Международный теоретический и общественно-политический журнал "Марксизм и современность" Официальный сайт

  
Главная | Каталог статей | Регистрация | Вход Официальный сайт.

 Международный теоретический
и общественно-политический
журнал
СКУ

Зарегистринрован
в Госкомпечати Украины 30.11.1994,
регистрационное
свидетельство КВ № 1089

                  

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!



Вы вошли как Гость | Группа "Гости" | RSS
Меню сайта
Рубрики журнала
Номера журналов
Наш опрос
Ваше отношение к марксизму
Всего ответов: 650
Объявления
[22.02.2019][Информация]
Вышел новый номер журнала за 2016-2017 гг. (0)
[02.09.2015][Информация]
Вышел из печати новый номер 1-2 (53-54) журнала "Марксизм и современность" за 2014-2015 гг (0)
[09.06.2013][Информация]
Восстание – есть правда! (1)
[03.06.2012][Информация]
В архив сайта загружены все недостающие номера журнала. (0)
[27.03.2012][Информация]
Прошла акция солидарности с рабочими Казахстана (0)
[27.03.2012][Информация]
Печальна весть: ушел из жизни Владимир Глебович Кузьмин. (2)
[04.03.2012][Информация]
встреча комсомольских организаций бывших социалистических стран (0)
Главная » Статьи » Номера журналов. » № 1-2 2014-2015 (53-54)

Читая Сталина

ч.2  ч.3 >>

Читая Сталина

Р.И. Косолапов

Последние[1] работы и высказывания Сталина показывают, что – в зависимости от хода послевоенных восстановительных работ, решения насущных проблем обеспечения трудящихся продовольствием, жильём, предметами повседневного спроса, в целом роста благосостояния – всё больше давала о себе знать недостаточная осмысленность закономерностей дальнейшего становления нового общества. Сталин, естественно, понимал и всю громадность задач и необходимых решений в области теории, которые содержались в трудах Маркса, Энгельса, Ленина, и то, что они часто представлены там лишь в качестве емких, но не исчерпывающих подсказок и намёков, и слабость соответствующих наличных кадров. Как показали последующие десятилетия, смешно было ожидать полноценной отдачи от «академиков» типа Федосеева, Митина, Ильичёва, Островитянова и т.п., в то время как эти «мужи науки» вместо заботливого выращивания пытливой творческой молодёжи с завидной настойчивостью вбивали в нее комплекс неполноценности. Сознавая, насколько мы запоздали – из-за империалистической блокады и агрессии – с разработкой вопросов социальной теории и полнейшую зависимость – при переходе в ноосферную эпоху – практики от развития науки, Сталин в конце своей жизни сосредоточил сугубое внимание именно на этом участке работы. Тому свидетельства – учреждение при ЦК КПСС Академии общественных наук, форсирование составления учебника политической экономии, выдвижение в ЦК таких способных обществоведов, как Д.И. Чесноков (философ), Д.Т. Шепилов (экономист), Ю.А. Жданов (философ и химик), и, наконец, собственное участие в дискуссиях по вопросам языкознания и политэкономии, отражённое в двух брошюрах.

Как рассказывал Чесноков (в то время член Президиума ЦК КПСС), за день-два до своей кончины ему позвонил Сталин. (Разговор с Дмитрием Ивановичем был в начале 70-х. Передаем его содержание по памяти. – Авт.) «В ближайшее время Вам надо заняться вопросами теории, – сказал он. – Ошибок у нас много. Мы можем напутать что-то в хозяйстве, но всё-таки выйдем из положения. Но если мы напутаем в теории, это может оказаться неисправимо. Без теории нам – смерть, смерть, смерть...» Последние слова Сталин произнёс с каким-то драматическим нажимом и, не прощаясь, положил трубку. С уходом из жизни Сталина «ушли» и Чеснокова. С постов заведующего отделом ЦК и главного редактора «Коммуниста» он был «переброшен» в Горьковский обком КПСС заведующим отделом пропаганды, как пояснил Хрущёв, «набираться опыта». Соловья «командировали» на птичий двор учиться пению у Петуха. «Завещание» Сталина свели на нет.

Судя по работам Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» (1950) и «Экономические проблемы социализма в СССР» (1952), он мыслил их, как начало обширного плана исследований условий развития обеих фаз коммунистической формации, их базиса и надстройки, переходных, ещё незрелых, форм и форм, уже сложившихся. Первая из работ задавала резко антидогматический и антикультовый настрой в научной среде, вторая являла собой россыпь идей, подчас не находивших пока строгого категориального выражения, но дававших простор для проб и исканий. К сожалению, ни та, ни другая не была современниками адекватно усвоена. Ленин ещё в 1914 году, конспектируя «Науку логики» Гегеля и имея в виду влияние его методологии на автора «Капитала», не без горечи отметил, что «никто из марксистов не понял Маркса 1/2 века спустя!»[2]. Что говорить о Сталине, последнем в советском руководстве, всерьёз творчески относившемся к марксистскому наследию, лично писавшем (без помощников и безгласно-безымянных «заавторов») собственные работы и запрещённом через три года после смерти на добрые 40 лет? Замалчивание, а то и фальсификация его выводов и постановок вопросов, а также устранение с влиятельных позиций немногих подготовленных им марксистов, «организация» вакуума в идеологии советского общества крайне пагубно повлияли на теорию и практику построения социализма. Этот процесс был замедлен и, в конце концов, прерван, что привело к подмене, особенно в области политэкономии, научного подхода либеральными версиями, охотно спаривающимися, при благосклонности другой стороны, с проповедью церковников.

