Делегат будущего (3)

Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4.

А.В. Легейда

Всему этому Марти, в тех условиях места и времени, при которых ему довелось жить и действовать, не видел иного противовеса, кроме максимально возможного единства национально-освободительного движения, пока не будет завоевано главное – независимость. В этом он не допускал компромиссов, направляя острие идейной борьбы как против фальшивой автономии под скипетром испанских Бурбонов, так и против аннексии страны Соединенными Штатами. «Вряд ли найдется кубинец, сохранивший хотя бы смутное представление о чести, который пожелал бы видеть нашу родину присоединенной к стране, где руководители общественного мнения относятся к кубинскому народу с предубеждением, присущим безмерному самохвальству или крайнему невежеству. Ни один честный кубинец не унизится до того, чтобы согласиться вступить в семью народа, который, соблазняясь природными богатствами нашего острова, считает самих кубинцев – его хозяев – людьми неполноценными, отрицает их способности, оскорбляет их человеческое достоинство и презирает их национальный характер»[1]. Эти слова, раскрывающие суть отношений между империалистическими метрополиями и угнетаемыми ими народами, и сегодня сохраняют актуальность далеко не для одной Кубы.

Обретение независимости Марти неразрывно связывал с революцией. «Права обретают не слезами, а кровью, их завоевывают, а не вымаливают»[2], – писал он. Условия времени открывали революции один путь – вооруженный. Марти, неустанный обличитель имперских захватнических войн, называл национально-освободительную войну «необходимой». Но при обязательном условии, что это война организованного народа, а не авантюра горстки героев, которые даже в невероятном случае победы лишь пополнят ряды генералов-каудильо, коих и так хватало в Латинской Америке. Через четыре года после неудачи «Малой войны», за десять лет до начала «необходимой», Марти отверг предложение Максимо Гомеса включиться в заговор с целью подготовки очередного восстания. Обращает на себя внимание мотивировка: «Мы готовим революцию более сложную, требующую более умелой подготовки, чем всякий другой переворт. Но что делать, если в этой подготовке не заметно чистосердечного желания познать стремления всех слоев народа и объединить усилия всех патриотов?... Я стою за войну, начатую во исполнение воли страны, в согласии с теми, кому дороги ее интересы, в братском союзе со всеми основными силами народа. ... Такой войне я отдам всю душу, ибо она спасет мой народ. Но из разговоров с Вами я понял, что имеется в виду совсем иное: авантюра, умело начатая в благоприятный момент… Вас, человека, исполненного достоинства, я люблю. Но той войне, которую в настоящий момент Вы собираетесь начать, я говорю – нет!»[3].

Через три года после этого письма, через год после провала отчаянной затеи Гомеса, на другом конце света прозвучат очень похожие слова: «Нет, мы пойдем не таким путем. Не таким путем надо идти». Еще одно проявление глубинного единства мировой истории…

«Познать стремления всех слоев народа» Марти стремился не только для того, чтобы найти правильный путь борьбы за независимость, но и для того, чтобы ответить на вопрос: в каком направлении сможет пойти страна после освобождения? Из его произведений вырисовывается достаточно стройная «программа-минимум», которую он предполагал осуществить в случае победы, называя «Республикой со всеми и для блага всех». Перед исследователем-марксистом естественно встает вопрос о классовой, формационной характеристике этой программы. Важно не поддаться поверхностной видимости, а постараться раскрыть глубинную сущность.

Марти был принципиальным противником сахарной монокультуры: «Совершает самоубийство народ в тот день, когда он ставит свое существование в зависимость от производства одного продукта… Народ, который хочет погибнуть, продает только одной стране, а народ, который хочет жить, продает всем странам»[4]. Апостол выступал за создание национальной промышленности, диверсификацию сельскохозяйственного производства и внешнеторговых связей. Формально перед нами классическое требование национальной буржуазии. Но в условиях Кубы оно было для буржуазии неприемлемо, ибо лишало капитализм адекватной мирохозяйственной основы. Именно сахарная монокультура определяла тогда, да и много позже, место Кубы в международном капиталистическом разделении труда и составляла в данных условиях сердцевину зависимо-капиталистического развития как такового.

