В. Басистова, Г. Алёхин

Часто 1. Часть 2.
Часть 3. Часть 4.

Без малейшего преувеличения можно сказать, что Бабёф был одним из величайших гуманистов своей суровой эпохи. Безусловно оправдывая народ, санкюлотов, карающих своих извечных врагов, он никогда не радовался кровавым эксцессам.

Вот характерный пример. ...Июль 1789 г. После падения Бастилии прошло несколько дней. По улицам Парижа с криками, улюлюканьем и боем барабанов валит большая толпа, впереди на пике несут отрубленную голову человека: это государственный советник Фуллон, один из особо ненавистных народу королевских чиновников; он однажды сказал, узнав, что народ голодает: «Пусть едят траву!». И теперь его мертвый рот набит сеном. Сзади тащат его зятя, интенданта Бертье. Толпа ликует: не только оборванные бедняки, но и зажиточные буржуа с наслаждением участвуют в этом страшном кортеже... И только в одних глазах – боль. Бабёф, случайный зритель, с горечью наблюдает жестокую сцену... Вечером в письме к жене он изложил свои мысли об увиденном: «О!.. как больно мне было видеть эту радость! Я был удовлетворен и недоволен. Я говорил: тем лучше и тем хуже. Я понимаю, что народ мстит за себя, я оправдываю это народное правосудие, когда оно находит удовлетворение в уничтожении преступников, но может ли оно теперь не быть жестоким? Всякого рода казни, четвертование, пытки, колесование, костры, кнут, виселицы, палачи, которых развелось повсюду так много, – все это развратило наши нравы! Наши правители вместо того, чтобы цивилизовать нас, превратили нас в варваров, потому что сами они таковы. Они пожинают и будут еще пожинать то, что посеяли, ибо все это, бедная моя женушка, будет иметь, по-видимому, страшное продолжение: мы еще только в начале»[1]. Сто лет спустя эти слова Бабёфа процитировал в своей «Социалистической истории Французской революции» Жан Жорес, сопроводив их восторженным комментарием[2].

Бабёфу совершенно не свойственна «кровожадная» риторика, бывшая в ходу у наиболее радикальных мелкобуржуазных деятелей революции – в том числе у Марата и Эбера. В публицистике будущего вождя «равных» не найти призывов к массовым истреблениям и гимнов «национальной бритве» – гильотине. В связи со всем этим особое значение имеет вопрос об отношении этого революционера-гуманиста к проблеме революционного террора, к деятельности Робеспьера и его соратников, к политической диктатуре вообще и якобинской – в частности.

Изначально Бабёф, так же как эбертисты и другие деятели крайне левого фланга, был сторонником самой широкой демократии. (Впрочем, как выше было сказано, Робеспьер и его соратники по будущему революционному правительству до своего прихода к власти – и даже в первые месяцы после этого – тоже не планировали установление революционной диктатуры). В дотермидорианский период, во всяком случае, до казни эбертистов весной 1794 года, Бабёф относился к деятельности революционного якобинского правительства, по-видимому, вполне лояльно: в его обширном архиве нет документов, свидетельствующих о неприятии робеспьеристского режима (хоть ему и случалось резко критиковать якобинцев, даже Марата, за недостаточное внимание к нуждам беднейшего класса). Едва ли их отсутствие было продиктовано осторожностью: бесстрашие и мужество будущего вождя «равных» сомнению не подлежат. Но пока правительство боролось против контры за углубление революции (в перспективе которой Бабёф видел своё заветное «общество всеобщего счастья»), он не мог быть в оппозиции. Весной и летом 1793 года он даже сам был частью государственной машины – Шометт назначил его секретарём продовольственной администрации Парижской коммуны, где он был, по мнению советского историка В.М. Далина, своего рода «рабочей пружиной» и сыграл немалую роль в организации «народного натиска» в августе и сентябре 1793 года. Однако вскоре (в ноябре) по требованию давних политических противников Бабёфа, сфабриковавших против него уголовное дело[3] (и даже успевших вынести ему заочно дикий по жестокости приговор), он был арестован. Полицейские администраторы Парижской коммуны и даже сам министр юстиции были убеждены в его невиновности, и его освободили через месяц, но 1 января последовал второй арест – до отмены приговора – и ворота тюрьмы закрылись за ним на полгода. Таким образом, якобинскую диктатуру он видел как бы с изнанки: не заседания Конвента или Якобинского клуба, не пышные народные празднества, а мрачный тюремный быт с его полуголодным существованием, ужасом вызываемых в трибунал соседей (среди которых могли быть и невинные, взятые по доносам), горем их близких... Но вот что интересно: в письмах Бабёфа в те месяцы полностью отсутствует мотив осуждения якобинской политической системы, ее жестокости.