Длительный период, вплоть до конца 1980-х годов, орудием борьбы с памятью о Сталине, лучшем систематизаторе и пропагандисте ленинизма, демагогически использовался... Ленин. Поскольку издание сталинских работ было прекращено, а изданные тексты из библиотек изымались, наша научная, педагогическая, писательская и журналистская общественность делала вид, что не замечает внутренней фальши такой политики. Главной целью этой, часто не сознающей себя таковой, реакции, было навязать обществу вместо якобы сталинской, «административно-командной» (позднейший термин Г.Х. Попова) модели социализма, задержавшейся уже после Сталина из-за невнимания к темпам реального обобществления труда и производства, якобы ленинскую модель, сочетающую плановые методы и рычаги управления с рынком, на первых порах «нэпизацию» экономической концепции социализма, хотя сам Ленин видел в нэпе лишь преходящую деталь «развития (с точки зрения мировой истории это, несомненно, детали), как Брестский мир или нэп и т.п.»[3]. Тем самым обеспечивалась медленная эволюция к возврату капитализма. Подобная тенденция прослеживалась в литературе с конца 50-х годов, причём даже малейший намёк на её опасный реставраторский потенциал уже тогда решительно пресекался. Пишем об этом не «с потолка», а потому, что опираемся на слова тех, кто лично был свидетелем и участником, даже жертвой ряда упомянутых коллизий.

Всякий, кто более или менее добросовестно учился в советские годы, наверняка помнит, что зарождение товарного производства связывалось марксизмом ещё с рабовладельческой системой, – осудительные высказывания о причудах уже тогда ростовщического капитала Маркс находил у Аристотеля, – а его высший расцвет обусловливался промышленной революцией и развитием монополистического капитала, перерастающего в финансовый и транснациональный, то есть паразитарное всевластие денег. Исторической альтернативой товарно-капиталистическому производству в его высшей, империалистической стадии, в силу действия закона общесоциологического (теперь бы сказали: глобального) обобществления труда, в развитых регионах планеты со второй половины XIX века отчётливо проступал уже не эксплуататорский, основанный на консервировании антагонизма «труд-капитал», а «более высокий, товарищеский способ производства», как в 1875 году определил социализм Маркс. И вопросом, который при этом возникал, было не отыскание альтернативы (от чего к чему должен произойти переход), – она была уже известна, – а то, «каким образом в конце концов реализуется упомянутый высокий результат? Ведь хотя дальнейшее развитие капиталистического производства ускоренным шагом как бы устремляется к этому, однако спелый плод не упадёт человечеству в рот сам собой; более того, таковой надо вовремя сорвать». Мы свидетели того, каким многотрудными, порой кровавыми, трагико-оптимистическими попытками народов «сорвать этот плод» был наполнен весь XX век. «Окажется ли желательным постепенное устранение обществом капиталистической собственности, – излагал Маркса И. Мост, известный как один из первых популяризаторов «Капитала» среди рабочих, – или же капитал будет изъят одним ударом, или надо будет как-то иначе произвести переворот и осуществить открытие новой культурной эпохи – покажет будущее, это зависит от обстоятельств, которые невозможно предвидеть». В чём не приходится сомневаться, так это в том, «что в любом случае народ должен овладеть политической властью во всей её полноте, прежде чем он сможет совершить своё социалистическое возрождение». Последнее станет возможным и необходимым, когда ненужным и невозможным будет общепризнано классовое господство тех, кто богатеет за счёт чужого труда, которое (господство) «может существовать только до тех пор, пока одна часть народа позволяет другой части преступно использовать себя для порабощения, т.е. пока господствует массовая глупость»[4]. Неслучайно избытком этого «добра», то есть фактами массового оглупления и поглупения, отличаются периоды попятных движений в истории, тиражирующих безвкусие, безнравственность, мистику и мракобесие, чему образцом могут послужить «лихие 90-е».

Что понимали в марксизме Ленин и Сталин и чего не поняли их единомышленники, перечислять пришлось бы долго, но мы коснемся лишь одной сущей «мелочи», которая, тем не менее, представляется весьма и весьма значимой. Речь идёт о связи судьбы товарного производства и социализма. О связи, либо длительной, но временной, либо органически присущей социализму и потому неустранимой. Если некто выбирает первый вариант ответа, он несомненный марксист; если мнётся и теряется, таковым считать его пока нельзя; если выбирает второй ответ – он противник марксизма. Но именно в сторону этого выбора толкала вся обстановка в среде профессионалов-экономистов, созданная с конца 50-х и поддерживавшаяся до конца 80-х годов, когда последовал провал. Попадались среди них исключения, такие, как профессора МГУ И.И. Козодоев и Н.А. Цаголов, ЛГУ – В.Я. Ельмеев, госплановцы В.П. Воробьёв и Г.Т. Павлов, но и они на практике принуждались к эклектичным компромиссам, а продолжение компромисса без чёткого определения меры и продолжительности его всегда чревато поражением.

