Делегат будущего (2)

Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4.

А.В. Легейда

 10 апреля, в годовщину созыва в 1869 г. первой Конституционной ассамблеи, было торжественно провозглашено создание партии. Руководителем был избран Хосе Марти. Вместе с ним акт об основании партии подписал рабочий лидер Карлос Балиньо, сделав оговорку о своей приверженности социалистическим марксистским принципам. Много лет спустя К. Балиньо станет одним из основателей первой Коммунистической партии Кубы.

Начав с объединения патриотов-эмигрантов, партия Марти вобрала в себя революционные группы на Острове. Ее низовыми звеньями стали «ассоциации» по 20-100 человек, известных преданностью и активностью, регулярно уплачивавших членские взносы. Председатели ассоциаций района составляли совет, избиравший председателя и секретаря. Советы поддерживали связь с заграничным руководством. Вся деятельность партии была строго законспирирована. Такая структура даже в случае провала одной или нескольких ассоциаций обеспечивала работу остальных. Центральным органом партии стала газета «Патриа» («Родина»), основанная в марте 1892 г. по инициативе Марти.

Организация была тесно связана и с составом партии. Самой надежной опорой стали рабочие, каждый месяц отчислявшие в ее фонд однодневный заработок («день родины»). В Тампе взносы достигали 10% месячной зарплаты, а заработок «дня родины» вносился отдельно – на помощь раненым бойцам. Взносы сдавались добровольно и поступали почти без перебоев, что само по себе характеризовало сознательность и организованность рабочих. Они же оказали решающую поддержку в создании партийной газеты. Накануне надвигавшейся революции, в октябре 1894 г., в статье под знаменательным названием «Бедняки земли нашей», Марти писал: «Кубинский рабочий не отказал в помощи республике… внес своей мозолистой рукой бесценный вклад в сокровищницу свободы и справедливости. Такие люди – гордость родины»[1].

На социальной ориентации и организационных принципах КРП не мог не отразиться опыт международного рабочего движения конца XIX века – времени бурного роста социал-демократических партий и создания II Интернационала. Прямому влиянию марксизма на рабочее движение испаноязычных стран еще препятствовали засилье в нем анархизма и ответные предубеждения социал-демократов, но косвенное влияние наполняло сам воздух времени, которым дышал каждый революционер, тем более столь чуткий к веяниям эпохи, как Хосе Марти. На уход из жизни Карла Маркса он откликнулся искренними строками: «Он был не только титаническим пробудителем гнева европейских трудящихся, но и глубоким провидцем причин человеческой нищеты и судеб людей, он был человеком, одержимым стремлением делать добро. Он во всем видел то, что чувствовал сам: восстание, движение вперед, борьбу… Он самый благородный герой и самый глубокий мыслитель мира труда»[2].

Марти и сам горячо стремился «действовать заодно с угнетенными», чтобы «упрочить систему, враждебную интересам угнетателей и их методам господства»[3]. Та же социально-классовая позиция выражена в его стихотворных строках:

Я хочу судьбой породниться
С бедняками земли моей.

Весь 1894 г. партия напряженно готовила восстание, стремясь сделать его всенародным. Во все провинции были назначены уполномоченные. Своим заместителем по общему руководству подпольной работой Марти назначил журналиста-мулата Хуана Гуальберто Гомеса. Военное руководство было поручено генералу Максимо Гомесу, выходцу из Доминиканской Республики, отдавшему свой военный опыт и талант делу свободы Кубы. Конспиративный план приурочивал восстание к отправке из американского порта Фернандина трех экспедиций с оружием. Но в одной из экспедиций нашелся предатель. Накануне отплытия, 10 января 1895 г., план стал известен правительству США. Суда были задержаны, груз оружия конфискован. 58 тысяч песо, собранные по крохам рабочими, пошли прахом. Табачники Ки-Уэста и Тампы срочно собрали еще 6 тысяч, чтобы доставить на Остров руководителей восстания. 29 января Марти и двое его товарищей подписали приказ о восстании.

24 февраля, по старинной традиции – в первый день карнавала, помогавшего поднять народ и обмануть бдительность врага, в провинции Орьенте началась вторая война за независимость. На западе Кубы колонизаторам удалось, как и в 1868 г., сорвать вооруженное выступление, арестовав его руководство. Но уже в марте пламя восстания охватило центральные провинции Лас-Вильяс и Камагуэй. Лозунг Марти: «Независимость или смерть!» – гремел над большей частью Острова. Колонизаторы, приказывая солдатам расстреливать пленных мамбисес, в то же время пытались через буржуа-автономистов убедить повстанцев сложить оружие. Но ни репрессии, ни уговоры предателей не могли потушить пожар восстания.

