В. Басистова, Г. Алёхин

Часто 1. Часть 2.
Часть 3. Часть 4.

События 4-5 сентября 1793 г. обычно называют кульминационным пунктом этого «народного (плебейского) натиска» на Конвент, начавшегося после убийства Марата. По сути это было мощное выступление парижских рабочих и ремесленников, которое возглавили левые якобинцы – руководителями Парижской коммуны (А. Шометт и Ж.-Р. Эбер). Окружившие Конвент народные массы выдвинули ряд требований, в том числе – сформировать революционную армию, «поставить террор в порядок дня», расширить «максимум», реорганизовать Революционный трибунал. У Робеспьера и его единомышленников хватило мудрости и мужества пойти навстречу требованиям санкюлотов. В результате 17 сентября Конвентом был издан «закон о подозрительных», 5 октября произведена реорганизация Революционного трибунала с целью ускорения его работы, 29 сентября утверждён «всеобщий максимум» на товары первой необходимости. 10 октября Конвент по докладу Сен-Жюста принял декрет, который отложил введение Конституции 1793 г. (принятой ещё в июне, и самой демократической из всех буржуазных конституций следующего 19-го века) и установил «революционный порядок управления» до заключения мира. Союз робеспьеристов с плебейскими массами Парижа существовал до марта 1794 г., и эти полгода были периодом высшего подъёма революции, когда власть якобинцев была подлинной революционно-демократической диктатурой. Правительство опиралось не только на армию и полицию, но и на городские и районные муниципалитеты, революционные комитеты и комитеты бдительности, на вооружённый народ. И в короткий срок якобинцы смогли не только создать и вооружить армии, отразившие внешних агрессоров, но и решить вопросы, которые не решили их предшественники за четыре первых года революции: уничтожили остатки феодальных пережитков, осуществили аграрную реформу – пустили в продажу церковные земли и земли дворян-эмигрантов, и крестьяне (конечно, не сельская беднота) наконец-то получили землю. Глубочайшие преобразования коснулись всех областей жизни общества: культуры, науки, быта граждан; была даже разработана и введена новая, метрическая, система мер и весов (которой сегодня пользуется большая часть человечества) и новый антирелигиозный республиканский календарь, где, по меткому выражению одного остроумного автора, «святых заменили овощами». Париж приобрёл спартански-суровый вид: буржуазия, несмотря на все ограничения, продолжала богатеть, но хорошо усвоила слова Сен-Жюста о том, что не должно быть ни богатых, ни бедных, роскошь постыдна – и богачи не решались шиковать, носили простую одежду, участвовали вместе с соседями-санкюлотами в «братских трапезах» (когда прямо на улицах накрывались длинные столы и за них садились граждане всего квартала) и т.д. Для Робеспьера, ученика Руссо, идеальным государством была республика мелких «добродетельных» собственников, но в то же время он опасался сильно прижимать крупную буржуазию, а она терпела его пуританский режим, пока боялась реставрации старых порядков.

Но к началу весны 1794 года союзу мелкобуржуазных революционеров и плебейства (городского пролетариата и полупролетариата) пришёл конец. Санкюлоты практически ничего не получили от революции: так называемые «вантозские декреты» (принятые в месяце вантозе – феврале 1794 г.), обещавшие материальную помощь неимущим за счёт собственности сбежавших за границу аристократов, из-за саботажа бюрократии на местах почти нигде не выполнялись, в то же время все антирабочие законы, принятые прежними правительствами (в частности, закон Ле Шапелье, запрещавший стачки) остались в силе. Вожди городских низов – «бешеные» и эбертисты – всё настойчивее требовали углубления социального содержания революции в интересах бедноты, усиления террора против богатых. С другой стороны, правый фланг якобинской партии – Дантон, Демулен и их сторонники – напротив, требовали прекращения преследований спекулянтов, отмены «максимума», разрешения свободы торговли. Борьба между эбертистами и дантонистами всё усиливалась, при этом обе фракции в своих газетах наносили удары и по робеспьеристскому правительству. Конец известен: Робеспьер, воспользовавшись политическим промахом эбертистов, пытавшихся (правда, только на словах) поднять восстание против правительства, казнил сначала их (в том числе и Шометта, попытку эберова «путча» не одобрявшего), а потом и дантонистов. Парижская коммуна подверглась чистке – санкюлотов в ней заменили преданные Робеспьеру люди, связующая нить между якобинским правительством и революционным плебейством Парижа оборвалась. Когда Коммуной практически руководил Шометт, она многое делала для улучшения положения санкюлотов – например, было запрещено выпекать белый хлеб из муки высшего сорта для богатых – все ели хлеб с отрубями (так называемый «хлеб равенства»); шометтовская Коммуна тормозила применение «максимума заработной платы», принятого якобинцами в интересах буржуазии ещё осенью 1793 г. вместе со «всеобщим максимумом». Обновленная, робеспьеристская, коммуна в конце концов ввела его в действие. Не удивительно, что среди санкюлотов становилось всё больше недовольных режимом Робеспьера, и всё чаще эти недовольные, высказывавшие своё недовольство вслух, вместе с настоящим врагами революции попадали на гильотину.

