В. Басистова, Г. Алёхин

Часто 1. Часть 2.
Часть 3. Часть 4.

Знаю, многим она не мила,
Трижды проклята и распята,
Но выходит вновь из могилы
Диктатура пролетариата…
Из песни Н. Прилепского на стихи Новикова

1.

Диктатура пролетариата – тема важнейшая. Старшее поколение советских людей ещё со школьной скамьи помнит, что она – показатель коммунистичности человека: грубо говоря, признаёшь необходимость диктатуры пролетариата на первой фазе коммунистической формации – марксист, не признаёшь – оппортунист[1]. Сам термин «диктатура пролетариата» впервые появился, как известно, в 1850 г., в работе К. Маркса «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.»[2]: «…Тогда на место требований, к удовлетворению которых пролетариат хотел принудить февральскую республику, требований чрезмерных по форме, но мелочных и даже всё ещё буржуазных по существу, выступил смелый революционный боевой лозунг: Низвержение буржуазии! Диктатура рабочего класса!». Затем, в письме к И. Вейдемейеру 5 марта 1852 г.[3], Маркс пишет: «То, что я сделал нового, состояло в доказательстве следующего: 1) что существование классов связано лишь с определенными историческими фазами развития производства, 2) что классовая борьба необходимо ведет к диктатуре пролетариата, 3) что эта диктатура сама составляет лишь переход к уничтожению всяких классов и к обществу без классов». В «Критике Готской программы» 1875 года дан следующий вывод: «Между капиталистическим и коммунистическим обществом лежит период революционного превращения первого во второе. Этому периоду соответствует и политический переходный период, и государство этого периода не может быть ничем иным, кроме как революционной диктатурой пролетариата»[4].

Да, приоритет Маркса в открытии диктатуры пролетариата – вечного врага и будущего могильщика буржуазии, без которого она не может существовать, потому что он неизбежно порождается самим процессом капиталистического производства, является его неотъемлемой частью – приоритет Марксе здесь бесспорен. Но сама идея, что для перехода к справедливому «обществу всеобщего счастья» (по сути коммунистическому) необходима революционная «диктатура трудящихся» – эта идея появилась за полвека до «Манифеста коммунистической партии», она вытекала из опыта Великой французской буржуазной революции конца XVIII в. Речь идёт о теоретических и практических выводах Бабёфа и его товарищей по «заговору равных». Они впервые в истории постарались соединить мечты о справедливом обществе без частной собственности с идеей необходимости для его достижения, во-первых, революции, во-вторых, после свершения революции – переходного периода от эксплуататорского общества к коммунистическому[5], и, в третьих, неизбежности в этот переходный период диктатуры трудящихся (т.е. пролетариата и полупролетариата: рабочих – фабричных и мануфактурных, беднейших ремесленников, подмастерьев, трудового крестьянства и т.д.). В этот период во Франции пролетариат ещё только складывался, поэтому «равные» не выделяли его из общей массы обездоленных «санкюлотов»[6]; не имели они, конечно же, и верного представления о законах общественного развития – исходили из популярной в веке Просвещения теории естественного права. Уже этого достаточно, чтобы видеть, какой грандиозный скачок совершила мысль Маркса, который подвёл под прекрасные мечты предшественников твёрдый фундамент научной теории развития общества и чётко определил класс, которому предстоит стать освободителем человечества. Через полвека после казни бабувистов передовая общественная мысль была интегрирована Марксом.

