Взлет и трагедия германской революции(2)

А.В. Харламенко

Часть 1, часть 2, часть 3 

Одной из причин поражений германского рабочего движения представляется недооценка насущных общедемократических задач, неспособность верно соотнести их с социалистическими целями. Во II Интернационале господствовало представление, будто буржуазно-демократические задачи остаются в повестке дня лишь в «отсталых» России, Азии, Латинской Америке, тогда как в «передовой, развитой, цивилизованной» Западной Европе они давно решены (в Германии – не позже середины XIX века). Впереди усматривалась лишь непосредственно социалистическая перспектива, которая левым представлялась как чисто пролетарская революция, правым и центристам – как «введение социализма» надклассовым в их восприятии государством, когда рабочий класс мирным путем одержит избирательную победу.

Историческая реальность, однако, явила совершенно иную картину. Буржуазно-демократические революции в начале и середине XX века произошли не только в «отсталой» России и еще более «отсталых» странах от Мексики до Китая, но и в «более развитых» Германии, Австро-Венгрии и ряде других стран Европы. С очевидностью обнаружилось, что перед ними всеми объективно стоял целый ряд общедемократических задач. Объективное содержание этих задач было внутренне единым и в то же время двойственным.

С одной стороны, в эпоху империализма монополистический капитал создал смертельную угрозу даже буржуазной демократии, не говоря о социальных завоеваниях трудящихся. Это поставило перед рабочим классом первоочередные общедемократические задачи нового, антиимпериалистического, типа; самыми очевидными из них являлись антимилитаристские. К сожалению, осознание этих демократических задач нового типа, четко сформулированных Лениным в 1915-16 гг. в связи с концепцией империализма, к началу Германской революции не было усвоено даже левой социал-демократией.

С другой стороны, в большинстве «развитых» стран того времени, особенно в «центральных державах», новые демократические задачи переплетались со старыми, унаследованными от прошлых веков. Тогдашнюю Германию (наряду с Австро-Венгрией, Италией, Испанией, Японией) можно образно назвать социально-историческим «кентавром». Передовой индустриальный капитализм составлял лишь часть ее национально-государственного «тела». Территориально это была главным образом Северо-Западная и отчасти Центральная Германия, в первую очередь Рейнская область с Рурским промышленным районом. Но, кроме индустриальных районов, в состав Германской империи входила и Ост-Эльбская Пруссия – страна полукрепостнического юнкерства, бесправного батрачества, узкого слоя «гроссбауэров» как прообраза столыпинского кулачества и, наконец, базирующегося на всем этом хищного милитаризма, обращенного, прежде всего, против славянских народов. В отличие от Италии, где национальное объединение возглавил экономически передовой Север, объединить Германию, в целом более индустриально развитую страну, суждено было юнкерской Пруссии, что придало государству вид «Германской империи прусской нации» (Ф. Энгельс).

Закономерно, что социальные классы Германии и представлявшие их политические партии являли крайне пеструю картину. Противоречия между промышленными и аграрными регионами, столкновения интересов магнатов тяжелой индустрии и хозяев легкой промышленности накладывались на остатки политической раздробленности страны и религиозную рознь между протестантским большинством и католическим меньшинством. На столь разнородном экономическом и социальном фундаменте возвышалась военная, бюрократическая и полицейская машина – самая разветвленная и всепроникающая в тогдашнем мире. Ее дополняла прусская избирательная система, практически исключавшая победу на общегерманских выборах любой неугодной властям партии.

Казалось бы, представление о скором и мирном «введении социализма» в таких условиях должно было прямо-таки отталкивать нелепостью. Почему же это представление смогло стать массовым и приобрести прочность предрассудка? Видимо, дело не только в стихийном заблуждении обыденного сознания перед лицом сложного переплетения реалий и задач как бы разных эпох, но и в политических условиях деятельности рабочего движения. Со времен Бисмарка, не чуждого бонапартистскому балансированию между классами, законы Германской империи разрешали пропагандировать в общем виде социализм (особенно в варианте его «введения» государством), но не допускали легального выдвижения общедемократических задач – например, требования республики. Здесь надо искать истоки пресловутого «свободного народного государства» Готской программы СДПГ 1875 г., да и самого термина «социал-демократия» с его уклоном к смешению буржуазно-демократических и социалистических задач, ведущим к утрате революционного острия как теми, так и другими. Боясь призрака «чрезвычайного закона» 1877-1890 гг., социал-демократия даже в лучшие свои времена так и не решилась развернуть кампанию за реформу избирательного законодательства. Все это вело к неподготовленности не только оппортунистического крыла СДПГ, но и всего пролетарского движения к историческому вызову, на который пришлось отвечать в 1918-19 и последующих годах. В итоге Ноябрьская революция оказалась для социалистической революции слишком буржуазно ограниченной, а для буржуазно-демократической – чересчур ориентированной, разумеется лишь иллюзорно, на «введение социализма».