В замечаниях на первый (плехановский) проект Программы РСДРП ещё в начале прошлого века Ленин ёмко определил задачу: «Замена товарного производства социалистическим»[5]. Это было точное научное определение, не допускающее двусмысленных толкований. Дело касалось всякого товарного производства, а не какой-то его разновидности. Формула выражала стратегическую установку, а не тактические приёмы и извороты, а вот в ней-то наши партийцы далеко не всегда были тверды. Виновата была тут и теория. Профессионалы в этой области (или же слывшие таковыми) не всегда чётко заявляли, а то и не понимали, что социализм не есть ещё одна форма товарного производства, следующая за капитализмом, – товарный фетишизм довёл тот до совершенства, – что социализм есть, напротив, период изживания такового, пользующийся традиционными товарно-денежными инструментами лишь из-за временной нехватки иных и в течение процесса их выработки, но вот насчёт последних, «иных» робели. Следовало вводить теперь уже нестоимостные, внеэкономические критерии и показатели, но на это экономисты не шли. Их не отпускал рынок, прикидывавшийся «демократией», а на деле деспотически попирающий все ценности, пышно именуемые «общечеловеческими», кроме голого денежного расчёта. Легкий перескок профессионалов с «Капитала» и «Критики Готской программы» Маркса на «Экономику» Самуэльсона всего через десятилетие после появления «Экономических проблем» уже свидетельствовал о неблагополучии с их подготовкой. Собственно человеческие и человечные соображения, диктовавшиеся безупречной логикой и декларировавшиеся в программных и других официальных документах, оставались не переведёнными на «язык родных осин», не конкретизировались для деловой эмпирии и поэтому вырождались в демагогию. Требовалось гуманизировать политическую экономию социализма, и именно к этой работе приступил Сталин.

Употреблённое здесь слово «приступил» отнюдь не означает, что речь идёт об абсолютном новаторстве и что никто за решение этой задачи прежде не принимался. Напротив, весь марксизм (а до этого его утопические предтечи) пронизан нацеленностью на возвращение к прозорливому античному принципу Протагора «Человек есть мера всех вещей», разумеется, на совершенно изменившейся научно-производственной и нравственно-политической основе. Что капитализм утверждает постулат «производство ради производства», скрывая за ним безудержное стремление правящего класса к прибыли, то есть к присвоению чужого неоплаченного (прибавочного) труда, об этом Марксом, Энгельсом, Лениным и их приверженцами говорено многие тысячи раз. То же самое касается противопоставления этому порядку вещей социалистического способа производства, преследующего совсем другое – утверждая в единстве всеобщее право на труд и всеобщую обязанность трудиться, и тем самым исключая эксплуатацию человека человеком, подчинять всё производство делу покрытия растущих и «возвышаемых» потребностей самих трудящихся, то есть основной массы народа. Сталин заново воспроизвёл такое противопоставление в «Экономических проблемах», имея за собой несравненно более солидные, чем его предшественники, практические основания, а именно 35-летний опыт социалистических преобразований, Победу в Отечественной войне, завершение послевоенного восстановительного периода. Явно рассчитывая на завоёванный таким образом стратегический резерв исторического времени, а также расширение пространственных возможностей новой мировой системы, он сформулировал основные экономические законы капитализма и социализма. «Цель социалистического производства не прибыль, – подчёркивал Сталин, – а человек с его потребностями, то есть удовлетворение его материальных и культурных потребностей». И жёстко поправлял Л.Д. Ярошенко с его «приматом» производства перед потреблением, видя в том «что-то вроде «примата» буржуазной идеологии перед идеологией марксистской»[6].

Мы не располагаем достоверными сведениями о том, намеревался ли Сталин продолжить «Проблемы». Прямой повод для этого: написание учебника политэкономии и дебаты вокруг него – был, как кажется, исчерпан. Но возбуждённые ими дискуссии так разворошили поле естественных и общественных наук, выявили такой сноп спорных и нерешённых вопросов, обнаружили столько живых корешков и точек роста, что следовало эту работу и активизировать, и поощрять. В первую очередь требовалась конкретизация – и теоретическая, и практическая – основного экономического закона социализма, более подробное и чёткое выражение его содержания во взаимодействии с другими экономическими законами, в частности с законом планомерно-пропорционального развития, и с повседневной практикой планового хозяйствования.

Марксизм, как, впрочем, и любое другое, более или менее популярное и жизнеспособное учение, содержит в себе и основательные, по сути завершённые разделы, и не до конца проработанные заделы, и отдельные плодотворные идеи, не получившие надлежащего развития, так сказать, искры-озарения (назовём их «искрозы»), либо не замеченные дилетантами, либо забытые и затёртые невеждами, либо задвинутые пока в дальний угол из-за повседневных горячих забот и страстей. Одним из таких идейных проблесков, пожалуй, уместно назвать не развитое впоследствии положение молодого Энгельса о потребительной силе общества и об его производительной силе, их соотношении, которое, будучи осмыслено и измерено рационально, позволило бы «производить сознательно, как люди, а не как рассеянные атомы, не имеющие сознания своей родовой сущности», добиваться их соответствия друг другу и регулировать тем самым базисные общественные отношения, научно оптимизировать их[7]. Сталин, как никто другой, был близок к переходу этого Рубикона, разделяющего социально-трудовую солидарность людей и их животно-коммерческую разобщённость, вернее – к повороту мельничного колеса истории от абстрактной ориентации на стоимость-чистоган к ориентации на конкретно-многообразную потребительную стоимость (ценность), к утверждению её приоритета и главенства, глубинно предопределяющего переход от предыстории «человейника» (термин А.А. Зиновьева), наконец, к его подлинной истории.