Еще 7 февраля Марти прибыл к Гомесу на его родину, в Доминиканскую Республику. 25 марта из городка Монтекристи они обратились к кубинскому народу. «Манифест Монтекристи» обосновывал справедливость освободительной войны, единство всех социальных слоев во имя создания и сплочения нации. Особо подчеркивалось, что восставшие не ставят целью передать Кубу другому хозяину (кто имелся в виду, ясно было каждому), а стремятся создать независимую родину «свободного разума, справедливых обычаев и мирного труда».

11 апреля Марти, Гомес и четверо их товарищей высадились на северо-восточный берег Кубы с грузом оружия и боеприпасов. Перевалив горы, они встретились с отрядами А. Масео. Кроме объединения военных сил восставших, Марти стремился к установлению в освобожденных районах гражданской власти, избранию представительных органов вооруженного народа. 5 мая на совещании всех руководителей восстания было решено создать временное революционное правительство на демократических началах. Для этого намечалось созвать осенью 1895 г. Конституционную ассамблею. Но Марти не было суждено дожить до осуществления планов. 19 мая пули карателей оборвали жизнь героя.

Подобно многим поэтам, он предсказал свою смерть:

Пусть предателей прячут от света
Под холодный каменный свод.
Жил я честно, в награду за это
Я умру лицом на восход.

Некоторые из наших современников утверждают, что Марти чуть ли не сам искал смерти. Отыскать в его стихах мотивы жертвенной смерти нетрудно: испаноязычной культуре они свойственны издавна, «умереть в сапогах» всегда было почетно для воина и повстанца. Но последнее письмо Марти говорит об ином – на подъеме долгожданной революции ее лидер не имел права и не позволил бы себе идти навстречу смерти: «Только сознание долга могло победить в моей душе желание умереть»[4].

Скорее можно предположить предательскую ловушку. Руководство Революционной партии было неоднородно в классовом и политическом отношении. В нем были и такие деятели, как Томас Эстрада Пальма – давний сторонник присоединения Кубы к США. Именно он «возглавил» партию после гибели Марти, а впоследствии распустил ее. Поистине: будущее отбрасывает тени…

Хосе Марти еще при жизни прозвали Апостолом. У тех, кто плохо его знает, это слово может вызвать религиозные ассоциации, на чем пытались и, несомненно, будут еще пытаться спекулировать идейные противники. Однако усилия их тщетны. Философское мировоззрение Марти – тема отдельной статьи, но одного памфлета «Крестьянин», написанного в лучших традициях антиклерикального Просвещения, достаточно, чтобы закрыть тему «религиозной основы» его взглядов.

У него есть и другое почетное звание – Делегат (Delegado). Так он сам предложил назвать высший руководящий пост Революционной партии, на который был избран товарищами. Он не хотел носить, как лидеры других партий, титул председателя (Presidente), чтобы партийную должность не смешивали с высшим государственным постом, на который кого-либо избрать может только народ. Тем более не желал именоваться вождем (jefe, caudillo), как во многих революционных движениях, создававшихся вокруг «сильной личности» и часто сводившихся к смене одного диктатора другим. Марти предпочитал быть Делегатом – полномочным представителем революционного движения, высшим, но одним из многих. Уже возглавив неудержимо разгоравшееся восстание, писал в последнем письме: «Я сложу перед революцией, которой помог разгореться, полномочия, данные мне эмиграцией и признанные в стране – ныне эти полномочия должны быть возобновлены собранием делегатов кубинского народа, то есть вооруженных революционеров… Нельзя руководить народом, игнорируя его живую душу… Люди сами творят свою судьбу… Я буду защищать только то, что гарантирует победу революции и служит ей. Я сумею стать рядовым и не почувствую от этого никакой обиды, ибо буду знать, что идея моя жива. А когда мы обретем форму общественного устройства, то станем претворять ее в жизнь, независимо от того, буду делать это я или другие»[5].

