную интервенцию. Сущая ерунда! Сильнейшая империалистическая держава открыто угрожала им, говоря: «Эту страну я не знаю, и я раздавлю вас», высадила войска в различных местах, создавая морские блокады вокруг важнейших пунктов. Страна Советов с её разрушенной экономикой осталась сражаться в одиночку. О каком переоценивании угрозы можно говорить?

Британцы, по сути, высказывали очень серьезные угрозы: "В Москве я неоднократно брал интервью у Чичерина и Карахана. Вся Советская власть опустилась до уровня преступной организации. Большевики понимают, что их игра окончена, и впали в преступное безумие. Я неоднократно говорил Чичерину со всей энергией, на которую я способен, что он должен хорошо понимать, что большевистское правительство не подходит для Англии. В паруса Англии дул более сильный ветер, чем у Советов. (...) Наступит момент, когда советские руководители, один за другим, должны будут расплачиваться за все террористические акты, которые они совершили"[4].

Это началось с сентября 1918 года. Представители Великобритании в Москве поддерживали и укрывали контрреволюционеров, с одной стороны, и угрожали советским чиновникам – с другой. Некоторые из них даже вступали в перестрелку с ЧК. Этот отчет, направленный британскому правительству, заканчивался запиской: «Несмотря на настойчивость, с которой я доводил до сведения эти факты, я не смог получить от Чичерина никаких определенных обещаний, а получил лишь несколько уклончивых и лживых ответов. Большевики сожгли свои мосты и теперь готовы к любому злу».

Великобритания открыто угрожала новому правительству, не проявляя дипломатической вежливости (их представители действовали в стране, которую они еще не признали дипломатически). Это было доминирующей тенденцией в британских правящих кругах. Сэр Мансфельд де Кардоннель Финдли, автор этого отчета, предупреждал свое правительство, что «если не положить конец большевизму в России немедленно, цивилизация всего мира окажется под угрозой»[5]. И взгляды Черчилля на Россию можно грубо резюмировать так: отравленные, зараженные, чумные вооружённые орды, стаи тифозных паразитов…[6]

Что уж говорить о Франции? Премьер-министр Клемансо неоднократно повторял: «Мы даже не будем вести переговоры с Советами, не говоря уже о мире».

В этих условиях, естественно, первостепенное значение имели особенности психологии большевистских вождей. Некоторым из них явно не удавалось ответить на вопрос: «Какая польза от революции, даже если мы останемся у власти в этой бедной крестьянской стране?». Следовательно, они сосредоточились на внешнем мире (в таком настроении пребывал Зиновьев в 1920 году). И некоторые из них, как только осознали факт, что их ожидание немедленной мировой революции было безосновательным, начали думать, что Советская Россия должна только продержаться без каких-либо более далеко идущих планов по утверждению социализма в мировом масштабе (такие представления более, чем кто-либо другой, разделял и Троцкий).

Совершенно несправедливо по отношению к Ленину, этому великому революционеру, думать, что его намерение повести страну от военного коммунизма к новой экономической политике в 1920 году состояло в том, чтобы вечно «раскачивать поезд»[7], если мировая революция не пришла на помощь. Ленин всегда рассматривал нэп как временный шаг назад и стремился развивать Советский Союз как можно дальше по социалистическому пути, независимо от того, что происходило на международной арене. Он скончался до того, как получил возможность полностью изложить свои планы, и в среде большевиков на первый план выдвинулся Сталин, который, в отличие от деятелей, подверженных колебаниям, авантюризму или неуверенности в себе, был одновременно и реалистом, и человеком, не лишившимся веры в коммунизм и Россию.

Я хочу еще раз подчеркнуть: аргумент в пользу того, что социализм может быть установлен в одной стране, – полная чепуха. Большевики сделали все, что могли, чтобы ускорить мировую революцию, и когда этого не произошло, некоторые зашатались и не знали, что делать, в то время как другие выступили вперед, чтобы использовать политическую силу для дела коммунизма. Все очень просто (выделено - Ред.).

