В небольшом эссе, посвященном 80-летию Фиделя Кастро, мое восприятие его личности выражено в заголовке: «Мыслитель, революционер, стратег». Мне хотелось подчеркнуть неустающую прозорливую мысль вождя самой совершенной, на мой взгляд, революции, которая преподала всем марксистам и всем мнящим себя революционерами урок диалектического единства теории и практики. Не в этом ли состоит секрет гарантии поступательного развития революции, как действенной альтернативы контрреволюции любого масштаба?

Революции на Кубе повезло: пульс вождя на каждом этапном повороте бился в унисон с ее пульсом, а ее идеологии – движению к социализму – гарантировалась защита бескомпромиссной схваткой его мысли с любой разновидностью отступничества и оппортунизма всякий раз, когда революции грозила катастрофа.

Пример тому – клич «Социализм или смерть!», обращенный Фиделем Кастро к истории за два года до гибели Советского Союза, государства, которое, по его словам, «как птица феникс… вынуждено было восставать каждый раз из пепла и оказало человечеству такие услуги, как разгром фашизма, придание решительного толчка освободительному движению колониальных стран». «Вызывает отвращение, – говорил он, – что теперь многие даже в самом СССР стали отрицать и развенчивать исторический подвиг и исключительные заслуги этого героического народа… Немыслимо пытаться сейчас взыскивать с Ленина за то, что он совершил самую великую в истории революцию в прежней царской России».

Афористичная краткость Фиделя – всего три слова: «Социализм или смерть» – посрамили тома словоблудия Горбачева и его клевретов о «социализме с человеческим лицом». А главное: Фидель выразил самую суть кроющейся в оппортунизме опасности. Отказ от социализма привел к смерти СССР, к антикоммунистическому перерождению идеологии советской власти – замене ее на неолиберализм, обанкротившийся в странах «третьего мира», на пустозвонство «общечеловеческих ценностей», на превратности «продвижения демократии», а также на прочие нелепости, производные от доктрин неоколониализма и глобализации по-североамерикански.

Дорого должно быть для каждого подлинного марксиста личное признание Фиделя: «Именно революционная теория, соединенная с определенного типа характером и качествами, сделала из меня революционера. И за это я вечно буду благодарен марксизму-ленинизму» (12).

VI. Гегемония пролетариата и революционно-демократическая диктатура

Ленин был не только одним из самых гениальных людей, одним из наиболее выдающихся созидателей и борцов. Он был также одним из самых мужественных людей. Это мужество он доказал в труднейших испытаниях, принимая серьезнейшие решения на протяжении всей своей жизни, всей революционной деятельности.

Фидель Кастро. Речь на открытии памятника В.И. Ленину в Центральном парке Гаваны.

Едва ли не самым «убийственным» доводом для доказательств «немарксистской» природы Кубинской революции 50-х годов был тезис об «отсутствии» такого признака, как «гегемония пролетариата». Да и сам пролетариат Кубы изображали чем-то недоразвитым, несформировавшимся как «физически», так и идейно. Одним словом, нечто вроде «гибрида» наемного рабочего и крестьянина. Где уж ему до марксизма!

И этот рабочий класс, на протяжении всего лишь двух десятилетий прошедший с боями дороги двух революций, ставший в решающий момент решающей силой победы над контрреволюцией, был подвергнут все теми же теоретиками такому препарированию, что ему – теперь уже на идейном поле – приходилось бороться за собственное выживание как движущей силы. И, конечно, признания за собой права считаться пролетариатом, т.е. единственно передовым классом, наиболее подготовленным для перехода к социализму.

Трудно сказать, чего было больше в этих суждениях: непонимания теории гегемонии пролетариата или упрощенного представления о характере производительных сил и производственных отношений в кубинской экономике, об уровне развития капитализма и в сельском хозяйстве, и в промышленности. Не говоря уже о такой специфике экономики, как ее монокультурный характер с подчинением монополистическому капиталу самого развитого на тот момент капиталистического государства – Соединенных Штатов. Эта «втянутость» страны и общества в целом в структуру мировых экономических связей не могла не влиять на природу и характер основной производительной силы – пролетариата, степень эксплуатации которого была выше, чем, скажем, в самих США.

