Уго Чавес: путь в революцию (4)

Часть 1. Часть 2.Часть 3. Часть 4

А.В. Харламеко

Размежевание с прошлым соответствовало настроению масс, на собственном опыте убеждавшихся: по-старому жить нельзя, да и не получится. Две трети населения уже было отброшено ниже черты бедности. Богатейшая ресурсами страна зашла в тупик: коррумпированная бюрократия не давала навести порядок в госсекторе, сопротивление народа не допускало неолиберальных «реформ». Как всегда и везде в периоды безвременья, галопировали коррупция и преступность. Все, кроме горстки коррупционеров, заждались выхода. Рабочие и крестьяне мечтали о социальной справедливости, радикальная молодежь – о революции, средние слои и буржуа – о твердой власти, при которой можно будет делать бизнес без разорительных взяток и ходить по улицам без страха. Классовый антагонизм в Венесуэле не достиг такого накала, чтобы все эти ожидания не могли на время совпасть.

Ближайшим результатом стало политическое банкротство буржуазного и мелкобуржуазного реформизма. Первыми потерпели разгром AD и COPEI. Кальдера напрасно пытался склеить из обломков разных партий новое реформистское течение, метко прозванное в народе «тараканником». Растеряли остатки авторитета и эпигоны «еврокоммунизма» из MAS, чей лидер Т. Петкофф, ставший у Кальдеры министром финансов, пытался проводить по указке США и МВФ неолиберальные «реформы», ненавистные народу и без диктаторской власти заранее обреченные на провал. Сложилось одно из отмеченных Лениным условий победы революции – реформисты всех оттенков «достаточно разоблачили себя перед народом, достаточно опозорились своим практическим банкротством» [1].

Верно уловив настроения народа, Чавес с товарищами смогли за считанные месяцы создать прочную организационную структуру, разветвленную, но спаянную единой дисциплиной. Ее отделения имелись во всех штатах и муниципиях, в городских кварталах и сельских общинах, на предприятиях, в торговых центрах, университетах. Почти в каждом населенном пункте действовал «Дом V Республики», куда бедняки приходили со своими нуждами и заботами, где они находили поддержку и помощь. Эта структура завоевала авторитет не только у бедноты, но и в средних слоях, среди студентов и интеллигенции. Вокруг MVR сложилась широкая левая коалиция – Патриотический полюс, куда вошли Коммунистическая партия Венесуэлы, ряд других партий и организаций. На первомайской демонстрации рабочие несли рядом плакаты с осуждением «Пакетоффа» (пакет мер МВФ, объявленных Петкоффом) и огромный портрет команданте Уго.

В Вашингтоне забеспокоились: Чавес оказался не столь «ручным», каким его изображали буржуазные попутчики. В начале 1998 г. госдепартамент отказал ему во въездной визе в США. О нет, не из-за дружбы с Кубой, не из-за союза с коммунистами – видите ли, «Чавес нарушил демократические традиции венесуэльских военных тем, что организовал мятеж в 1992 году». Как будто мало нарушителей «демократических традиций» получали без проблем не только визы, но и финансовую, военную и прочую «помощь»! Перед призраком «коммунистической угрозы» Вашингтон в очередной раз сделал ставку на статус-кво – и проиграл.

24 июля 1998 г., в день рождения С. Боливара, Уго Чавес зарегистрировался в Национальном избирательном совете в качестве кандидата в президенты. Площадь и близлежащие улицы заполнились народом. Многие пришли в красных беретах – они станут частью чавистской «униформы», скоро к ним добавятся красные рубашки. Лидер обещал восстановить утраченную честь нации, честно использовать естественные ресурсы на благо всех венесуэльцев, бороться против разгула преступности. Он заявил также о необходимости нового Основного закона и созыва Конституционной ассамблеи для его принятия. Один из главных уроков Чили был учтен – править со связанными руками Чавес не собирался.