Но вот настало 9-е термидора. Бабёф был освобожден из тюрьмы буквально накануне роковой даты, и, к сожалению, не смог сразу разобраться в происходящем. Впрочем, тогда едва ли не большинство деятелей крайней левой восприняло термидорианский переворот как начало нового подъема революции. Их антиякобинские настроения подогревала и развернутая в печати яростная кампания клеветы, призванная не только взвалить на казненного Робеспьера и его соратников ответственность за все перегибы политики террора, но и очернить, многократно преувеличивая эти перегибы, всю систему революционной диктатуры. Как выше было сказано, среди главных деятелей термидорианского режима было немало самых беспощадных (и самых коррумпированных) «террористов» (Тальен, Фрерон, Фуше, Мерлен, Баррас и т.д.). Если бы Робеспьер сохранил власть, то этим людям пришлось бы расплатиться за их преступления, и теперь они мстили погибшему за свой недавний страх, заполняя страницы служащих им газет ядовитой смесью из полуправды и чудовищной лжи, которую невозможно читать без содрогания...

Бабёф был потрясен обрушившейся на него информацией. Его реакция была естественной для каждого нормального человека: надо сделать все, чтобы это больше не повторилось. Лучшая гарантия от рецидивов беззакония – гласность, максимальная свобода печати: революционный журналист – не только просветитель народа, но и «цензор» правительства, предающий широкой известности все его ошибки. При финансовой помощи некоего Гюффруа Бабёф начал издавать газету именно с таким названием «Газета свободы печати», где на первых порах со всем пылом потрясенного гуманиста клеймил якобинцев за террор, призывая к установлению наиболее полной демократии: он требовал избрания народом всех должностных лиц, прямого контроля общественности над Конвентом, добивался восстановления прав секций (выборных районных муниципалитетов) и т.д. При этом Бабёф одобрял все основные социально-экономические мероприятия якобинской диктатуры, в том числе «максимум» и вантозские декреты. Эти достижения он считал незыблемыми и полагал, что в сочетании с политической демократией они приведут к образованию общества, которое будет развиваться в направлении к высшей цели – «всеобщему счастью», понимавшемуся им как равенство на деле, общество без богатых и бедных[4].

Жизнь, однако, вскоре доказала, сколь утопичными были такие надежды. Правые термидорианцы, на словах тоже ратовавшие за политическую демократию, продемонстрировали, чего стоят на деле их разглагольствования, начав травлю возрожденного после 9-го термидора крайне левого Электорального клуба (где тон задавали бывшие эбертисты и «бешеные»). Бабёф, чья политическая программа во многом совпадала с программой электоральцев, открыто поддержал их в своей газете (которую он, начиная с 23-го номера, переименовал в «Трибун народа, или Защитник прав человека») и тоже попал в немилость, особенно после того, как перешел к резкой критике термидорианского Конвента. В результате его компаньон Гюффруа арестовал отпечатанный тираж 26-го номера «Трибуна народа» и отказался в дальнейшем финансировать его издание, а после того, как Бабёф все-таки выпустил, с помощью электоральцев, 27-й номер (где резко критиковал Конвент в целом и одного из влиятельнейших правых термидорианцев, Фрерона, в частности), Комитет общественной безопасности отдал приказ об аресте Бабёфа, и журналист вынужден был перейти на полулегальное положение, в результате следующий, 27-й номер его газеты увидел свет лишь 27 декабря 1794 г., через 2 месяца после предыдущего.