Марксисты были всегда сильны в теоретическом фиксировании наличных общественных форм и общих черт тех форм, к которым совершается сдвиг, в их развитом состоянии. Но гораздо менее им удавалось нечто третье – осмысление и описание переходов, малых и больших, в их неизбежной пестроте и противоречивости. Как правило, решение этой задачи обеспечивалось не теоретическим путём, то есть продуманным применением диалектико-материалистической методологии или же действием талантливой интуиции, следствием чего становилось опережающее отражение действительности, а по диктовке подчас беспощадной жизненной практики, по сигналам «снизу», из толщи народных масс, которые многое видят лучше, чем «верхи». Сталин это знал и признавал, и при этом сам, выдав немало «искрозов», оставил начатый анализ советского социализма незавершённым. Главное же, в чём его нельзя не упрекнуть, состоит в том, что он, по-видимому, не посвятил в свои размышления, выводы и полурешения ближайших соратников, а те, в свою очередь, судя по последующему ходу событий, очевидно, недопонимали его. Взять хотя бы формальный, совершенно неаналитический раздельчик Отчётного доклада Г.М. Маленкова, посвящённый «Экономическим проблемам социализма в СССР», на XIX съезде КПСС и позднейшие высказывания В.М. Молотова о спорах со Сталиным. Возможно, теоретическими соображениями последних лет жизни он делился с выдвинувшейся группой молодых партийцев, с которыми в это время предпочитал работать. Эти люди, получившие советское воспитание и образование, овеянные порохом Отечественной и готовые принять эстафету сталинской мысли, были из «верхнего эшелона» власти под надуманными предлогами удалены. Заменой им стали либо непишущие конформисты, либо «хромающие на правую ножку» (типа А.Е. Бовина) спичрайтеры. Так перерыв в понимании оказался предвестием поворота истории вспять.

Задача, к которой подошёл Сталин и которую решить не позволила ему смерть, была не менее грандиозна, чем задача, решённая Марксом. Общественная система, постройке которой он посвятил свою жизнь, несмотря на её, по сути, ещё незрелое состояние (Сталин умер на 36-м году Советской власти), сумела проявить и исключительные жизнестойкость и сопротивляемость, и колоссальный взлётный потенциал. С младенческого, можно сказать, «грудного» возраста её пытались убить обе группировки империалистических держав, хотя они и вели между собой мировую войну. Без провокации интервентов, питавших у белой реакции иллюзию возможного реванша, в России не было бы братоубийственной схватки 1918-1922 годов. Против народа использовалась инерция многотысячелетнего господства частного присвоения, которую миллионы людей поддерживали большей частью бессознательно. Эта инерция была надломлена, но не сломлена Советской властью. При выработанной веками изощрённости, гибкости, многоликости и переменчивости подслужников частной собственности, особенно охотно кутающих свою любимицу в наряды «прав человека», добиться подлинного торжества над нею до крутого поворота в психологии и нравах общества в течение даже нескольких десятилетий было почти невозможно.

«Ну вот, – скажут нам оппоненты, – вы, наконец, признали, что Ленин, главный вдохновитель Октябрьского переворота, был утопистом, а Сталин, главный исполнитель ленинской утопии, – преступным авантюристом, погубившим стольких людей во имя осуществления неосуществимого...». – А вот и нет, ответим мы. Шанс кардинальной наконец замены своекорыстно-паразитарного алгоритма исторического процесса на альтруистически-трудовой большевикам в 1917 году выпал уникальный. Если одновременно принять во внимание национальные особенности русского и других славянских народов, издревле союзных с ними народностей и племён, их всемирную отзывчивость и незлобивость, терпеливость и упорство, самоиронию и жертвенность, масштабы и возможности просторов Северной Евразии, на которой они обитали, – большевики брались за дело с реалистическим сознанием своей миссии. И условием успеха была не только верность Марксову научному социализму, стремление претворить в жизнь его предвидение, но и нечто иное. Этим иным служила, выражаясь предельно широко, новая форма материализма, о которой писал Энгельс, впоследствии поддержанный Лениным, – способность идеи, усвоенной массами, особенно при быстром совершенствовании средств её «доведения», а значит все большей оперативности и широте охвата выступать, по Марксу, как материальная сила[8]. Пока такой идеей выступала истина освобождения труда от гнета капитала, и коммунисты выступали её монопольными и динамично-самоотверженными проводниками, их деяния воспринимались как чудо. Но не следовало в этой монополии консервироваться в одном образе и застревать. Запаздывание творческой мысли, отставание от исторического процесса, а значит нерациональная трата (если не сказать – расточительство) социального времени, проявляемые в последующем их обюрократившейся частью и послевоенным поколением, продемонстрировали свою полную несовместимость с подвижным характером марксизма.

Немного отвлекаясь в историю, заметим, что Маркс и Энгельс, провозвестившие новое мировоззрение, по вполне понятным причинам много внимания уделяли (в разительном отличии от чего «трудились» тщетные ельцинские «изобретатели» новейшей российской идеологии) его истокам и предшественникам. Аттестуя предыдущий, XVIII век как «век объединения, собирания человечества из состояния раздробленности и разъединения, в которое оно было ввергнуто христианством», как «предпоследний шаг на пути к самопознанию и самоосвобождению человечества», Энгельс писал, что «именно как предпоследний он был еще односторонним, не мог выйти из рамок противоречия... Венцом науки восемнадцатого века, – продолжал Энгельс, – был материализм – первая система натурфилософии и результат... процесса завершения естественных наук. Борьба против абстрактной субъективности христианства привела философию восемнадцатого века к противоположной односторонности; субъективности была противопоставлена объективность, духу – природа, спиритуализму – материализм, абстрактно-единичному – абстрактно-всеобщее, субстанция. Восемнадцатый век был возрождением античного духа в противовес христианству; материализм и республика – философия и политика древнего мира – вновь возродились, и французы, представители античного принципа внутри христианства, завладели на некоторое время исторической инициативой». Этот век, по Энгельсу, «не разрешил великой противоположности, издавна занимавшей историю и заполнявшей ее своим развитием, а именно: противоположности субстанции и субъекта, природы и духа, необходимости и свободы; но он противопоставил друг другу обе стороны противоположности во всей их остроте и полноте развития и тем самым сделал необходимым уничтожение этой противоположности».