В вопросе финансирования кампании особого выбора не было – казначеем стал Микелена. Его друзья-предприниматели дали напрокат автомашины и два вертолета – появилась возможность оперативно добираться до самых отдаленных уголков страны. Дом для штаб-квартиры предоставил архитектор Н. Паниц, не видевший иного шанса одолеть коррупцию, кроме победы Чавеса. Но с деньгами было туго – буржуа не спешили раскошеливаться, да и из поступавшего многое, как стало известно позже, оседало на счетах Микелены и его родственников. Выручал народ. В одном из беднейших штатов после выступления Чавеса собрали целый мешок мелких банкнот. Уго с полным основанием говорил: «Мы никогда не будем иметь на кампанию столько денег, сколько наши противники, но каждый наш боливар равноценен их сотне»[2]. О своих опросах общественного мнения пока приходилось только мечтать, чужие были заведомо необъективны. Но Чавес не давал товарищам унывать: «У нас есть определенное преимущество перед другими кандидатами, потому что мы уже обладаем хорошей исходной позицией. Трудно предположить, что где-то в Венесуэле не знают, кто такой Чавес, и хотя бы раз не видели в газетах его лица. Я посещаю индейские селения, и индейцы меня узнают… У нас уже есть вложенный в кампанию капитал, значительная часть нашего пути уже пройдена!»[3]

В кампании 1998 г. впервые по-настоящему раскрылись лидерские качества Уго. Феноменальная энергия и выносливость помогли объехать всю страну. Такого оратора и полемиста Венесуэла еще не знала. Памятью он обладал, по словам Фиделя, «исключительной»: «Если Чавес воспроизводит какой-нибудь разговор многолетней давности, в точности его слов можно не сомневаться»[4]. Без бумажки выступал перед любой аудиторией. Говорил на языке народа, уснащенном поговорками и острыми словечками пастухов-льянеро и бедняков Каракаса. Цитировал Боливара и Самору, библейские притчи, отрывки из романов. А чтобы кандидат в президенты публично читал стихи, в том числе свои, – такого в Венесуэле вообще не помнили. Люди труда впервые видели и слышали человека из своей среды, знавшего их беды и радости, убедительно предлагавшего им лучшее будущее.

Буржуазные попутчики Чавеса явно не ожидали такой народной поддержки. Казалось бы, им, сделавшим ставку на «харизматического лидера», следовало только радоваться близкой победе, но самые опытные уже почуяли – это не их победа. Незадолго до выборов Паниц обмолвился Микелене: «Боюсь, что мы создали Франкенштейна». Старый интриган развел руками: «Я думаю то же самое, но в нашем распоряжении не было никого другого»[5]. Эти господа воображали, что «раскрутили» Чавеса и смогут направлять его в своих интересах. Но недалек был час, когда их разметает и смоет могучая волна, взметнувшаяся снизу и поднявшая на гребне Чавеса. Властно проявил себя решающий признак революционной ситуации – активность масс, «привлекаемых, как всей обстановкой кризиса, так и самими «верхами», к самостоятельному историческому выступлению»[6].

Решающей схватке за Мирафлорес предшествовала проба сил – парламентские и губернаторские выборы в ноябре 1998 г. На них Патриотический полюс получил 1,7 млн. голосов, прежде всего в промышленных центрах и густонаселенных сельских районах. «Полюс» вышел на второе место, наступая на пятки AD и обогнав остальные партии. Это был показатель не только популярности лидера, но и силы организации, доверия масс к ней.

На президентских выборах в декабре того же года Чавесу отдали голоса 3,6 млн. (56,2%) – на миллион больше, чем ближайшему сопернику, вдвое с лишним – чем Патриотическому полюсу на парламентских выборах, в три с половиной раза – чем одному Движению V Республики на них же[7]. Эти цифры свидетельствуют о быстром политическом пробуждении народа. Конечно, это и показатель личного авторитета Чавеса. Но дело не только в «харизме», как любят выражаться борзописцы и дюжинные политологи.