То, что предшественники и в этом вопросе были – не умаляет заслуг Маркса, а, напротив, подтверждает естественность его выводов: диктатура пролетариата – не выдумка отдельного гения – Маркса (и Энгельса), она вытекает из большой революционной традиции[7]. Какое значение придавалось классиками марксизма-ленинизма опоре на предшествующую философскую и социальную мысль, мы видим и в «Анти-Дюринге» Ф. Энгельса, и в знаменитой работе В.И. Ленина «Три источника и три составные части марксизма». Правда, Энгельс, анализируя идейные источники научного коммунизма, говорит в основном об Анри Сен-Симоне, Роберте Оуэне и Шарле Фурье – корифеях критического утопического социализма начала XIX века, а о Бабёфе упоминает вскользь. Причина, думается, в следующем. Отношение самих Маркса и Энгельса к Бабёфу и его наследию было двояким. С одной стороны, они резко критиковали его за пресловутые «всеобщий аскетизм» и «грубую уравнительность»; с другой стороны, в «Манифесте коммунистической партии» охарактеризовали его тексты как литературу, «выражавшую интересы пролетариата»[8], о том же писал Энгельс в своей позднейшей работе «Развитие социализма от утопии к науке»[9], да и в ряде других произведений классики отзывались очень положительно о его идеях, которые, при их последовательной разработке, есть идеи «нового мирового порядка»[10] (т.е. в данном случае коммунистического). Однако подчёркивать своё родство с этой традицией классики, видимо, считали нецелесообразным, так как им приходилось бороться за умы пролетариев с её косвенными наследниками – прежде всего с бланкистами. Последователи Сен-Симона и Фурье на тот момент уже не были для марксистов конкурентами, но Огюст Бланки возглавлял сильную (одну из двух сильнейших, наряду с прудонистами), можно сказать, квазипартию во Франции. Он не считал себя необабувистом, да, по сути, им и не был (так как, по сравнению с Бабёфом, сделал даже шаг назад – вождь «равных», в отличие от Бланки, прекрасно понимал, что революцию можно совершить не в любой момент, и его – Бабёфа – конспиративная организация, ведя широкую агитацию среди парижских низов, готовила именно народное восстание, а не захват правительственных учреждений группой смельчаков), но Марксу было не до таких тонкостей – он вынужден был бороться с заговорщической тенденцией как таковой.

В.И. Ленин в своей небольшой по объёму, но чрезвычайно содержательной работе упоминает Гегеля и Фейербаха в разделе, посвящённом немецкой классической философии, упоминает Адама Смита и Рикардо, как предшественников Маркса в области политэкономии, но, говоря о «французском социализме» как одном из «трёх источников» марксизма, не называет фамилий мыслителей, которые, после прихода к власти буржуазии, убедившись, что в новом «свободном» обществе «свобода означает новую систему угнетения и эксплуатации трудящихся»[11], стали создавать социалистические учения как отражение этого гнёта и протест против него. Имел ли он в виду только Сен-Симона, Оуэна и Фурье, или также и Бабёфа, который под эту характеристику стопроцентно подходит? Насколько глубоко Владимир Ильич был знаком с историей и идеологией «заговора равных» – это, наверное, предмет особого исследования. Мы можем только отметить, что в его – Ленина – время (в конце XIX века и начале ХХ века) публикации о бабувистах в чисто исторической, в основном французской, литературе, разумеется, были, но у чисто марксистских авторов эта тема тогда оказалась на периферии внимания. Тем не менее, упоминания о Бабёфе в ленинском Полном собрании сочинений встречаются, и в утверждённом Лениным списке исторических деятелей, которым, по знаменитому «Плану монументальной пропаганды» 1918 года, предполагалось воздвигнуть памятники, Бабёф стоит на 6-м месте, далеко опережая Сен-Симона, Оуэна и Фурье.

Глубокое изучение идейного наследия вождя «равных» началось в СССР после того, как Рязанов, по поручению В.И. Ленина скупая за границей рукописи Маркса, Энгельса и других деятелей коммунистического движения, приобрёл и большую часть архива Бабёфа. Огромное значение здесь имели труды крупнейшего специалиста по теме предшественников научного коммунизма академика В. Волгина (который, кстати, выпуская в 1960 году свою книгу «Французский утопический коммунизм», посвятил её «200-летию Гракха Бабёфа, великого революционера-коммуниста»), а затем профессора В. Далина, Г. Чертковой и других советских историков. Результатом их трудов стали не только монографии и многочисленные статьи во «Французских ежегодниках» советского периода и исторических журналах, но и издание четырёхтомного Собрания сочинений Бабёфа. Это лучше всего говорит о признании заслуг французского революционера-коммуниста советской научной общественностью. Поэтому, думается, будет только справедливо указать на значение его идеи «диктатуры трудящихся» как предшественницы «диктатуры пролетариата».