Один из важнейших в Латинской Америке до настоящего времени вопрос – аграрная реформа. Никак не могла его обойти и партия Марти. В Манифесте КРП от 27 мая 1893 г. говорилось: «Обширны на Кубе невозделанные земли и очевидна справедливость предоставления их тем, кто эти земли будет обрабатывать, отняв их у тех, кто ими не пользуется»[5]. Требование, казалось бы, умеренное – крупной земельной собственности, используемой производительно, ничто не угрожало. Именно так и будет обстоять дело в программах и практике большинства последующих аграрных реформ Латинской Америки. Но почему же капитал – не только землевладельческий, но и всякий – боролся против этой «умеренной» меры буквально насмерть? Не просто из жадности, а прежде всего по объективной причине: в условиях тропиков, где «воткнешь палку – вырастет оглобля», было почти невозможно сохранить нужную ему степень господства над трудом, не лишив батрака и рабочего доступа к земле, не используемой самим капиталом. По той же причине было бы опрометчиво относить лишь «по ведомству» мелкобуржуазности и нередко встречающиеся у Марти похвалы мелкому крестьянскому хозяйству. При революционной народной власти доступ бедняков к такому хозяйству за счет конфискованной у латифундистов земли (нечто подобное аграрному проекту П.И. Пестеля в России) не уничтожил бы рынка рабочей силы, но мог сократить ее предложение и повысить ее цену настолько, что господство капитала над трудом было бы серьезно ограничено. Представители крупного капитала, встречавшие такие проекты в штыки, понимали их объективное значение лучше, чем торопливые критики их «мелкобуржуазности».

Не менее злободневный вопрос – борьба с расизмом и расовой дискриминацией, процветавшей на дореволюционной Кубе, как и у «великого северного соседа». К этому злу Марти был непримирим. Как бы провидя жестокий опыт XX века, писал: «Тот, кто возбуждает и распространяет расовую вражду и ненависть, совершает преступление против человечества»[6]. Воевал как с белым расизмом, построенным на угнетении негров, так и с расизмом черным, грозившим расколоть освободительное движение и завести его в кровавый тупик. Антирасизм – тоже формально буржуазно-демократическое требование. На деле же вся история капитализма показывает, что расизм, особенно в отношении народов зависимой периферии, выступает его необходимым атрибутом как одна из главных форм внеэкономического принуждения, без которого капитал опять же лишается потребной ему меры господства над трудом – не в либеральной утопии, а в исторической реальности.

Таким образом, предлагавшаяся Марти и его партией система мер, при всей вроде бы умеренности и приемлемости для широкого блока социальных сил, объективно подрывала – по крайней мере, для конца XIX и большей части XX века – корни отношений зависимости, а тем самым и необходимые на периферии капиталистического мира условия буржуазного развития.

Впоследствии «республику со всеми и для блага всех» не раз критиковали с «ортодоксально-марксистских» позиций за недооценку классовых противоречий. В общем виде, в исторической перспективе, эта критика подтверждена практикой, в том числе судьбой самого Марти и его партии. Но практика учит и тому, что «ложное в формально-экономическом смысле бывает истинным в смысле всемирно-историческом» (Ф. Энгельс). В конкретных условиях времени и места может сложиться такая социальная ситуация, когда внутренние классовые антагонизмы не настолько развиты, чтобы решающим образом повлиять на ход национально-освободительного или народно-демократического движения, победа же этого движения может создать принципиально новые условия развития классовой борьбы в более широком масштабе. Подобная ситуация сложилась во второй половине XIX века на востоке Кубы, особенно в провинции Орьенте. Здесь, в силу природных и исторических обстоятельств, не было крупных латифундий, рабовладельческий уклад не получил большого развития. Жители этих мест – как крестьяне-гуахиро, так и землевладельцы средней руки – почти не ощущали социально-классового антагонизма в своей среде, зато очень остро чувствовали антагонизм между собой и властью колониальной бюрократии и буржуазии, разорявшей их всех налогами, подвергавшей вымогательствам и насилиям. «Республика со всеми и для блага всех» была для них не абстракцией, а идеалом и образом жизни народа, уходившего в мамбисес целыми семьями и селениями, не щадившего ни имущества, ни жизни ради боевого братства. Такова была среда, сформировавшая главную силу революции – Освободительную армию; одержав победу, эта армия стала бы решающей политической силой не только в Орьенте, но и на всем Острове. И даже в случае поражения среди «ориенталес» прочно укоренялась революционная традиция – залог лучшего будущего. Именно эту традицию выражал и активно формировал Марти.