Энгельс прозорливо указывает, что названное уничтожение производится через «всеобщую революцию», которая осуществляется «по частям различными национальностями и предстоящее завершение которой будет вместе с тем разрешением противоположности, характеризующей всю прошедшую историю»[9] (Курсив наш. – Авт.). Энгельс размышляет, наблюдая за «тремя ведущими странами современной истории» – Германией, Францией и Англией, и не упоминает Россию. Это легко объяснимо для 1848 года, когда был опубликован данный анализ.

Историческая инициатива оставалась пока что в руках французов. Им предстояло пережить (совершить!) еще две революции – буржуазно-демократическую 1848 и пролетарскую 1871 года, прежде чем красную эстафету перенял подросший к концу XIX века русский пролетариат. Русская революция оказалась стоящей «на плечах» Великой французской и Парижской коммуны, благодарно восприняв их опыт и лексикон, впитав их страсти и решимость, воспроизводя аналогичные ситуации и типажи, избежав многих ошибок, раскалив это богатство тремя пламенеющими накатами за 12 лет, дав широко потешиться русской душе и вынеся к руководству обществом людей современной науки.

Последний факт был уже революцией в революции. Он позволял воспринимать Октябрь в качестве не предпоследнего, как писал Энгельс о XVIII веке, а последнего шага «на пути к самопознанию и самоосвобождению человечества...». На это было тем больше оснований, что Ленин и Вернадский – один из сферы социально-политической мысли, другой из естествоиспытательской среды – объективно пришли к сходному выводу о роли человеческого разума, опирающегося на весь мир труда и способного организовать этот мир по-новому, причем первый питал свои силы напрямую из рабочего движения, второй – сложно и опосредованно оттуда же и изданных своей науки. Предпосылки уничтожения (вновь цитируем Энгельса) «противоположности субстанции и субъекта, природы и духа, необходимости и свободы» были налицо. Но последний шаг в формате решения этих проблем, при недооценке зигзагов и ухабов классовой борьбы, оказался чрезвычайно долгим. «Только знающий свободен», – говорил афинский греко-римский стоик Эпиктет. «Свобода есть познанная необходимость», – повторяли вслед за Гегелем Энгельс и все последующие марксисты. Теперь, когда постмодернисты позволили себе выкинуть из философии Ее Величество Истину, а значит подлинное знание, тем самым присягая невежеству, как своему Богу, в самый раз категорически заявить: «Свободен только знающий и, согласно знанию, творящий».

Капиталу и власть при нем имущим веками верно служило такое оружие, как беспринципно-многоликая ложь. Они энергично пустили в ход это оружие после Сталина и на фоне дискредитации его собственной партией, не встречая заслонов, подобных прозорливости и бдительности кадров ленинской школы, перешли в контрнаступление с опорой на мелкобуржуазное состояние бытовой психологии, на революционные новшества в технологии массовой информации, кино и, особенно, телевидение, на гигантские капиталовложения, а также на... глуповатость, или, выражаясь вежливо – недальновидность «вождей» типа Хрущёва и Горбачёва. Именно при этих условиях наши соотечественники оказались в положении, когда «народ может при случае не понять своего призвания»[10], или временно понимание своего призвания утратить. Наблюдаемое нами сегодня переливание схватки истины с ложью в Интернет открывает в этой области ещё один этап. Оно устраняет самую возможность чьей-либо монополии и сулит истине новые необозримые перспективы. Но, увы, с понесёнными уже потерями, как правило, невосполнимыми, и необходимостью усилий, которых можно было бы избежать, «если бы мы, большевики, – как выразился Сталин ещё в беседе с Г.Д. Уэллсом 23 июля 1934 года, – были поумнее»[11].

Разумеется, об упомянутых потерях надо сказать подробнее. Что «помогло» советскому народу перестать дорожить своим адекватным самосознанием? Почему с высоты авторитета спасителя народов от фашизма, передовой и богатейшей страны мы в короткие десятилетия скатились до состояния расчленяемой незадачливой империи, объекта раздела и передела территорий «цивилизованными» державами, несчастного компонента «третьего мира»? На это редко указывают, но одной из кардинальных причин тут выступают длящиеся последствия Отечественной войны и хитрые игры на них наших конкурентов.

Решающим фактором грандиозного трагического провала Советского Союза во второй половине XX века, на наш взгляд, явилась утрата в войне 1/7 населения страны, в большинстве своем молодого, которая по своему интеллектуальному и нравственному, культурному и профессиональному потенциалу представляла собой цвет советского общества. О людях, будь это индивид или личность, социальный слой или нация, класс или народ, в обществоведческой литературе у нас было принято судить как о субъективном факторе истории. Что людские массы могут выступать, особенно когда их движение совершается в согласии с общественно-историческими законами, и как могучий объективный фактор, говорилось как-то глуше, скромнее, менее определенно, даже стыдливо. Однако именно эта сторона дела на рубеже ХІХ-ХХ веков требовала существенно повышенного внимания. Фундаментальной опорой здесь, понятно, служило развитие крупнопромышленного производства, его концентрация и централизация управления им, свойственная империализму, но требовался учет, по меньшей мере, ещё двух факторов. Это наличие уже марксизма как науки об обществе, которая выбралась из мифологических и религиозных пеленок и принялась упорно «изгонять всех торгующих из храма». Это начало революции не только в универсальном социальном смысле, но, мы бы сказали, революции и в специальном проявлении – в «производительных силах средств массовой информации», которая на наших глазах дошла до образования «всемирной паутины», способной, – разумеется, при надлежащей работе сторонников истины, – потеснить и «обесточить» активистов «безумных дней» (и ночей) телевещания.