Однако, когда дело дошло до сложного выбора между мировой революцией и защитой Советской России, этот простой вопрос стал чрезвычайно сложным.

В 1922 году в резолюции, принятой Четвертым конгрессом Коммунистического Интернационала, было написано, что лучшая поддержка Советской России в экономической войне – это революционная политическая борьба рабочих и растущее давление на правительства каждой страны с требованием признания Советского правительства и установления с ним благоприятных торговых отношений[8]. На фоне этой формулировки, которая на бумаге кажется совершенно невинной, неумолимо назревает напряжение необходимого выбора: оказывать ли помощь мировой революции или защищать власть рабочих в Советской России.

Предварительным условием для понимания того, как мировая революция возникла и потеряла импульс в треугольнике Берлин-Варшава-Анкара, является осознание масштабов этого сильно недооцененного напряжения. Кроме того, нужно наблюдать, как каждый большевик колебался под давлением этого напряжения, и различать способы преодоления этого напряжения.

Все делегаты Конгресса Коминтерна в 1922 году должны были знать, что, хотя Конгресс призывал коммунистические партии и рабочие движения «усилить давление на свои правительства для установления благоприятных торговых отношений с Советским правительством», эти правительства были мало склонны к ведению бизнеса со страной, представляющей угрозу. Они также должны были знать, что буржуазные государства потребуют от Коммунистического Интернационала прекратить оказывать на них «революционное давление» в обмен на восстановление экономики.

С другой стороны, большевики не были революционерами, которые так легко откажутся от своих притязаний на мировую революцию, и не было никакой гарантии, что капиталистические страны не вгрызутся в горло Советам, когда угроза «революции» утихнет. Следовательно, была потребность в коммунистических партиях, которые усилили бы борьбу, когда представятся революционные возможности или когда произойдёт усиление враждебных действий против Советов, но которые также не втянули бы себя и Советскую Россию в авантюры. К 1922 году среди большевиков стало преобладать мнение о том, что мировая революция не наступит в ближайшее время, но это понимание возникло еще раньше, к началу 1920 года.

Напряженность, о которой мы говорим, была настолько велика, что к 1920 году между двумя организациями возникли очевидные трения, к которым отнеслись очень серьёзно и руководители Советской России, и в Коминтерне, и в наркомате иностранных дел[9]. В то время как Наркоминдел, недооцененный и вскоре оставленный Троцким, задействовал все имеющиеся в его распоряжении кадры, чтобы способствовать установлению и развитию Советской Россией внешнеэкономических отношений, Коминтерн стремился большевизировать членские партии-члены, которым было трудно отказаться от старых социал-демократических привычек, и помочь им захватить власть, когда созреют революционные возможности. А если бы революция (в Европе – Ред.) отступила, главенствующую роль в продвижении Страны Советов на международной арене стала бы играть советская дипломатия.

Мы говорим о процессе, с которым было очень трудно справиться. В 1920 году, когда Зиновьев объявил о создании Советской республики во Франции в связи с 50-летием Парижской Коммуны (1921 г.), он не просто переборщил с агитацией. Он сам был сбит с толку и делал слишком оптимистичные выводы из рядовых позитивных событий. По правде говоря, многие из русских коммунистов, которые посвятили свою жизнь революционной борьбе и теперь должны были нести дополнительное бремя в роли «государственных деятелей», были дезориентированы, и это также вызывало путаницу в отношении линии советского правительства.

Например, Литвинов (который был заместителем Чичерина на посту наркома иностранных дел, а позже сам стал наркомом) в разговоре с представителями США, возмущенными попытками России распространить революцию, без колебаний заявил, что «США не были готовы к социалистической революции» и «Россия была под прицелом, но и задача бороться с милитаристским духом Германии тоже не снималась»[10]. С другой стороны, когда он так высказался, Германия уже стала важнейшим партнером Советской России в экономических и военных делах!

В марте 1920 года Карл Радек, который был одним из самых влиятельных функционеров Коминтерна и отвечал за Россию, Польшу и Германию, сформулировал возможное решение следующим образом: «Если наши капиталистические партнеры воздержатся от контрреволюционной деятельности в России, Советское Правительство воздержится от проведения революции и просветительской деятельности в капиталистических странах»[11].