Можно ли отнести его взгляды к утопическим? Ограничив рассмотрение пределами родины, пришлось бы ответить «да». Острову Утопия, в полном соответствии с названием великой книги Томаса Мора, нет места в реальном взаимосвязанном мире. Шансы даже временной победы Революции в небольшой стране при всемирном господстве капитала стремятся к нулю, да и в таком невероятном случае страна будет так или иначе интегрирована в мировую систему капитализма. Но вопрос об «утопизме» намного сложнее, чем кажется.

Во-первых, при рассмотрении любой «утопии» с точки зрения исторического материализма главное не то, чему в ней не суждено сбыться, а то, чему она может на практике содействовать. Утопии бывают разные: одни – реакционные, другие – объективно прогрессивные. Примером последних могут служить взгляды якобинцев, с которыми у Марти немало общего. Трудящимся отнюдь не безразлично, как именно, на каких условиях страна будет интегрирована в мировое разделение труда, пусть пока капиталистическое. Программа Марти объективно вела к тому, чтобы Куба интегрировалась в него не как колония или полуколония, а как политически самостоятельная республика с «социальными учреждениями»[7]. Тем самым трудовому народу обеспечивались лучшие при капитализме условия дальнейшей борьбы за национальное и социальное освобождение. В предварительном итоге удалось меньше, чем надеялся Делегат. Но что не удалось ничего – утверждать нельзя. Стоит лишь сравнить дальнейшие судьбы Кубы и ее исторических сестер: Филиппин, Пуэрто-Рико…

Во-вторых, история не стоит на месте. Утопичное сегодня может повернуться иной гранью завтра. Ведь факт, что именно взгляды Марти через две трети века смогли послужить наиболее адекватным идейным выражением первого этапа Кубинской революции. Объективно присущее им революционное отрицание периферийно-зависимого капитализма в мире середины XX века стало реально осуществимым.

В-третьих – и это сегодня, пожалуй, главное, – мысль Марти не ограничивалась пределами своей страны, обреченной несправедливым мировым порядком на зависимое и угнетенное положение вместе с абсолютным большинством человечества, а намечали перспективу изменения этого «порядка». Ту перспективу, которая только и открывала небольшому Острову качественно новые горизонты будущего, ту, в которой утопия могла во многом обернуться «утопией» в кавычках.

3. «Родина – это человечество»

Марти с полным основанием считал себя последователем Боливара. Оба были самыми выдающимися вождями национально-освободительных революций своего времени. Горячие патриоты своей Родины, Кубы или Венесуэлы, оба воспринимали ее как малую родину, а прежде и больше всего осознавали себя гражданами Великой Родины (Patria Grande) – всей Латинской Америки, для них – «Нашей Америки». Оба, отвергая претензии североамериканской державы на гегемонию, подчеркнуто именовали «Америкой» свою, кстати большую, часть ее, которую некогда и «открыл» Колумб и описал Америго Веспуччи (меньшую, северную, «открыли» и описали другие). Оба стремились сплотить Латинскую Америку идейно и политически, видя в этом необходимое условие суверенитета и прогресса. Оба пали в борьбе, завещав свою мечту потомкам, и в истории XX, а теперь и XXI века их имена стоят рядом.

Путь к сегодняшнему дню начинался издалека. Предпосылки «Вашингтонского консенсуса», несостоявшейся АЛКА и прочих «зон свободной торговли», против которых борются патриоты Латинской Америки, довольно давние. С октября 1889 по апрель 1890 г. в Вашингтоне проходила первая Панамериканская конференция, созванная по инициативе США, с участием всех государств Америки. Страна, уже в своем названии – Соединенные Штаты Америки (а не Североамериканские Соединенные Штаты, как их долго называли за рубежом) – запрограммировавшая единоличное представительство всего Западного полушария, а в 1823 г. официально оформившая эту претензию в виде «доктрины Монро», была еще не настолько сильна, чтобы открыто провозглашать свою цель. На конференции в Вашингтоне говорили в основном о торговых интересах. Но Марти безошибочно распознал перспективу панамериканского начинания: «С самого провозглашения независимости еще не было в Америке вопроса, требующего большей настороженности, более детального и тщательного анализа»[8]. Он посвятил конгрессу несколько статей, поставив целью раскрыть латиноамериканцам «историю, основы и тенденции» панамериканизма.