Возвращаясь к жертвам войны в свете ещё довоенного лозунга «кадры решают всё», следует четко констатировать понижение после неё качества всего политического резерва страны. Не может быть и речи, конечно, о принижении роли и достоинства живых победителей, героев мирного возрождения и их смены. Но пепел павших в Отечественную не может не стучать в наше сердце. Говоря на XIX съезде о росте партийных рядов, Маленков напомнил, что к предвоенному XVIII съезду (1939) в ВКП(б) состояло около 2,5 миллиона членов и кандидатов в члены партии. В годы войны она выросла на 1,6 миллиона, но потери ее, естественно, в боевой обстановке плохо учитываемые и во многом не учтенные, были чудовищны. На полях сражений пало и было казнено фашистами свыше трёх миллионов коммунистов, два членских состава партии. Образно итожа, оба её захоронения тоже явились ценой Победы. Гуманистический смысл, моральная высота такого самопожертвования, не говоря уже о гибели десятков миллионов непартийных граждан – от стариков до младенцев, не доходят до наших мещан; те самозабвенно заигрываются цифрами «сталинских» репрессий, но не вникают, почему и как в бушующем пламени сражений непрестанно воссоздавалась, буквально поднималась из пепла, казалось бы, гибнущая правящая партия, почему и как она восполняла и наращивала собственную массу, сознавая и доказывая тем самым свою кровную нужность народу.

«После окончания войны, – отмечалось в Отчетном докладе XIX съезду, – ЦК партии решил прием в партию несколько затормозить, но всё же он продолжал идти усиленным темпом. Партия не могла не заметить, что быстрый рост её рядов имеет и свои минусы, ведёт к некоторому снижению уровня политической сознательности партийных рядов, к известному ухудшению качественного состава партии. Создавалось известное несоответствие между количественным ростом рядов партии и уровнем политического просвещения членов и кандидатов в члены партии. В целях ликвидации этого несоответствия и дальнейшего улучшения качественного состава партии Центральный Комитет признал необходимым не форсировать дальнейший рост рядов партии и сосредоточить внимание партийных организаций на задачах повышения политического уровня членов и кандидатов в члены партии»[12]. Констатировалось ли подобное несоответствие, ввиду его все большей разительности при ненормальном разбухании КПСС, в докладах Л.И. Брежнева? Не явилось ли угасание просвещенческой динамики партии – в то время, когда требовался стремительный искусно-многообразный подъем, – важнейшей составляющей её краха?

Обозначение основных экономических законов капитализма и социализма в дискуссии 1951–1952 годов свидетельствовало о необходимости более крутого отмежевания строя главенства человека в многомерности его живых потребностей и способностей от строя товарного фетишизма с его бездушным одномерным культом денег и прибыли – рывка от мертвящей расчётливости нисходящего класса с его системой к душевности и духовности восходящего. В начале прошлого века М. Горький вылепил художественно выразительную модель кумира, которому всецело посвящают себя коммунисты, – прочтите хотя бы эссе «Человек» (1903) и сказку «Товарищ!» (1906)[13]. Однако общепризнанное целостное научное изображение главного объекта их забот нам неизвестно. Нельзя сказать, что попытки такого рода не предпринимались. Более того, они были активными и оставили обширную литературу. Но с выработкой адекватной тогдашней нашей системе концепции генеральной цели социализма и её подробнейшего перевода в терминах народнохозяйственной практики долго не получалось.

Имела место путаница и при Сталине, в чём он не раз откровенно и публично признавался. Этого не могло не быть при той разрухе, которую оставили после себя царское и Временное правительства, при том неумении управлять, которое следовало учиться изживать пришедшему к власти советскому «простонародью». Дело усугублялось тем, что и новая надстройка, и новый базис формировались отнюдь не в парниковых или в лабораторных условиях. Буржуазный Запад делал всё, чтобы помешать нашему народу войти в новую формацию, толкал его вспять, вновь и вновь «окунал» в «прелести» старой формации военной интервенцией и экономической блокадой, политической изоляцией и голодом, идейно-психологической травлей и оклеветыванием, созданием шпионской сети и подкармливанием внутренней эмиграции, разного рода провокациями. В силу неизбежной смены поколений среди наших современников осталось мало граждан, способных свидетельствовать об этом на опыте 20-50-х годов, но судить о чём-либо подобном можно на теперешних примерах не угодивших США и НАТО Саддама Хусейна и Ким Чен Ира, Каддафи и Ахмадинежада, Башара Асада и Лукашенко, Милошевича и Чавеса, многих других. Казалось бы, для СССР–России после провала гитлеровской авантюры 1941–1945 годов «минула чаша сия», но кто скажет, какою ценой и что ещё впереди?..