3. Миражи и действительность

На новом витке истории повторилась трагикомедия Франкфуртского собрания 1848 г. – жертвы революционной фразы; только на сей раз фраза была не демократической, а социалистической. Большинство рабочих верило, что для «введения социализма» вполне достаточно окончания войны и установления республики с всеобщим избирательным правом.

Импровизированное (без мандатов!) собрание-митинг в цирке Буш 10 ноября 1918 г., где большинство составляли противники «Спартака», выразив «чувство гордости немецких рабочих, последовавших примеру России»^[i], утвердило в качестве «социалистического» правительства Совет народных уполномоченных, куда вошли по трое лидеров СДПГ и НСДПГ. С их подачи собрание приняло манифест, согласно которому Германия уже СТАЛА социалистической республикой, а власть ПРИНАДЛЕЖИТ рабочим и солдатским Советам.

Спустя два дня Совет народных уполномоченных опубликовал «Обращение к народу», где уже не вел речи о Советах, зато обязывался для решения вопросов о государственном строе созвать Национальное (Учредительное) собрание, а осуществляя «социалистическую программу», вместе с тем «защищать собственность от всяких покушений»^[ii]. Декларируя, будто «страна идет по пути социализма», правительство не преминуло образовать «комиссию по социализации» промышленности во главе с самой подходящей фигурой – К. Каутским. На этом «социализм» и закончился. Неудивительно, что полную поддержку правительству выразили все буржуазные партии.

9 ноября 1918 г., в день свержения монархии, Карл Либкнехт с балкона императорского дворца призвал пролетариат «направить все свои силы на создание правительства рабочих и солдат». Этот призыв перекликается с ленинской позицией после Февраля 1917 г. Но если автор «Апрельских тезисов» четко разъяснял, что на деле революция еще не вышла из буржуазных рамок, и предостерегал от преждевременного декларирования рабочей власти и социалистических целей, то недавний узник империи Гогенцоллернов публично провозгласил Германию «свободной социалистической республикой»^[iii], поставив условием своего вхождения в правительство Эберта, что оно также провозгласит страну социалистической, а власть будет в руках рабочих и солдатских Советов. Такого рода декларации и условия, для марксиста весьма наивные, были созвучны охватившему массы настроению своего рода «головокружения от успехов».

Различие между позициями лидеров Октября и Ноября объяснимо социально и методологически. За Лениным стояла закаленная партия большевиков с прочными связями со своим классом, с опытом полутора десятилетий нелегальной и легальной борьбы; за Либкнехтом – немногочисленная революционно-интернационалистская группа «Спартак» в составе НСДПГ (11 ноября она была преобразована в Союз Спартака). Российские марксисты десятилетиями в полемике с народничеством разъясняли буржуазный характер непосредственно предстоявшей стране революции, вместе с тем обосновывая возможность социалистических мер на следующем этапе. В Германии, наоборот, весь пафос социал-демократии, особенно левой, десятилетиями строился на приоритете социалистической «цели» вопреки кредо ревизионистского реформизма: «цель – ничто, движение – все». Когда же буржуазно-демократическая революция стала фактом, установка на непосредственный переход к социализму, усиленная примером Советской России, не давала своевременно осознать последовательность задач, правильно воспользоваться тем же российским опытом.

В германской действительности конца 1918 – начала 1919 г. рабочие и солдатские Советы, не имея и близко такой реальной власти, как российские Советы уже периода двоевластия, находились лишь в процессе становления. Причем уже в начале революции лидеры СДПГ поспешили поставить этот процесс под свой контроль.

Солдатская масса была настроена революционно против милитаризма, войны и открытых представителей империализма, но в отношении социализма проявляла, по меньшей мере, колебания. У наивно-малограмотных «беспартийных революционеров» влияние на солдат оспаривала офицерская реакция. 10 ноября Эберт тайно договорился с командующим армией Гинденбургом о сохранении полного контроля над ней за кайзеровским генштабом. Сам будущий президент позже признавал, что хотел «с помощью верховного командования армии создать правительство, способное восстановить порядок»^[iv]. С завидной оперативностью – в ноябре 1918 г., на месяц раньше Компартии – организовался «Стальной шлем», головное звено милитаризма и правого национализма.