За эти два месяца произошел ряд событий, существенно повлиявших на отношение Бабёфа к термидорианскому режиму, а также к якобинской диктатуре и революционному террору. В ноябре – декабре в Париже проходил процесс по делу революционного комитета города Нанта и депутата Конвента Каррье, который, будучи при якобинцах комиссаром в Нанте, руководил подавлением контрреволюционного мятежа. Каррье – одна из самых мрачных фигур в истории революции: субъективно честный, но чрезвычайно жестокий фанатик, он расправлялся с врагами революции, действительными и мнимыми, без скидок на пол и возраст – как подлинный «демон-истребитель»[5]. Теперь термидорианцы воспользовались им в качестве пугала, чтобы развернуть террор – моральный и не только – против всех активных деятелей робеспьеристского режима. Бабёф, внимательно следивший за подготовкой к процессу Каррье и самим процессом, откликнулся на него двумя брошюрами: «Хотят спасти Каррье...» и «О системе уничтожения народонаселения, или Жизнь и преступления Каррье». И если первая из них написана с чисто антиякобинских позиций, то вторая отразила мучительный переход автора к осознанию истины: нельзя деятельность людей, осуществлявших революционный террор, рассматривать без учета тяжелейших обстоятельств, в которые они были поставлены; нельзя забывать о том, что жестокость революционеров, как правило, являлась лишь вынужденным ответом на кровавые зверства врагов революции. Итог работы был, наверное, неожиданным для самого автора: «Демократ Бабёф, ненавидящий диктатуру и террор и обрушивший на них в первой части памфлета все громы и молнии... в выводах своей брошюры... оправдывает и террористические мероприятия обвиняемых, и действия диктаторского правительства»[6]. Весьма знаменательны и некоторые другие выводы, к которым Бабёф пришел, наблюдая за ходом суда над Каррье. Прежде всего он убедился, что, несмотря на будто бы завоеванную (хотя и не декретированную) свободу печати, власть имущие имеют возможность манипулировать общественным мнением: освещая процесс, газеты намеренно выпячивают одну сторону событий, искусственно накаляют страсти, замалчивают защиту (кстати, последствия разрыва с Гюффруа уже наглядно продемонстрировали Бабёфу, чего стоит равное право богатого и бедного издавать свою газету). Далее, свобода суда, в нарушениях которой термидорианцы постоянно обвиняли Робеспьера, отсутствует и при новом режиме: Конвент позволяет себе не только отменять решения революционного трибунала, но и брать под стражу лиц, оправданных судом. С точки зрения «формальных свобод», термидорианский режим был временем большей демократии, чем якобинская диктатура, и тем не менее даже в политической области эта демократия оказалась отнюдь не равнозначной для всех слоев общества: она открыто служила интересам богатых и власть имущих.

Еще более убедительны были последствия «демократии» в экономической и социальной областях. О трагедии жесточайшего голода, разыгравшейся в конце осени 1794 года и особенно зимой и весной 1795 г., выше уже говорилось. Если при якобинцах, в тяжелейших условиях зимы 1793-1794 годов, когда военные действия велись на большей части территории страны, огромные ресурсы приходилось отвлекать для нужд армии, когда вследствие этого снабжение городов продовольствием было чрезвычайно затруднено, специальные меры революционного правительства (прежде всего «максимум») гарантировали обеспечение бедняков предметами первой необходимости, то теперь, когда крупная буржуазия утвердилась у власти, санкюлоты были отданы на произвол спекулянтов. «Конвент имел на одно мгновение мужество декретировать уничтожение пауперизма… Результат был тот, что на свете стало одним постановлением больше и что спустя один только год после этого Конвент был осаждён изголодавшимися женщинами»[7] – писал Маркс, имея в виду ещё меры робеспьеристского Конвента – «максимум» и «вантозские декреты» – и народные восстания в жерминале и прериале 1795 года.