Не оставляя тему, считаем долгом заметить, что основным недостатком наших политэкономов явилось то, что они боялись впустить в свою науку человека. Экономисты без конца талдычили о том, что человек есть главная производительная сила общества, но поёживались, когда им напоминали, что это и главная потребительная сила. Боролись против «потребительства», путая между собой, с одной стороны, необходимость устранения дефицита в потреблении самого необходимого (ещё пережиток военного лихолетья), покрытия, так сказать, витальных потребностей, с другой – погоню за избытком и роскошью (часто признак буржуазности), вещи различные, порой несовместимые по своей социальной природе и моральной сущности. Плохо понималось также то, что потребление есть не что иное, как тоже производство и воспроизводство его (общественного производства и воспроизводства) личного фактора, рабочей (то есть вместе и производительной, и потребительной) силы.

Спецы по политэкономии социализма и по научному коммунизму нередко упоминали о закономерном превращении труда в первую жизненную потребность в новой формации, но не находили ей места в ряду прочих потребностей человека и больше относились к этой формуле, как к образному выражению некоей мечты, нежели как к научному положению, уже имеющему фактическое подтверждение. Сталин писал об этом превращении в «Экономических проблемах» применительно к будущему как о важнейшем из итогов выполнения намеченных им «основных предварительных условий» «действительного, а не декларативного перехода к коммунизму»[14]. В стратегической постановке вопроса он был совершенно прав, но тут же делал тактическую ошибку, поскольку давал повод догматикам не рассматривать труд–потребность как феномен настоящего, а тех, кто указывал на его наглядные проявления уже сегодня, – записывать в «утописты» и «беспочвенные» романтики.

Леность и мещанская склонность к комфортному покою позволили политэкономам в течение десятилетий игнорировать огромный массив бескорыстного вдохновенного труда, революционная ширь которого не умещалась в узкую конторку («в офис») расчётливого, «бухгалтерского» мышления. Наука оказалась наглухо запертой для осмысления и категориального оформления реальностей не опосредованного коммерческими соображениями творческого самоутверждения личности – от обычных и всеохватных коммунистических субботников до индивидуально-группового проникновения в тайны атома и глубины недр Земли, в просторы Космоса и в волшебство человеческого духа. Труд как первую жизненную потребность, а значит и его потребительную стоимость (ценность), в советские годы ощущали и признавали тысячи наших сограждан, но для науки он был скорее мифом, чем предметом для изучения. Между тем, её внимания упорно домогалось это явление, и старое, как мир людской, и новое, утверждаемое социализмом, – старое потому, что потребность в творчестве «гомо сапиенс» испытывал еще с первобытного состояния, несмотря на удушающее ее влияние отчуждение труда; новое – потому, что, снимая отчуждение, социализм санкционирует сию потребность как массовый факт. Внимания исследователей требовала демонстрация потребительной силы в качестве силы прямо производительной и, наоборот, производительной силы как силы потребительной. «Смысл жизни – вижу в творчестве, – писал Горький, – а творчество самодовлеет и безгранично!»[15]. Но подобные высоты не бралась осваивать общественная наука. Главное, что было ею недооценено при социализме в плановом хозяйстве, – приоритет потребительной стоимости перед стоимостью – при невнимании и пренебрежении к нему сыграло в судьбе страны роковую роль.

Переход к такому социально новому, которое не подносится обществу в готовом уже виде, которое должно быть выработано через пробу и отбор своих эффективных форм и принято населением, всегда труден. Он труден вдвойне и ещё более, если означает наступление иной эпохи и покушается на всю прежнюю корневую систему жизнеуклада людей. Конечно, говоря о былом, о делах дедов и отцов, в том числе о Сталине, с дистанции полустолетия, легко заметить, что они успели совершить, а что – нет, в чём ошиблись и погрешили, в чём преступили закон и мораль. В то же время нельзя забывать, что вся эта перечнёвка имеет не тот смысл, что они-де плохие, мы же, дескать, лучше, а означает определение и постановку перед собой не решённых до нас или уже нами задач. В этом отношении ближайшие преемники Сталина оказались дальше, чем он, от истины и не исправили свой недостаток. Это был урок для послевоенного поколения, получившего воспитание и образование в более благоприятных мирных условиях. Однако его часть, «припущенная» к власти, в своем значительном проценте и вовсе перестала ощущать практическую и креативную мощь марксизма-ленинизма и потянулась за болотными огнями позитивизма, модернизма (в том числе «пост»), «экономикс» и рынка, то есть перелицованного старья. За «готовеньким» с импортным глянцем, не ощущая при этом запаха тлена.

Как правильно утверждает Т.М. Хабарова, «сталинская конструкция социалистического народнохозяйственного процесса непрерывного снижения затрат и цен, это была не какая-то «мобилизационная экономика», – как написано в программных документах практически всех (однако не всех. Документы надо читать внимательно. – Авт.) наших нынешних компартий, – а это была социалистическая экономика как таковая, в ее аутентичном виде, впервые в истории «схваченная» в своих принципиальных очертаниях и в объективно присущей ей системности»[16]. Данная, не вызывающая сомнений констатация вместе с тем не исключает того, что наш, советский социализм был во многом «не доделан». Он переживал пока что свою раннюю стадию, ещё не вышел за границы переходного периода от частнособственнической формации к формации коллективистской. Это не было бы большим недостатком, если бы общество мыслило адекватно. За такое качество общественного сознания брала на себя ответственность КПСС, и у неё был для этого разветвленный идеологический аппарат, но не справилась со своей миссией.