Деревня, сильно влиявшая на настроения армии, не только не создала советской организации, но почти не была затронута революцией, в отличие от России уже 1905 г. Правительство правых социал-демократов, не поставив и вопроса об аграрной реформе, ограничилось отменой чисто крепостнического «Указа о дворовых людях», сохранив на селе даже телесные наказания.

Впрочем, и в столице СДПГ не составило труда противопоставить спартаковскому Исполкому Берлинского Совета свой карманный «Рабочий и солдатский Совет», который и образован-то был в здании правления этой партии, а затем 16-21 декабря 1918 г. созвать «Всегерманский съезд представителей рабочих и солдатских Советов». Среди «представителей» насчитывалось 288 правых социал-демократов, 87 независимцев, 25 членов буржуазных партий и всего 10 спартаковцев, входивших во фракцию НСДПГ^[v]. Трудно поверить, но К. Либкнехту и Р. Люксембург ухитрились не выдать мандатов! На столь «представительный» съезд не допустили и делегацию Советской России. Спартаковцы встретили его открытие 250-тысячной демонстрацией, требуя все того же: чтобы съезд провозгласил Германию единой социалистической республикой, передал всю власть рабочим и солдатским Советам, разоружил контрреволюцию и вооружил рабочих. Но такие вопросы в истории решаются не съездами, а реальной организованной силой самих революционных классов.

Правое большинство ответило фразами о «социализации промышленности» и заявлением, что установление «социализма» зависит от свободного избрания Национального (Учредительного) собрания. Съезд поддержал его созыв, а до тех пор облек законодательной и исполнительной властью Совет народных уполномоченных под номинальным контролем Центрального совета, укомплектованного кадрами СДПГ. Уважив «советские» иллюзии, правые реформисты при поддержке буржуазии овладели всей полнотой власти.

4. Накануне трагедии

За два дня до «съезда представителей», 14 декабря, газета «Роте Фане» опубликовала программное воззвание «Чего хочет Союз Спартака». Впервые были сформулированы ближайшие требования германских коммунистов: уничтожение прусского милитаризма, национализация банков, угольных шахт и тяжелой индустрии, аграрная реформа, ликвидация отдельных германских государств, организация рабочей милиции, разоружение полиции, офицеров и всех вооруженных отрядов господствующих классов. Воззвание спартаковцев стало основой первой программы Коммунистической партии Германии, принятой 30 декабря 1918 г.

Учредительный съезд германских коммунистов собрался всего через неделю после того, как берлинским рабочим удалось сорвать попытку правительства за протест против невыплаты жалованья (!) разоружить и расформировать одну из «красных» воинских частей – Народную морскую дивизию. За эту неделю политическая ситуация в столице и стране драматически изменилась. Революционно настроенные рабочие призвали НСДПГ, которой доверяли, разорвать правительственную коалицию с СДПГ. Союз Спартака, составлявший радикальное крыло НСДПГ, потребовал немедленно созвать чрезвычайный съезд. Центристские лидеры по обыкновению пытались усидеть на двух стульях: от съезда отказались, но из правительства вышли… освободив ключевые посты для правых, в том числе для Г. Носке. Провокация, не достигнув непосредственной цели, обеспечила нужную ее организаторам «передвижку власти».

Участники общегерманской закрытой конференции Союза Спартака, собравшейся 29 декабря, пришли к выводу, что настало время создать независимую от «независимцев» партию коммунистов. Решение было осуществлено на следующий день голосами 83 делегатов от 46 местных организаций, 3 представителей Союза красных солдат и 1 представителя молодежи, единодушно поддержавших ветеранов левой социал-демократии – К. Либкнехта, Р. Люксембург, В. Пика, Ф. Меринга.

Выражая сокровенные мысли и чувства пролетарских революционеров, съезд германских коммунистов принял приветствие советским товарищам. Создателям КПГ, как и их товарищам в Советской России и других странах, представлялось, что социалистическая революция уже на пороге. Баррикады в Берлине воспринимались по аналогии с российским Октябрем, в размежевании с центристами брали за образец борьбу большевиков против различных форм оппортунизма.

Между тем германская ситуация конца 1918 – начала 1919 г. выглядит с исторической дистанции несколько иначе, чем представлялось ее непосредственным участникам, вдохновляемым «русским примером». Если она и имела ряд общих черт с российским 1917 годом, то не с Октябрем, а скорее с апрельским и июльским кризисами. Характерно, что в главном программном документе германских коммунистов – «Чего хочет Союз Спартака» – преобладали меры не собственно социалистического, а скорее антиимпериалистическо-демократического характера, из которых в России часть была проведена уже с Февраля, а другая изложена в ленинских работах апреля-августа 1917-го.