Марти, живший многие годы в США и других странах, был далек от консервативно-обывательского «антиянкизма» и от национализма вообще. «Родина – это человечество» – так лаконично он выразил свое фундаментальное убеждение. Но ошибочно было бы вычитывать из этих слов «космополитизм», открыто или втихомолку отождествляющий «общечеловеческие ценности» с эгоистическими интересами претендентов на господство над другими народами, в данном случае – господствующего класса США. Для Марти, как и для его передовых современников, внутри североамериканской нации было «две нации». Нации Линкольна и Уитмена, нации чикагских борцов за рабочее дело он сочувствовал всем сердцем. Совсем иначе он относился к нации убийц Линкольна и чикагских рабочих; нации банкиров, которым, по его словам, «настоящее имя – бандиты»; нации «патриотов» вроде журналиста Каттинга, провоцировавшего войну с Мексикой. Борцы за независимость Кубы, по его словам, «восхищаются нацией, добившейся невиданной до сего времени свободы, но не доверяют темным силам, которые, как микробы в крови, начали в республике свое дело разрушения». Культ индивидуализма, преклонение перед богатством и «слишком длительные и шумные восторги по поводу страшной победы» (отторжения большей части Мексики в 1846-48 гг.) не позволяли ему «считать Соединенные Штаты образцовой страной свободы – страной, в которой не должно быть ни стремления к господству над другими странами, ни насильственных захватов»[9].

В те годы никто в мире еще не мог осознать самую глубокую основу сдвигов, знаменовавших вступление капитализма в монополистическую стадию. Но Марти, заброшенный судьбой в один из главных его центров, уже видел и интуитивно улавливал многое. Иные его чеканные слова будто написаны сегодня. «Монополия встала как неумолимый и жестокий гигант у двери всех бедняков». Обе буржуазные партии выродились в «захватнические корпорации». «Демократия не только не дает избавления от ненависти и нищеты, но гниет и мельчает, а ненависть и нищета угрожающе растут»[10]. Поворот от демократии к реакции, как назовет это В.И. Ленин, в США ускорялся и усугублялся как особым размахом монополизации бизнеса, так и реакционным историческим «наследством». Марти с тревогой видел «политический и религиозный деспотизм», взращенный на истреблении индейских народов, порабощении негров и ограблении соседних стран. Он предостерегал соотечественников по Великой Родине: США вспоминают о них лишь затем, чтобы завладеть их землями, заставить ограничить сношения с внешним миром или навязать свои товары, не находящие сбыта; панамериканизм может положить начало господству США над Латинской Америкой. Пора задуматься: надо ли «превращаться в хор подпевал, послушно подтягивающих стране, решившей вступить в дерзкое и ребячливое соперничество со всем миром»? Ответ был ясен: необходимо не только избежать столь жалкой участи, но и пойти дальше. «Пробил час вторично провозгласить свою независимость»[11]. Именно эти слова, как знамя, поднимет революционная Куба, вписав их в начале 1962 г. во Вторую Гаванскую декларацию.

Следуя заветам Боливара, Марти призвал противопоставить панамериканизму латиноамериканизм – сплочение стран «Нашей Америки» без США и вопреки США. Эту идею, опередившую время на целый век, поэт и мыслитель воплотил в образах мифолого-эпического масштаба: «Деревьям надо стать в ряд и преградить путь гиганту в семимильных сапогах! Настал час испытания, час марша в едином строю. Мы должны идти вперед сомкнутыми рядами, монолитными, как серебро в недрах Анд!»[12]. К этим словам, как к боевому оружию, и сегодня обращаются Фидель и Рауль Кастро, Уго Чавес, их товарищи.

Авангардом борьбы всего континента против североамериканской агрессии Марти с полным основанием считал свою Родину, которой агрессия угрожала в первую очередь. Из публикации газетами обеих буржуазных партий в марте 1889 г., в разгар подготовки панамериканской конференции, статьи под красноречивым названием «Мы хотим Кубу» он сделал нелицеприятный вывод: близится момент перехода США к открытой агрессии, которая начнется с Кубы и других Антильских островов. До первой войны империалистического типа – испано-американской – оставалось девять лет, до захвата Панамы – четырнадцать, до оккупации Никарагуа, Гаити, Доминиканской Республики – более двадцати…