Более того, данный аппарат, в функции которого входило пополнение теоретического арсенала партии новыми обобщениями, доведение наличных «некрозов» до статуса научных концепций, политическое просвещение масс, динамизация мысли партийного актива, стимулирование постоянной товарищеской дискуссии с обязательным периодическим подведением итогов и инвентаризацией достигнутых результатов, как правило, занимался не своим делом. Вместо перечисленных вещей, он по большей части готовил для и «за» персон из Политбюро и Секретариата ЦК доклады, речи, статьи, призванные выказать эрудицию и компетентность названных лиц. Никто из них индивидуально (включая и «главного теоретика» М.А. Суслова), как правило, не корпел над «собственными» текстами. В лучшем случае с «автором» согласовывались набор вопросов и структура опуса. Аналогично поступали функционеры менее высокого, республиканского, краевого и областного уровня. Фактически реализовывался формат «зазнавшейся партии», об опасности которого предостерегал ещё Ленин[17]. Юбилейно теша себя прославлением былых (уже не своих) подвигов советского народа, стареющая верхушка опиралась то на миф об «окончательной победе социализма» (XXI съезд, 1959), то на восхваление «великого (хрущёвского) десятилетия» (1963), то на тезис о «развитом» социализме, продавленный Ф.М. Бурлацким в 1966 году на страницы «Правды» и использовавшийся, по инициативе того же Суслова, для характеристики брежневской действительности. Удивляло при этом то, что сама эта действительность рассматривалась сквозь «магический кристалл» канцелярщины, вне реальной игры жизненных сил, а главное – без ориентации на выращивание, выделение лучшего и насаждение здоровых ростков коммунизма с одновременной выбраковкой, примариванием, подавлением и искоренением стяжательства, буржуазности и мелкобуржуазности.

Конечно, партия не утрачивала способности время от времени контролировать себя и себя поправлять, но подобная активность не отличалась настойчивостью и непрерывностью.

ч.2  ч.3 >>


[1] Фрагменты из книги: Косолапов Р., Рыченков С и. др. Когда забудут Сталина? – М., 2014. -128 с.

[2] Ленин В.И. Полн. собр. соч. - Т. 29. - С. 162.

[3] Ленин В.И. Полн. собр. соч. - Т. 45. - С. 381.

[4] Мост И. Капитал и труд. - М., 2010. - С. 130-132.

[5] Ленин В.И. Полн. собр. соч. - Т. 6. - С. 199.

[6] Сталин И.В. Сочинения. – Т.16, ч. 2 - М.: 2012. - С. 543-544.

[7] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. - Т. 1. - С. 560-562.

[8] Там же. - С. 422.

[9] Там же. - С. 598-600.

[10] Соловьёв B.C. Соч. в 2тт. - М., 1989. - Т. 2.  - С. 224.

[11] Сталин И.В. Сочинения. - Тверь, 2007. - Т. 14. - С. 29.

[12] Маленков Г.М. Отчетный доклад XIX съезду партии о работе Центрального Комитета ВКП(б). - М., 1952. - С. 46.

[13] Горький М. Собр. соч. в 18 тт. - М., 1960. - Т. 4. - С. 5-10, 126-130.

[14] Сталин И.В. Сочинения. - Т.16, ч. 2. – М.: 2012. - С. 533-535.

[15] Горький М. Собр. соч. - Т. 4. - С. 9

[16] Социалистическая экономика как система. - Хабаровск, 2011. - С. 14-15.

[17] Ленин В.И. Полн. собр. соч. - Т. 40. - С. 326-327.

Категория: № 1-2 2014-2015 (53-54) | Добавил: Редактор (03.09.2015) | Автор: Р.И.Косолапов W
Просмотров: 611
Всего комментариев: 0
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
[ Регистрация | Вход ]
Поиск по сайту
Наши товарищи

 


Ваши пожелания
200
Статистика

Онлайн всего: 1
Гостей: 1
Пользователей: 0
Категории раздела
№ 1 (1995) [18]
№ 2 1995 [15]
№ 3 1995 [4]
№ 4 1995 [0]
№ 1-2 2001 (18-19) [0]
№ 3-4 2001 (20-21) [0]
№ 1-2 2002 (22-23) [0]
№ 1-2 2003 (24-25) [9]
№ 1 2004 (26-27) [0]
№ 2 2004 (28) [7]
№ 3-4 2004 (29-30) [9]
№ 1-2 2005 (31-32) [12]
№ 3-4 2005 (33-34) [0]
№ 1-2 2006 (35-36) [28]
№3 2006 (37) [6]
№4 2006 (38) [6]
№ 1-2 2007 (39-40) [32]
№ 3-4 2007 (41-42) [26]
№ 1-2 2008 (43-44) [66]
№ 1 2009 (45) [76]
№ 1 2010 (46) [80]
№ 1-2 2011 (47-48) [76]
№1-2 2012 (49-50) [80]
В разработке
№1-2 2013 (51-52) [58]
№ 1-2 2014-2015 (53-54) [50]
№ 1-2 2016-2017 (55-56) [12]
№ 1-2 2018 (57-58) [73]
№ 1-2 (59-60) [79]
№ 61-62 [74]

Точка зрения редакции не обязательно совпадает с точкой зрения авторов опубликованных материалов.

Рукописи не рецензируются и не возвращаются.

Материалы могут подвергаться сокращению без изменения по существу.

Ответственность за подбор и правильность цитат, фактических данных и других сведений несут авторы публикаций.

При перепечатке материалов ссылка на журнал обязательна.

                                
 
                      

Copyright MyCorp © 2024Создать бесплатный сайт с uCoz