Несколько слов о самом известном – хоть и не самом важном – атрибуте якобинской диктатуры: о революционном терроре. Осенью 1793 года и последующей зимой он фактически спас республику: надо было обезвредить заговорщиков-аристократов и спекулянтов, подавить мятежи роялистов и жирондистов, карать затаившихся врагов народа – предателей и саботажников, надо было заниматься реквизициями хлеба, а то и сапог для армии у богатых буржуа[1], что без угрозы гильотины проходило плохо. Но по мере того, как улучшалась ситуация на фронтах и внутри страны, обострялись, как уже было сказано, противоречия внутри самого якобинского блока. Террор всё больше становился для группировки Робеспьера средством удержаться у власти. Неподкупный обезглавил обе фракции, но этим не решил проблему, так как уже готов был взять власть тот класс, в интересах которого революция и совершалась – крупная буржуазия. Исполнителями его воли стали депутаты, обогатившиеся во время миссий в провинции: комиссары Конвента, выезжавшие в армии, в том числе и для подавления контрреволюционных мятежей, обладали неограниченной властью, и при этом далеко не все они были так бескорыстны, как политические друзья Робеспьера – Сен-Жюст, Кутон, Леба. Напротив, такие деятели, как Тальен, Фрерон, Баррас и другие будущие вожди термидорианцев, использовали исключительную власть для собственного обогащения, за взятки освобождая из тюрем богатых контрреволюционеров и казня направо и налево всех, кто не мог откупиться от гильотины, чтобы создать себе имидж «крайних», «непримиримых революционеров». Робеспьер хотел бороться с надвигающейся опасностью с помощью усиления террора и провёл так называемый «закон 22 прериаля», ещё более упрощавший судопроизводство, но меч попал в руки врагов: с начала лета 1794 года Неподкупный, оказавшись в меньшинстве в Комитете общественного спасения, перестал там появляться, практически устранённый от власти, а маховик террора уже независимо от его воли всё больше набирал обороты, атмосфера всеобщего страха в Париже всё усиливалась.

И когда крупная буржуазия (после того, как победы французских армий на фронтах ликвидировали угрозу роялистской реставрации) руками коррумпированных правых депутатов Конвента (которых поддержали и левые якобинцы, близкие к эбертистам) свергла Робеспьера, революционные санкюлоты не поднялись на его защиту. 10 термидора Неподкупный и его ближайшие соратники были казнены, и началась, по выражению Маркса, «буржуазная оргия».

Термидорианский период стал временем значительно бóльших политических свобод, чем режим Робеспьера. Но одновременно с политическими свободами буржуазия получила и свободу экономическую, прежде всего пресловутую «свободу торговли»: «максимум», ещё не отменённый формально, на деле уже не соблюдался, результатом стало резкое ухудшение положения городской бедноты. При сравнительно неплохом урожае 1794 года следующая зима стала для санкюлотов парижских предместий жесточайшим испытанием. Они буквально умирали от голода: заложив свою утварь в ломбарды, всё-таки не могли купить себе достаточно хлеба и дров. На почве голода участились самоубийства, в том числе и коллективные: матери, прежде чем убить себя, убивали своих детей, которых не могли прокормить. А в это время сбросившая маски буржуазия жировала вовсю: новые хозяева жизни выставляли напоказ свою роскошь. Тетерь не было необходимости соблюдать внешнюю скромность: на улицах Парижа появились шикарные экипажи, в ресторанах господа объедались изысканными яствами, дамы блистали в золоте и бриллиантах; по улицам шатались толпы расфранчённых юнцов из богатых семей (т. н. «мюскадены» – мускусники, как их прозвали за привычку злоупотреблять духами), которые избивали попадавшихся им навстречу якобинцев и рабочих, разрушали статуи Марата и других мучеников революции, срывали в театрах спектакли, заставляя актёров петь гимн во славу термидора, и т.д.