2. Перед лицом Истории

Почти через три года после гибели Хосе Марти, в феврале 1898 г., уже всем было ясно: 300-тысячная армия испанской монархии безнадежно проигрывает войну 60 тысячам мамбисес. Освободительная армия под командованием Максимо Гомеса и Антонио Масео победоносно прошла весь остров с востока на запад. Даже гибель Масео не помогла врагу. Оккупантов повсюду стерегли острые мачете, меткие пули и столь же смертоносные болезни, щадившие выросших в тропиках кубинцев. Испанские крестьяне и рабочие, рекрутируемые в колониальную армию, не хотели умирать непонятно за что. «Реконцентрация» – насильственный сгон населения в нечто среднее между концлагерями, изобретенными спустя два-три года англичанами для буров, и «стратегическими деревнями» американских оккупантов в Южном Вьетнаме – лишь пополняла ряды восставших: каждый, кто мог, предпочитал уходить к мамбисес, чем умирать от голода и болезней во вражеском плену. Колонизаторы имели дело не только с армией, не уступавшей им по умению воевать и многократно превосходившей по боевому духу, но и с восставшим народом, сплоченным единой революционной организацией. У него было уже свое государство – «Восставшая республика» (Republica en armas). За три года мамбисес созвали две ассамблеи депутатов, приняли две конституции. Во главе их стояли не каудильо, а руководители, утвержденные выборной властью, гораздо более демократической и легитимной, чем колониальная администрация испанской монархии (да и сама эта монархия даже в метрополии). Не сегодня – завтра Освободительная армия могла победоносно вступить в Сантьяго-де-Куба, а вскоре и в Гавану. Хозяевами «антильской жемчужины» стали бы сами кубинцы, и всему «цивилизованному миру» (так тогда называли то, что теперь зовется «мировым сообществом») пришлось бы с этим считаться.

В подобных, затруднительных для хозяев капиталистического мира, ситуациях нередко случаются странные на первый взгляд, но очень своевременные «инциденты». 15 февраля 1898 г. на гаванском рейде прогремел мощный взрыв. Североамериканский крейсер «Мэн», прибывший «для защиты интересов американских граждан», вместе с 262 моряками пошел на дно. Большая пресса США дружно завопила: крейсер взорвали испанцы! В хорошо оркестрованном гвалте потонул резонный вопрос: зачем им это было нужно – чтобы эффектно покончить самоубийством? Впрочем, не вызвали – и поныне не вызывают – резонанса не только доводы логики, но и упрямые факты. Например, всем офицерам с «Мэна» – понятное в те годы дело, исключительно белой расы – дали с вечера увольнительную на берег; остались на борту и погибли при взрыве одни нижние чины, главным образом черные и «цветные». Накануне взрыва шеф газетного концерна Херста на телеграмму своего фотокорреспондента – «пора возвращаться, здесь все спокойно, войны не будет»– ответил: «Прошу оставаться на месте. Вы делаете фото, я делаю войну». Когда война была сделана, победители подняли «Мэн» со дна, а носовую часть с дырой, края которой скандально загибались наружу, срочно отпилили, отбуксировали в самую глубокую часть Атлантики и там затопили повторно…

Объявив войну Испании, США и не подумали признать Восставшую республику. Но Конгресс специальной резолюцией подтвердил, что война ведется за свободу Кубы. К американскому десанту мамбисес отнеслись как к союзникам – не поддерживать же было колонизаторов, успевших уморить в концлагерях значительную часть нации. Меньше чем через два месяца испанская армия, зажатая между двух огней, сложила оружие. «Союзники» не позволили мамбисес войти в Сантьяго-де-Куба, не говоря уже о Гаване. Т. Эстрада Пальма, «глава» Кубинской революционной партии, приказал распустить ее. Новые оккупанты потребовали расформировать Освободительную армию, и главнокомандующий Максимо Гомес после тяжких колебаний согласился. Ассамблея республики, отдав приказ о роспуске армии, сложила свои полномочия. В мае 1902 г. на свет появилась «независимая» республика, в конституцию которой еще в марте по требованию оккупантов включили так называемую «поправку Платта» (по имени предложившего ее североамериканского сенатора): «Куба соглашается с тем, что Соединенные Штаты могут осуществить право (!) интервенции для сохранения независимости Кубы» (!!!). В соответствии с этим «правом» военно-морскому флоту США предоставлялась база в бухте Гуантанамо, которую Вашингтон против воли кубинцев удерживает и поныне.