Есть объективная закономерность: при прочих равных условиях президентские выборы открывают революционным силам больше возможностей, чем парламентские. Как отмечал еще Маркс, кандидат в президенты может, в отличие от партии на парламентских выборах, обращаться не только к организованному электорату, но и к неорганизованному, который при капитализме всегда преобладает. Возможности президентских выборов и самой президентской власти часто используются реакцией. Но бывает и наоборот – тогда это мощный рычаг прогрессивных, а иногда и революционных преобразований. И тут очень многое зависит от личности кандидата, в дальнейшем – президента. Особенно в стране, где политика издавна пронизана персоналистскими и популистскими традициями, принесенными в города потомками льянеро. Нравятся эти традиции кому-либо или нет, они – реальность, которую может постепенно изменить лишь сама История, и помогут ей в этом только те, кто для начала сумеет данной реальностью овладеть.

Но есть и другая сторона дела, сегодня особенно актуальная. Важнейшую роль в победе сыграла поддержка Чавеса классовым рабочим движением, прежде всего коммунистами.

С объективной исторической точки зрения, тесная взаимосвязь коммунистического и боливарианского движения неоспорима. Уже в июне 1991 г. Компартия Венесуэлы публично заявила, что уровень народного недовольства навязыванием неолиберальной политики, массовой коррупцией и общим разложением страны достиг точки кипения и это недовольство не может пройти незамеченным в среде Национальных Вооруженных Сил.

Менее чем через неделю после военного выступления 4 февраля 1992 г. редакция газеты коммунистов «Трибуна популар» открыто выразила симпатии к устремлениям и целям боливарианцев, осудила репрессии властей против народа во время и после событий. «Перед лицом ситуации политического, экономического, социального и институционального разложения страны» газета прямо ставила вопрос: «Как можно ожидать, что эта ситуация не будет ощущаться в Вооруженных Силах? Разве офицеры и солдаты – не сыновья народа?»[8] Парламентская фракция партии энергично выступила против запрошенных Пересом чрезвычайных полномочий. Интервьюировать арестованных командантес «февральского движения» одним из первых удалось журналисту Лино Пересу Лойо, политсекретарю столичного комитета PCV. В том интервью Уго Чавес прямо отмежевался от антикоммунизма и приветствовал коммунистов.

В кампании 1998 г. PCV встала на сторону Чавеса первой, еще в те нелегкие дни, когда «независимые» опросы предрекали ему всего 4% голосов. Как рассказал его преемник Николас Мадуро на Национальной конференции PCV в марте 2013 г., руководители партии в 1998 г. советовали лидеру боливарианского движения быть осторожнее с оглаской сотрудничества: не сыграть бы на руку антикоммунистической пропаганде. Однако Чавес, сторонник максимальной открытости в политике, не делал из союза с коммунистами секрета [9]. К MVR и PCV присоединились другие партии и организации, сложилась широкая левая коалиция – Патриотический полюс. В дальнейшем из всех участников этой коалиции только PCV никогда не колебалась в поддержке Чавеса.

В политике, и особенно в революции, важно не только количество, но и качество. За PCV и другими организациями марксистско-ленинской направленности шло в то время меньшинство рабочего движения. Но без их идейной убежденности, без их опыта организации и дисциплины, без их проверенной временем линии единства левых сил никакая «харизма» самого лучшего кандидата не могла бы открыть дверь в будущее.

«Новое не может быть копией старого»

Могла ли Венесуэла избежать «левого экстремизма» и сразу пойти «демократическим» путем, не впадая в «грех» конспиративной и вооруженной борьбы? Почему и в какой мере «демократический» путь стал для нее возможен и доказывает ли это ошибочность предыдущего опыта?