* * *

Итак, первая в истории идея «диктатуры трудящихся». Что она собой представляла и откуда взялась? Чтобы ответить на этот вопрос, надо вспомнить, прежде всего, её, можно сказать, прародительницу – мелкобуржуазную революционно-демократическую якобинскую диктатуру.

Сначала – краткая историческая справка.

Великая буржуазная революция, начавшаяся взятием Бастилии 14 июля 1789 г., в течение пяти лет развивалась по восходящей линии. Передовые первоначально слои революционной буржуазии, добившись решения своих задач, становились тормозом для революции и оттеснялись на обочину процесса. На первом, самом длительном этапе революции (период Учредительного и Законодательного собраний: лето 1789 – лето 1792 гг.) крупная финансовая буржуазия и «новое дворянство» (так называемая партия «фейянов») добились ограничения власти короля – превращения абсолютной монархии в конституционную, законодательной ликвидации части феодальных пережитков, перевода церковной собственности в «национальные имущества». Эстафету приняли так называемые «жирондисты», представлявшие интересы крупной торговой и промышленной буржуазии; им нужна была неограниченная свобода, прежде всего – свобода торговли, нужны были колонии, нужна была война за рынки сбыта. Война, собственно, и началась ещё до формального прихода жирондистов к власти: коалиция трёх монархий – Австрии, Пруссии и Англии поставила своей целью вооружённой силой задушить революцию во Франции. Поражения французских армий на фронтах, угроза революционному Парижу привели к народному восстанию 10 августа 1792 года, в результате которого король был свергнут, Законодательное собрание сменил Конвент. Как известно, его депутаты делились на три основных части: партию жирондистов, партию якобинцев (выразителей интересов наиболее решительной части мелкой буржуазии) и «болото», составлявшее большинство, которое колебалось, поддерживая ту из боровшихся сторон, которая была в данный момент на подъёме. Сначала в Конвенте жирондисты были ведущей силой, из их представителей было сформировано правительство (от якобинцев в него вошёл только самый правый – Дантон). Конвент провозгласил Францию Республикой (22 сентября 1792 г.). На этом, собственно, и кончилась революционная роль жирондистов: уже осенью они пытались начать преследование подготовивших восстание 10 августа деятелей Парижской коммуны[12], а вместе с ними и лидеров якобинцев – Робеспьера и Марата. А зимой, во время суда над королём, виновным в национальной измене (он и королева поддерживали переписку с дворами воюющих с революционной Францией держав, выдавали врагу военные секреты) – жирондисты выступили против смертной казни изменнику. Не потому, что очень любили Людовика XVI – потому, что казнь короля отрезала революционерам пути к отступлению, к примирению с правыми, контрреволюционными силами. По этой же самой причине, а отнюдь не из-за своей «кровожадности», лидеры якобинцев высказались за смертный приговор: казнить короля – значило двинуть революцию дальше. «Болото» тогда качнулось в сторону якобинцев, 21 января 1793 г. Людовик был казнён. Последовавшая за этим весна 1793 г. была временем всё ожесточающегося противоборства, прежде всего, между жирондистским правительством и революционной Парижской коммуной, в которой ведущую роль играли левые якобинцы – А. Шометт и эбертисты, опиравшиеся в значительной мере на плебейские массы Парижа, санкюлотов, и выражавшие их интересы. Время для народных низов было чрезвычайно тяжёлое: шла война, в Париже ощущалась нехватка продовольствия, чем пользовались спекулянты; Коммуна добивалась введения твёрдых цен на товары первой необходимости. В мае 1793 г. был введён так называемый «первый максимум» – твёрдые цены на зерно. Жирондисты были категорически против него – ведь он нарушал свободу торговли. Кульминационным пунктом противостояния стало восстание 31 мая – 2 июня 1793 года, когда вооружённые плебейские массы Парижа пришли к стенам Конвента, навели на него пушки и потребовали ареста 22 наиболее одиозных депутатов-жирондистов, на что Конвент, после длительных споров, вынужден был согласиться. Было сформировано новое революционное правительство – знаменитый Комитет общественного спасения, в состав которого в июле вошёл Робеспьер. Формально не обладавший большей властью, чем остальные одиннадцать членов Комитета, он, благодаря своему огромному авторитету, стал фактически его главой.