Социальный и политический облик кубинского пролетариата сложился в двух революциях, которые он начинал с интервалом в двадцать лет (1933–1953). По переписи 1953 г. он насчитывал 960,6 тыс. человек – почти половину экономически активного населения страны, равного 1972 тыс. человек. Это – мощная сила и в количественном отношении. Из них почти 500 тыс. приходилось на сельскохозяйственный пролетариат, в большинстве своем эксплуатируемый сахарными монополиями США, где был очень высок уровень концентрации капитала, а стало быть, высока и степень объективной готовности материальной базы перехода к социализму.

Пройдя классовую закалку в борьбе с монополиями, познав на собственном опыте силу рабочей солидарности, крепя идейную связь с компартией и будучи объединен в один из самых мощных, как по численности, так и по влиятельности, профсоюзов страны, именно сельскохозяйственный пролетариат нес в себе импульс движения к социализму.

Понятно, что этот слой не мог стоять в стороне от участия в революции, не мог не быть основной движущей силой. Существо проблемы в данном случае даже не в выявлении степени, уровня или градуса классовой зрелости или активности пролетариата, его способности стать гегемоном, хотя это имеет немалое значение. Важно вникнуть в своеобразие его тактики в Кубинской революции 50-х годов. Отдавая предпочтение мирным, стачечным формам борьбы, на которые он был ориентирован компартией, рабочий класс не отрицал возможности взяться за оружие. Тем более что в плане стратегическом сама НСП предвидела осуществимость спонтанного перехода к использованию тактики вооруженного восстания. Однако она объективно не имела возможности возглавить вооруженную схватку с режимом Батисты, в особенности в обстановке разгула антикоммунизма, достигшего апогея именно в годы тирании.

И поэтому, как только на повестку дня революции объективно была поставлена необходимость перехода к тактике вооруженной борьбы, НСП столь же объективно была обречена на отход от непосредственного руководства революцией, что вовсе не означает неучастия или отказа от участия в ней ни рабочего класса, ни партии. Гегемония перешла, как было отмечено, к Движению 26 Июля – принципиально новой «субъективной» силе, готовой поднять знамя вооруженной борьбы.

И здесь мы оказываемся перед исторической коллизией, раскрывающей нам волю мартианской демократии возглавить борьбу, взять на себя руководство мобилизацией движущих сил революции на свержение режима. Это обстоятельство ни в коей мере не противоречит ленинской концепции того, что есть в реальности гегемония пролетариата. В опыте революции 50-х годов эта концепция нашла свое воплощение, раскрылась со всей диалектичностью и развернутой полнотой.

Не имеет никакого значения, действовал ли авангард по заранее изученной ленинской «схеме» или сами действия авангарда выявили глубину ленинского анализа природы революционной демократии. В. И. Ленин исходил из того, что «в ХХ веке в капиталистической стране нельзя быть революционным демократом, ежели бояться идти к социализму» (13). В наличии социалистического потенциала у мартианской демократии, надо полагать, читатель имел возможность убедиться. Теперь важно обратить внимание на то, что эта ленинская мысль непосредственно связана с другой, касающейся гегемонии пролетариата: «Гегемония рабочего класса есть его (и его представителей) политическое воздействие на другие элементы населения в смысле очищения их демократизма (когда есть демократизм) от недемократических примесей, в смысле критики ограниченности и близорукости всякого буржуазного демократизма…» (курсив мой – З. С.) (14).

VII. Революционная демократия и диктатура пролетариата.

Кубинская революция последовательно раскрыла глубину ленинской концепции революционной демократии как материализуемой логики движения революции к социализму.

Ленин исходил из того, что «победа демократической революции возможна лишь в виде революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства» (15); что «нужна революционная диктатура демократии, возглавляемой революционным пролетариатом, т.е. для этого демократия должна быть революционной на деле» (16); что «она неизбежно должна будет опираться на военную силу, на вооруженные массы… Это может быть только диктатура» (17); что революционная демократия должна быть органом революционного действия, зачаточной формой «временного правительства», сменяющего старый режим. Он настаивал на необходимости создания «военной организации» для защиты «зачаточных форм» уже на стадии их появления, писал о громадном значении «военной техники и военной организации как орудия, которым пользуются массы народа и классы народа для решения великих исторических столкновений» (18).