Прежде всего, можно констатировать: в 90-е гг. в Венесуэле сложилась ярко выраженная революционная ситуация. «Низы» не хотели и не могли жить по-старому, отторгали прежние порядки всеми способами – от уличных протестов до неучастия в выборах, и это почти всеобщее отторжение стало решающим фактором общественного сознания. «Верхи» не могли управлять по-старому, о чем убедительно свидетельствовал полный крах прежней политической системы. И, главное, резко возросла активность масс, перехлестнувшая рамки буржуазной легальности. От стихии «каракасо» – к восстаниям военных в «связке» с гражданскими революционерами. Затем – к массовой народной солидарности с политзаключенными, помешавшей власти расправиться с ними, а затем вынудившей их освободить. И, наконец, к созданию массовой политической организации, объединившей вокруг себя основные левые организации, а затем и большинство общества.

Выраженностью революционной ситуации Венесуэла 90-х напоминала Мексику 30-х, Кубу 50-х, Чили 60-х, Никарагуа и Сальвадор второй половины 70-х гг. Но в отличие от большинства этих стран в Венесуэле крах терпел не тиранический режим, явным образом попиравший буржуазную демократию, а «диктабланда», имитировавшая буржуазную демократию в симбиозе с национал- и социал-реформизмом. За 40 лет «пакта Пунто-Фихо» Венесуэла исчерпала до дна «лимит» на реформизм. Именно он привел страну к общенациональному кризису, из которого не оказалось иного выхода, кроме революционного. Венесуэльский опыт дает аргументы не за реформизм, а против него.

Но каким мог быть революционный выход? Осознанно-классового, пролетарско-социалистического пути на тот момент не допускали ни международные условия, ни внутреннее состояние венесуэльского общества. В нем, при крайней остроте противостояния народа и олигархии, не было налицо класса-гегемона. Такое положение объяснялось, прежде всего, своеобразным проявлением интернационализации производственных отношений – феноменом нефтяной ренты. Венесуэльская буржуазия не занималась организацией производства, а паразитировала на доходах государства от экспорта нефти. Средние слои жили перераспределением той же нефтяной ренты. Малочисленный индустриальный пролетариат находился под контролем профбюрократов, вросших в правящую олигархию. Огромная полупролетарская масса городской и сельской бедноты была социально распылена, задавлена нищетой, в значительной мере деклассирована. К этому надо добавить субъективный фактор – дезориентацию и раскол коммунистического движения, дискредитацию идеи социализма и вообще политической партийности неудачей герильи, провалами и преступлениями «социал-демократов» типа К.А. Переса, падением европейского социализма. По всему этому стратегия смены власти и ближайших этапов преобразований могла быть только народно-демократической, в чем-то напоминающей стратегию начального этапа революции на Кубе; советы Фиделя были поистине неоценимы.

В отличие от Кубы и подобно Чили, в Венесуэле имелись объективные условия для начала революционных преобразований мирным путем. Это, прежде всего, возможность широчайшего, почти общенационального согласия по вопросу возвращения стране главного природного богатства, узурпированного иностранным монополистическим капиталом напрямую (Чили) или совместно с коррумпированной верхушкой крупной буржуазии и бюрократии (Венесуэла). Изъятие «сырьевой ренты» у империализма и его пособников, ее использование на благо нации – требование, казалось бы, умеренное, отвечающее интересам не только всех трудящихся, но и части буржуазии. Однако в странах, где вокруг экспорта сырья вращается вся экономика, это «умеренное» требование по существу означает глубокий переворот в производственных отношениях, меняющий место страны в мировом капиталистическом разделении труда, и тем самым приобретает революционный характер. Тем самым общенародный этап революции обретает глубоко антиимпериалистическое содержание, создавая объективную возможность ликвидации диктатуры монополий.