Сходство германского декабря 1918 – января 1919 г. с Россией апреля и июля 1917 г. налицо и в другом аспекте. Отправным пунктом каждого из трех кризисов явились стихийные протесты солдат и матросов, что само по себе свидетельствует о еще не достаточном влиянии революционных партий на вооруженные силы. В России большевики ясно понимали, что условия для восстания не созрели, и старались перевести протест в мирное политическое русло. Молодая КПГ осознала эту необходимость в последний момент, а главное, не обладала достаточным влиянием, чтобы решать, быть восстанию или не быть.

Инициатива январского выступления принадлежала «независимцам», протестовавшим против смещения одного из них с поста полицай-президента Берлина. Объединенное заседание с участием К. Либкнехта и В. Пика сформировало «Революционный комитет действия», приняв компромиссное решение: провести демонстрацию, но «в случае необходимости» начать борьбу за свержение правительства. ЦК КПГ счел последнее несвоевременным, ибо «страна к этому не готова». Была объявлена всеобщая забастовка. На улицу вышло полмиллиона человек; рабочие заняли вокзалы, а также редакцию и типографию центрального органа СДПГ – газеты «Форвертс». «Комитет действия» призвал к взятию власти прямо во время демонстрации, де-факто облегчая противнику подавление восстания. Видимо, это была импровизация, не согласованная с коммунистами, так как ЦК КПГ вскоре отозвал из комитета Либкнехта и Пика. ЦК НСДПГ то вступал в переговоры с властями, то звал рабочих «к оружию». Против подобного поведения предостерегал Ленин: «Никогда НЕ ИГРАТЬ с восстанием, а, начиная его, знать точно, что надо ИДТИ ДО КОНЦА»^[vi]. Германская реакция, превосходившая российскую силой и организованностью, опередила революционеров в извлечении уроков из недавней истории.

Берлинский разгром стал началом четырехмесячной цепной реакции восстаний и их подавления в разных землях Германии, от Бремена до Мюнхена. Эти бои свидетельствовали, с одной стороны, о готовности передовых рабочих и части интеллигенции, если не всей страны, то ее основных центров, поддержать почин Берлина; с другой – о сильных еще пережитках раздробленности страны, ограниченности политического кругозора граждан традициями «вольных» городов, княжеств и мини-королевств. В таких условиях еще больше, чем в издавна централизованных Франции и России, поражение в столице с почти стопроцентной вероятностью превращало последующие выступления в провинции из наступательных в оборонительные, из авангардных в арьергардные, а развитие революции в целом – из восходящего в нисходящее.

Вождь большевистской партии, при глубочайшем уважении подвига товарищей, не допуская и тени сентенций вроде плехановской: «Не надо было браться за оружие», – считал правом и обязанностью пролетарского революционера называть слабости слабостями, просчеты просчетами. Он не преуменьшал тяжести поражения: «Немецких коммунистов перебили свыше 15 000 посредством искусной провокации и ловких маневров Шейдемана и Носке совместно с буржуазией и монархистами-генералами»^[vii]. Январской трагедией 1919 г. навеяно ленинское предостережение: «Бросить один только авангард в решительный бой, пока весь класс, пока широкие массы не заняли позиции либо прямой поддержки авангарда, либо, по крайней мере, благожелательного нейтралитета по отношению к нему и полной неспособности поддерживать его противника было бы не только глупостью, но и преступлением»^[viii].

5. Буржуазная демократия – враг или попутчик?

В период европейского революционного подъема 1918-1919 гг. для коммунистов на первый план выступало признание, в противоположность оппортунистам, классовой сущности буржуазной демократии как формы диктатуры буржуазии, ее противоположности Советской власти как демократии трудящихся и одновременно диктатуре пролетариата. Несколько позже в поле зрения попадают другие аспекты проблемы: что именно выступает в данный момент ОБЪЕКТИВНОЙ антитезой буржуазной демократии – диктатура пролетариата или открытая диктатура воинствующего империализма, определившаяся с начала 20-х гг. как фашизм; какая из этих антитез СУБЪЕКТИВНО преобладает в сознании масс.

Спустя год после январской драмы Ленин формулирует «основной закон всех великих революций, подтвержденный теперь с поразительной силой и рельефностью не только Россией, но и Германией». Суть его в следующем: «Для того, чтобы действительно весь класс, чтобы действительно широкие массы трудящихся и угнетенных капиталом дошли до такой позиции, для этого одной пропаганды, одной агитации недостаточно. Для этого нужен собственный политический опыт этих масс»^[ix].