Уже в январе 1795 г., в 31-м номере (за 28 число) своей газеты «Трибун народа, или защитник прав человека» Бабёф призвал народ к восстанию – «мирному восстанию» вроде событий 31 мая 1793 г.: мощной вооруженной демонстрации народа. Именно по такому сценарию развивались события весной 1795 года: санкюлоты Парижа дважды в апреле и мае (12 жерминаля и 1-4 прериаля) поднимались на восстание – огромные вооруженные толпы захватывали Конвент, их основными лозунгами были: «Хлеба и Конституции 1793 года!». Но оба эти выступления были подавлены, вожаки повстанцев и шестеро депутатов Конвента (так называемая «вершина»: Ж. Ромм, А. Гужон и их товарищи, решившиеся поддержать – пусть только речами – требования инсургентов) были казнены, 4-го прериаля санкюлоты Сент-Антуанского предместья под дулами пушек вынуждены были сдать имевшееся у них оружие.

В событиях Жерминаля и Прериаля Бабёф не участвовал – он в это время находился в тюрьме, причём не в Париже, а в Аррасе, куда его вывезли, видимо, для того, чтобы удалить такой опасный элемент подальше от предместий Парижа. В Аррасе Бабёф напряженно работал – именно там окончательно созрел его план коммунистического освобождения человечества. (Сторонником коммунистических идей Бабёф был уже в 1785-1786 годах, но в первые годы революции он, не упуская из виду конечный общественный идеал – коммунистическое общество равных – занят был в основном решением тактических задач, повседневной борьбой, причём полагал, судя по всему, в период поступательного движения революции, что она в своём развитии сама приведёт к заветной цели. Но термидор положил конец этим надеждам). В аррасской тюрьме был написан знаменитый «Манифест плебеев», в аррасской тюрьме Бабёф нашёл и своего первого горячего последователя – молодого гусарского капитана Шарля Жермена, и некоторых других сторонников. Так было положено начало «Ордену равных», как в шутку называл Жермен союз единомышленников, принявших идеи Бабёфа.

В сентябре 1795 года Бабёфа и Жермена перевели в Париж, в тюрьму Плесси. Там к этому времени собрались революционные элементы разных левых течений – уцелевшие робеспьеристы, «бешеные», эбертисты, активисты шометтовской Парижской коммуны и секций (районных муниципалитетов), революционных комитетов, комитетов бдительности, разных народных обществ и т.д.[2] Все они были недовольны тем, что после 9 термидора революция, по выражению Бабёфа, «пошла назад», и думали только о том, как снова двинуть её вперёд, к цели общества – «всеобщему счастью»[3]. Здесь нужен был качественный теоретический скачок, нужно было подняться на новую идейную ступень – от робеспьеровского мелкобуржуазного эгалитаризма и санкюлотской уравнительной демократии к коммунизму – и программа Бабёфа, чётко указывавшая, в чём корень зла (в частной собственности) и дававшая ответ на вопросы «куда идти?» и «что делать?», стала для не смирившихся с буржуазной действительностью настоящим откровением. Так в тюрьмах сложился костяк движения[4] «равных».

После роялистского мятежа 13 вандемьера правительство – Исполнительная Директория (в действие уже вступила новая, сугубо буржуазная Конституция 1795 г., Конвент был распущен) стала в противовес «правым» заигрывать с «левыми» (политика маятника): революционеров освободили из тюрем, были сделаны попытки привлечь на сторону властей наиболее талантливых журналистов из революционного лагеря. Пытались подкупить и Бабёфа (гарантированной подпиской на его газету, если он воздержится от нападок на правительство и позволит контролировать содержание его статей), но он гневно отверг эти предложения («Мне не нужен ни цензор, ни корректор, ни суфлёр, я предпочитаю быть преследуемым, если нужно»[5]), обрушился на буржуазный режим с уничтожающей критикой и вскоре вынужден был уйти в подполье, так как вновь был издан приказ об его аресте. (Среди идеологов революционного коммунизма Бабёф был первым в истории революционером-нелегалом). Скрываясь на квартирах друзей, а то и в нетопленной келье разрушенного монастыря, он продолжал издавать свою газету, вести яростную антиправительственную агитацию и не менее страстную пропаганду революционно-коммунистических идей.

Не будем, в целях экономии места, останавливаться на политических событиях осени 1795 г. и следующей зимы (деятельность и разгром общества «Пантеон», попытки создания первых нелегальных кружков и т.д.), перейдём сразу к весне 1796 года. Ситуация в плебейских предместьях Парижа была столь же трагической, как и год назад: звонкая монета пропала, бумажные деньги обесценивались со страшной скоростью, нищета и голод прочно поселились под крышами домов рабочих и полупролетариев. Политическая обстановка там накалялась с каждым днём. Пришла пора действовать.