Вместе с тем, Чили 60-х – начала 70-х гг. отличалась самым сильным в регионе рабочим движением и предельной остротой классового антагонизма. Кроме того, правительству Народного единства приходилось сразу же идти на фронтальное противостояние с империализмом: иначе нельзя было вернуть стране главное природное богатство – медь. Все это делало неизбежным быстрое насильственное решение вопроса «кто – кого?».

В Венесуэле классовый антагонизм был далек от такой остроты, как в Чили. Рабочее движение не успело сложиться до наступления «нефтяной эры», а с ее приходом условия жизни большинства определялись не столько результатами своего труда, сколько результатами труда немногочисленных нефтяников и уровнем мировых цен на нефть. Сложившаяся при этом социальная структура не столько выявляла классовую, сколько маскировала ее. Обыденное сознание улавливало не глубинный антагонизм классов, а в лучшем случае противостояние коррумпированной олигархии и «народа». И такое восприятие довольно точно соответствовало объективным первоочередным задачам. Не требовалось спешить с национализацией – нефть и так большей частью находилась формально в государственной собственности, надо было только отсечь от нее буржуазно-коррупционного «спрута» и обратить ее на благо большинства нации. Возможность компромиссов в ходе революционного процесса, продолжительность его общенародного этапа были объективно больше, чем в Чили.

Слабо структурированное состояние даже «классов в себе», не говоря о «классах для себя», делало неизбежной «кристаллизацию» народного блока не вокруг класса, не вокруг партии, а вокруг лидера. Последнее свойственно популистской традиции большинства латиноамериканских стран, в Венесуэле же эта традиция была одной из самых прочных.

Парадоксальным образом эти же экономические, социальные и культурно-психологические условия способствовали сохранению до конца XX века специфических черт венесуэльской армии, не дали ей превратиться, как в Чили, в преторианскую гвардию эксплуататоров.

Тем не менее, избирательная победа 1998 г. была бы невозможна без конспиративной и вооруженной борьбы предшественников Чавеса, его самого и его товарищей. Иначе не было бы ни возможностей серьезной политической деятельности левых, ни способных к ней людей. Противники не раз пытались укорять Чавеса: почему бы сразу, без жертв, не пойти легальным путем? Таких попыток было немало, но все они вязли в парламентской рутине или пресекались мафиозным террором. Нельзя не согласиться с кубинцем А. Герра Кабрерой: «Революционная вооруженная борьба – одна из важных предпосылок Боливарианской Революции. В ней приняли участие многие из лучших сынов Венесуэлы шестидесятых и семидесятых годов. Из нее вышли многие кадры левых партий, пополнившие затем ряды чавизма»[10]. Кубинский исследователь подчеркивает и такую особенность Венесуэлы, как активное участие в вооруженной революционной борьбе военных. Заключительным этапом были подготовка и осуществление военно-гражданских восстаний 1992 г., сопоставимых по своей исторической роли со штурмом Монкады в 1953 г. Не увенчавшись непосредственным успехом, эти выступления послужили катализатором развала диктатуры господствующего класса, необратимо изменили политический климат страны. Современный российский исследователь Э.С. Дабагян справедливо отмечает: «События 1992 г. оставили глубокий след в сознании и памяти народа и имели серьезные долговременные последствия. Они существенно повлияли на расстановку политических сил, привели к подрыву монополии на власть традиционных партий и эрозии сконструированной ими модели. Подтверждением этого служили итоги президентских и парламентских выборов 1993 г. Они принципиально, можно даже сказать, качественно отличались от предшествующих»[11].

Дело обстоит отнюдь не так, будто Чавес и его товарищи ошибались в своем юношеском радикализме, а потом «поумнели» в буржуазно-обывательском смысле. Изменились, во многом их усилиями, условия борьбы: репрессивный механизм Четвертой республики был в значительной мере развален, реальная смена власти впервые смогла происходить избирательным путем.