Отношение коммунистов к буржуазной демократии было важным фактором январской драмы и в целом Германской революции. Программа спартаковцев, а затем КПГ, не будучи непосредственно социалистической, увязывалась, по российскому образцу, с установлением полновластия Советов. Последнее означало, особенно в германских условиях, борьбу непосредственно за диктатуру пролетариата, против любой формы буржуазной демократии.

Под влиянием этой установки большинство I съезда КПГ выступило за бойкот выборов в Национальное (Учредительное) собрание. А ведь было хорошо известно: российские большевики в 1917 г., как до, так и после Октября, не спешили отвергать Учредительное собрание – напротив, сами выдвигали его созыв своим лозунгом, активно участвовали в выборах в него, рассматривая эту работу как политическую школу масс, полезную даже при «триумфальном шествии» Советской власти. Не могли же германские левые всерьез уподобить наличное в стране соотношение классово-политических сил тому, что сложилось в России на момент роспуска «Учредилки» – в январе 1918 г.!

Из всего развития Германской революции явствовало, что буржуазная демократия ни вообще, ни в своей «учредительной» форме, еще далеко не изжита большинством трудящихся. Важную роль при этом играл фактор, в России отсутствовавший: многочисленные «государства в государстве» и прочие остатки раздробленности, при которых НАЦИОНАЛЬНОЕ собрание воспринималось обыденным сознанием как залог единства нации и упрочения республики. Выступая против данного политического института в такой обстановке, коммунистический авангард затруднял себе контакт с массами, не только мелкобуржуазными, но и пролетарскими.

Правота Р. Люксембург и К. Либкнехта, выступавших против бойкота выборов, подтвердилась уже посмертно: германский электорат «благополучно» избрал кандидатов в Национальное собрание, бойкотируемое левыми. История знает немало выборов на крови, но тем германским принадлежит своего рода рекорд: голосование проходило всего через восемь (!) дней после подавления восстания в столице и через четыре дня (!) после убийства лидеров КПГ. Типичен для подобных случаев состав мандатов «демократически» избранного парламента: чуть больше половины – у буржуазных партий, чуть меньше – у социал-демократов, преимущественно правой СДПГ. Некоторое представительство получила НСДПГ, которая, несмотря на причастность к восстанию, в отличие от КПГ, не подвергалась запрету и не бойкотировала выборы.

I Конгресс Коминтерна (март 1919 г.), критикуя германских «независимцев», в то же время констатировал, что ими «признается буржуазный характер правительства Шейдемана, ему ставится в упрек желание отменить Советы, которые называются Träger und Schützer der Revolution – носителями и хранителями революции, и делается предложение легализовать Советы, дать им государственные права, дать им право приостанавливать решения Национального собрания с передачей дела на всенародное голосование». Авторы документа видели в этих предложениях «независимцев» только утопическую попытку «соединить систему Советов, т.е. диктатуру пролетариата, с Национальным собранием, т.е. с диктатурой буржуазии»^[x].

Такая оценка была бы верна на социалистическом этапе революции, да и то, как покажет позднее опыт «народной демократии», не всегда. В конкретных же условиях Германии, по крайней мере после январского поражения, Советы выступали не альтернативой буржуазной власти, а в лучшем случае боевыми организациями пролетариата, в худшем – органами его компромисса с буржуазией. В наступлении находилась уже не революция, а контрреволюция, стремившаяся раздавить эти организации, сломать этот компромисс. Правомерен вопрос: не выступала ли программа НСДПГ объективно, В ТЕХ КОНКРЕТНЫХ УСЛОВИЯХ, попыткой поставить барьер реакции, открывая НА ДАННОМ ЭТАПЕ возможность широкого фронта против нее?

В коммунистическом движении и в советской науке господствовало представление, что одной из главных причин поражения германских коммунистов послужило запоздание организационного размежевания с НСДПГ. Действительно, КПГ родилась 30 декабря 1918 г., за считанные дни до роковой развязки. Если считать, что уже в январе 1919 г. Германия стояла перед социалистической революцией, то отсутствие последовательно революционной партии пролетариата невозместимо ничем. Но если исходить из того, что революционный процесс объективно переживал еще предшествующий этап, то вопрос выбора момента и формы создания партии не столь однозначен. Показательно, что Роза Люксембург предостерегала Союз Спартака против спешки с организационным разрывом с НСДПГ. Думается, в этом вопросе права была скорее она, чем те, кто поспешно проецировал на Германию российский опыт, воспринятый поверхностно.