Можно понять возмущение и гнев патриотов, воспринявших такой финал освободительной войны как оскорбление, такую республику – как неоколонию, согласие на такие условия – как предательство. Это возмущение и этот гнев шесть десятилетий поддерживали в лучшей части народа национальное и человеческое достоинство, слитое воедино с глубоким антиимпериалистическим сознанием, презрением к любому прислужничеству дяде Сэму. Эти чувства и убеждения поднимали несколько поколений кубинцев на освободительную борьбу вплоть до победы, а затем более полувека помогали противостоять интервенции и блокаде. Будь состояние духа народа иным – вряд ли осквернение пьяными моряками-янки памятника Хосе Марти (мало ли подобных безобразий творится в мире?) вызвало бы общенациональный протест, ставший одним из истоков победы Революции. А если бы каким-то чудом («чудеса» в истории подчас случаются и без вмешательства небес) революция смогла свершиться, ей никогда бы не пережить СССР. Честь и хвала таким чувствам народа – кто не уважает их, не считается с ними, тот достоин лишь презрения.

Но ни политику, ни историку не подобает руководствоваться чувствами. Еще Спиноза учил начинать «не с того, чтобы плакать, смеяться или порицать, а с того, чтобы понять». Кто позволяет эмоциям, даже самым понятным и справедливым, затемнить разум, тот обрекает себя и других на «объяснение» исторических событий ошибками или изменой отдельных лиц. Такой подход, по словам Ф. Энгельса, «ни при каких обстоятельствах… ничего не объясняет, не показывает даже, как могло случиться, что «народ» позволил себя предать»[6]; для ученого это профнепригодность, для политика – поражение.

Можно подозревать старого аннексиониста Эстраду Пальму в коварном намерении способствовать аннексии страны Соединенными Штатами, как были аннексированы Пуэрто-Рико и Филиппины (хотя остается вопрос: почему на Кубе ни ему, ни его вашингтонским покровителям не удалось довести черное дело до конца?). Но нельзя записать в ренегаты Максимо Гомеса, непобедимого и неподкупного главнокомандующего мамби. Да и с Марти как быть? Ведь и он изо всех сил добивался единства с теми, кто, по его же словам, после победы мог изменить народу. И он стремился избегать конкретизации социальных требований партии, сдерживал горячих Масео и Гомеса, высказывал своему любимцу Балиньо похвалу-укор «в нетерпеливом желании поскорее избавить человечество от страданий». И он отказывался даже обсуждать решение дальнейших вопросов революции: «Каким оно должно быть, таким и будет. Предугадать его заранее значило бы исказить его… Важно не столько ускорить его приход, сколько не замедлить его»[7].

Почему Марти так поступал? От какого «искажения» и «замедления» предостерегал? Весь его облик, жизнь и героическая гибель восстают против предположения, что им могли двигать оппортунистические мотивы или мелкобуржуазно-интеллигентское высокомерие по отношению к народу. В последнем письме он скажет о бедняках мятежной Орьенте: «Готовность этих людей помочь нам заставляет еще сильнее любить их; в душе моей еще более крепнет горячее сочувствие к страждущему человеку и желание восстановить справедливость»[8].

Всей душой стремясь к освобождению угнетенных, Марти как политик и мыслитель остро ощущал ответственность за их настоящее и будущее. Он напряженно искал разрешения противоречий революционного процесса, особенно трагических на зависимой периферии капиталистического мира. Благородные порывы слишком часто оборачивались своей противоположностью, а редкие победы оказывались пирровыми. «Я вспахивал море», – с горечью писал перед смертью Боливар. Марти не хотел и не мог обречь родину на повторение пройденного. Стоило ли завоевывать суверенную республику только затем, чтобы она переродилась в деспотию очередного демагога-каудильо, как во многих странах Центральной и Южной Америки XIX века, или была удушена вместе с большинством нации многократно превосходящими силами капиталистического мира, подобно Гаити и Парагваю? В стране, лишь недавно покончившей с рабством, нельзя было не считаться с угрозой перерождения крестьянско-батрацкой герильи в расовый террор, тупиковый и гибельный для народа. Горький опыт Испании, США, Латинской Америки показывал и опасность деградации классового рабочего движения до сектантской карикатуры анархистского типа, столь же мелкобуржуазно-ограниченной, как наихудший оппортунизм.