Максимилиан Робеспьер по своему характеру не был ни жаждущим власти диктатором, ни кровожадным монстром, каким его изображают в течение более двухсот лет буржуазные историки, литераторы и журналисты[13]. Ещё до революции, будучи адвокатом в своём родном Аррасе, он прославился как бескорыстный защитник вдов, сирот и… громоотводов, а в качестве члена Учредительного собрания последовательно отстаивал интересы прогрессивной мелкой буржуазии – выступал против имущественного ценза для избирателей, позднее – против развязывания войны и т.п. И, что наиболее важно для характеристики этого деятеля в контексте данной статьи – он был автором двух законопроектов: один, отклонённый Собранием, предусматривал отмену смертной казни вообще; другой, принятый – запрещал членам первого законодательного органа (Учредительного собрания) баллотироваться на выборах во второй. Этой последней инициативой Робеспьер лишил самого себя возможности стать членом Законодательного собрания, но для него было важнее закрыть туда дорогу наиболее правым из своих коллег, он надеялся, что в этом случае новый «парламент» будет прогрессивнее предыдущего – и этот расчёт в целом оправдался. Абсолютное бескорыстие этого вождя революции было общеизвестно, недаром в народе его прозвали Неподкупный.

Робеспьер оказался на вершине власти в самый тяжелый для революции момент. В подчинении революционного правительства оставалось не больше трети территории страны: часть департаментов Франции была оккупирована войсками Австрии и Пруссии, а в Бретани и Вандее тёмное крестьянство, руководимое попами и дворянами (которые пользовались поддержкой англичан) развернуло партизанскую войну и яростно боролось против своих собственных коренных интересов. На подконтрольной якобинскому правительству территории дворяне и успевшие сбежать из Парижа жирондисты строили заговоры: в ряде крупных городов – Лионе, Нанте, Бордо, Тулоне – произошли антиправительственные мятежи, сопровождавшиеся расправами над якобинцами. Так, в Лионе, например, был казнён известный руководитель якобинской администрации Шалье; ещё раньше, в январе 1793 г., роялистом был зарезан депутат Конвента Мишель Лепеллетье де Сен-Фаржо – только за то, что, будучи дворянином, он поддерживал якобинцев и голосовал за казнь короля. А 13 июля 1793 г. в Париже натравленная жирондистами фанатичка-дворянка убила одного из любимейших народом вождей революции Жана-Поля Марата. Помимо актов белого террора, важнейшей и всё обостряющейся проблемой было тяжёлое материальное положение плебейских низов, санкюлотов – прежде всего в Париже, который был мотором, в полном смысле сердцем революции. «Первый максимум» – твёрдые цены на хлеб, как основной продукт питания плебейства – соблюдался плохо: торговцы-спекулянты, наживаясь на народных страданиях, прятали хлеб, продавая его дорого из-под полы.

В периоды острой политической борьбы, когда весы истории колеблются, когда каждая из противоборствующих партий надеется победить, угрозой тюрьмы не испугаешь ни «идейного» роялиста-заговорщика, ни одержимого жаждой обогащения спекулянта. Роялист надеется, что, отсидев недолгий срок в тюрьме, вскоре будет освобождён своими победившими сторонниками и станет в их глазах героем; «рыцарь наживы» надеется, что, отсидев недолгий срок, после перемены власти выйдет на свободу, откопает припрятанную кубышку и будет жить богачом. Остановить врагов народа[14] может только одно: угроза смертной казни. Робеспьер и его товарищи по Комитету общественного спасения понимали это, однако на переход к политике наиболее жёстких мер революционной самообороны – красному террору – решились не сразу и не по доброй воле: их подтолкнуло доведённое до крайности парижское плебейство, которое после убийства Марата всё решительнее требовало от властей отпора контрреволюционерам и проведения продовольственной политики в пользу народных низов.