В первых числах жерминаля Бабёф, Сильвен Марешаль, Феликс Лепеллетье (брат упомянутого выше знаменитого мученика революции) и Антоннель создали Тайную директорию общественного спасения; к ним вскоре присоединились Филипп Буонарроти, Огюст Дарте и робеспьерист Дебон. Эти семеро стали ядром, мозговым центром складывающегося заговора, целью которого было, после свержения буржуазного режима, преобразовать общество на коммунистических началах. Осуществить новую революцию предполагалось посредством не военного путча, а хорошо организованного восстания широких народных масс. «Руками» заговора, рычагами, которые должны были поднять народ на восстание, были 12 главных агентов – испытанных революционеров, за каждого из которых поручился кто-либо из руководящей семёрки. Эти двенадцать должны были вести активную пропаганду в предместьях, создавать там кружки, собрания санкюлотов, снабжать их полученной от центра литературой и т.д. Ядро заговора было надёжно законспирировано, литературу и все инструкции главным агентам передавал специальный «агент связи» Дидье, подлинность инструкций удостоверялась особой печатью.

Интересное обстоятельство: не зная даже имён руководителей, ни один из двенадцати не отказался от предложенной им весьма опасной миссии (в случае провала заговора всех участников могла ждать гильотина)… Это были люди железной якобинской закалки, для которых слова: «Умереть за отечество – нет удела завидней…» – не просто строка революционного гимна, но смысл, кредо всей жизни… Кроме того, был ещё создан штаб из пяти профессиональных военных, которые должны были в перспективе руководить восстанием, а пока вести агитацию в так называемом Полицейском легионе, в военных лагерях под Парижем (в частности, в Гренельском лагере) и т.д.

За месяц с небольшим существования заговора его участники буквально наводнили предместья своей литературой: было выпущено 13 наименований агитационных материалов – статей, брошюр, афиш, которые развешивались в доступных для простого народа местах. Продолжала выходить газета Бабёфа «Трибун народа», в дополнение к ней он под псевдонимом стал выпускать ещё одну – «Просветитель народа». Агитация велась и на улицах, и в кофейнях (любимое место сбора бабувистов[6] – кафе «Китайские бани», именно там, увы, Дарте познакомился с будущим предателем Гризелем…). Среди агитаторов были и женщины – история сохранила имена пяти из них. Работа шла полным ходом. Обеспокоенное такой активностью правительство в жерминале издало специальный Чрезвычайный закон, каравший смертной казнью за призывы к ниспровержению конституции 1795 года. У нас нет данных, применятся ли он в 1796 году (похоже, что – нет), а вот в прериале 1797 года, когда формально срок действия его уже истёк, он всё-таки сыграл роковую роль… Но не будем забегать вперёд.

Семь руководителей заговора собирались почти каждый день в тайном убежище Бабёфа. Они, помимо текущих дел – содержание агитматериалов, их распространение, переговоры с «комитетом Амара» (группой бывших монтаньяров – левых термидорианцев, которые тоже хотели свергнуть буржуазное правительство; с ними, в конце концов, «равные» объединились на выгодных для себя условиях), обсуждали также и задачи перспективы: каким будет их «общество всеобщего счастья» и каким путём к нему надо идти. Какие шаги надлежит предпринять сразу после победы восстания, было, в общем, понятно: волей восставшего народа принять ряд законов, не подлежащих в дальнейшем отмене, затем созвать новый Конвент, в котором сторонники «равных» будут иметь твёрдое большинство (механизм этого был разработан), для облегчения положения трудящихся масс, которое было поистине катастрофическим, обеспечить немедленную раздачу бесплатно хлеба нуждающимся и переселение бедняков в дома богачей, возврат им вещей из ломбардов[7] и т.п. Но что делать дальше? Как на практике осуществить переход от общества, основанного на частной собственности, к Национальной общине, где общественные богатства принадлежат всем, а земля, заводы и фабрики не принадлежат никому (т.е. народу в целом)?

Бабёф понимал, что эти преобразования нельзя осуществить в один момент: нет у нас, к сожалению, «волшебной палочки», – констатировал он[8]. Следовательно, необходим переходный период от эксплуататорского общества к справедливому. Он мыслился таким образом: сразу после победы будет создана Национальная Коммуна (община), куда отойдут имущество, объявленное национальным и не распроданное до 9 термидора, земли и собственность врагов революции, пожалованные неимущим согласно вантозким декретам и т.д., а также собственность тех граждан, которые добровольно пожелают присоединиться к общине (это будут преимущественно бедняки, которых обеспечат всем необходимым, и, конечно, работой). Те, кто не пожелает вступить в общину, будут вести своё хозяйство по-прежнему, но государство обложит их налогом, год от года увеличивающемся (косвенное принуждение для вступления в коммуну) и, кроме того, право наследования отменяется, поэтому по истечение жизни одного поколения земля и орудия труда бывших хозяев отойдут к коммуне. После определённой даты все жители Франции, не вступившие в коммуну, лишатся гражданских прав – они будут считаться «иностранцами», которым коммуна оказывает гостеприимство. А участь «иностранцев», как мы вскоре увидим, была весьма незавидна…