Радек был не только откровенен, он был также в правом крыле международного (коммунистического – Ред.) движения; когда он занимал революционную позицию, это всегда было результатом какого-то прагматического расчета. Однако приведенные выше слова были продиктованы не его правотой, а исторической напряженностью, о которой мы только что говорили.

Империалисты тоже заметили эту напряженность. Оглядываясь назад, мы видим, что советский дипломат Красин, которому было поручено прорвать экономическую блокаду, введённую против Советов, был гораздо больше заинтересован в успехе своей миссии, чем в развитии мировой революции, и британцы заметили эту тенденцию. Британская разведка сообщала, что Красин и советское торговое представительство были гораздо больше заинтересованы в привлечении западных специалистов, убеждении русских эмигрантов вернуться и восстановлении российской экономики, чем в большевистской пропаганде.

Однако в Политбюро один из лидеров большевиков Лев Каменев предложил Торговому представительству сосредоточиться на пропаганде и разоблачении правящих классов Англии в глазах рабочих. Именно Ленин остановил его фантазии: «План товарища Каменева в корне неверен. С Англией дело только в торговле. Мы должны послать в Англию только "купца"»[12].

Империалисты пытались понять, кто разделял эту позицию. Представитель США Баклер докладывал своему президенту Вильсону, что не все большевики хотели примирения. Он даже заявил, что некоторые в России хотят иностранной интервенции, и предупредил, что такие лидеры играли на возрождение пламени революции на Западе в ответ на военное вмешательство. Следовательно, в интересах великих держав было не обращать внимания на ястребов и иметь дело с голубями[13].

Напряженное противоречие между защитой социализма в одной стране и перспективой мировой революции также поделило империалистические столицы на поджигателей войны, «купцов» и тех, кто рассчитывал задавить Россию голодом… Однако силы тех, кто стремился к «окончательной конфронтации», были слабыми по обе стороны противостояния. Никто не знал, каким образом Советская Россия могла бы еще больше помочь революции на Западе. С другой стороны, империалисты разочаровались в своих ожиданиях, что большевистское правительство просуществует недолго, и у них не было ни военной решимости, ни благоприятной общественной поддержки, чтобы осуществить решительное вмешательство. Становилось ясно, что социализм и капитализм какое-то время должны сосуществовать, прежде чем они попытаются задушить друг друга в будущем...

Мы уже говорили, что представление о Троцком как «безоговорочном и бесспорном поборнике мировой революции» было легендой. С другой стороны, утверждать, что именно Сталин разработал политику защиты Советской России и предпринял необходимые шаги для построения социализма в одной стране, было бы большим преувеличением. Действительно, Сталин осознавал такую необходимость и действовал в соответствии с ней, но именно Ленин ещё в начале 1920 года и в последующий период настаивал на том, чтобы по мере затихания революционной волны Советская Россия держалась подальше от авантюр и сосредоточилась на своих собственных проблемах. Первоначально упор делался на то, что «мировая революция прекратит свое существование, но мы должны держаться»: "Мы всегда знали и никогда не забудем, что наше дело – международное, и до тех пор, пока революция не произойдет во всех странах, в том числе в самых богатых и наиболее цивилизованных, наша победа будет лишь половинной победой, а может быть, и того меньше. В настоящее время мы побеждаем в борьбе с Врангелем; мы ожидаем новостей, которые оправдают наши ожидания. Мы уверены, что, если нам не удастся захватить Крым в ближайшие несколько дней, мы сделаем это несколько позже, но у нас нет гарантии, что это последнее усилие мировой буржуазии против нас. Напротив, факты, которыми мы располагаем, показывают, что эти усилия будут повторены весной. Мы знаем, что их шансы на успех будут ничтожны, и мы также знаем, что наши вооруженные силы будут более мощными, чем у любой другой страны. Однако опасность еще не миновала; она все еще существует и будет существовать до тех пор, пока революция не победит в одной или нескольких развитых странах"[14].