Сдвиги в том же направлении произошли и в масштабе региона. Ценой 30 лет упорной борьбы, преимущественно подпольной и вооруженной, народы капиталистических стран Латинской Америки завоевали буржуазную демократию и возможность использовать ее институты до тех пор, пока враг вновь не поставит в порядок дня иные формы борьбы. Без этого «левый поворот» в избирательной форме был бы невозможен.

Применительно к Венесуэле 1992-1998 гг. речь, видимо, должна идти об использовании революционерами не столько буржуазной демократии, сколько обстановки развала и краха псевдодемократической «системы институтов» Четвертой республики. Действительная демократия появилась там только после декабря 1998 г., благодаря созданию качественно новой «системы институтов» – Боливарианской Республики – и слому (пусть специфическому, еще не полному) старой. В рамках этой новой системы, по новой всенародно принятой Конституции, Чавес демократически выиграет все последующие свободные (насколько это возможно в классовом обществе) выборы. Но без предшествующей смены политической системы ни о какой, даже буржуазной, демократии и свободе для трудящихся не могло бы быть и речи. В этом и проявляется в политической сфере революционный характер процесса уже на его общенародном этапе. К вопросу о возможности смены классов у власти путем «свободных выборов» в условиях диктатуры буржуазии венесуэльский опыт отношения не имеет.

По этой же причине, при всей важности «левого поворота», отнюдь не «во всей Латинской Америке продолжается мирная боливарианская революция»[12]. Революционный характер (или тенденцию к нему) перемены пока что приобрели только там, где их объективные и субъективные предпосылки близки к венесуэльским: в Боливии, Эквадоре, Никарагуа. В других странах классовый антагонизм глубже, общенародных и общедемократических задач меньше, и там система диктатуры монополистического капитала намного прочнее, взять над нею верх «по-венесуэльски» не получается и едва ли получится. Да и общая ситуация в регионе и мире уже иная, чем 20, 15 и даже 10 лет назад. Уго Чавесу, как некогда Фиделю Кастро, помог в числе прочих «фактор неожиданности»: довольно долго противнику даже в голову не приходило, насколько серьезный оборот принимает дело. Теперь на этот фактор рассчитывать не приходится.

От соблазна перехитрить историю путем повторения латиноамериканского опыта надо особо предостеречь партии, принадлежащие, хотя бы по истории и названию, к коммунистическому движению. Оставим для особого рассмотрения вопрос об объективной возможности общенародного или общедемократического этапа в странах, знавших более высокие стадии развития классовой борьбы. Но даже если, вследствие зигзагов истории, этот вопрос решится положительно,

буржуазия всегда будет особо настороженно относиться к «призраку коммунизма». И в Латинской Америке компромиссы с ней даже на общенародном этапе борьбы удавались с пользой для революции только партиям и лидерам, не имевшим коммунистической «родословной», – их принимали за своих или надеялись сделать своими. С коммунистов за подобный «компромисс» будет запрошена такая цена, которая сведет их революционный потенциал к нулю, да и вообще обречет их на политическую смерть. Это мы видим на множестве примеров и в Латинской Америке, и особенно в европейских странах с давней традицией классового размежевания политических сил.

Что же касается России, то, пожалуй, единственный общий момент ее условий с венесуэльскими – все та же нефтегазовая рента. Пути латиноамериканской страны зависимого капитализма и «правопреемницы» социалистической сверхдержавы могли в чем-то пересечься разве только на краткий исторический миг – в «лихие 90-е», времена Рохлина и Примакова. Как говорил мой покойный знакомый, цитируя старый мексиканский фильм: «У нас разные дороги, перекресток позади».

Венесуэльские революционеры 90-х годов действовали в своей стране, своем регионе и своем времени – недавнем, но уже минувшем. Честь им и слава. Вечная память товарищу Чавесу.

Но нам, при всем международном значении Боливарианской революции, ее опыт вряд ли поможет решить наши сегодняшние проблемы. Придется думать своей головой.