<<в начало Главы 3, 4, 5, 6>>
Великий социалистический трибун
К 155-летию рождения и 100-летию гибели Жана Жореса
А.В. Харламенко
- От республиканизма к пролетарскому социализму
Жореса не понять отдельно от его родины. Пожалуй, даже двух – большой и малой.
Большая родина – Франция, первое в Старом Свете крупное государство с республиканской формой правления, более столетия (1789–1904) служившее Европе и всему миру политической лабораторией. Совершив несколько революций, трудовой народ Франции выработал высокую политическую культуру, социальную активность, чувство собственного достоинства. Но минувшая эпоха оставила и иное наследство – длительное преобладание, особенно в деревне и небольших городах, мелкобуржуазного уклада, что сдерживало развитие крупной промышленности, консервировало мещанскую ограниченность во многих сферах жизни, ослабляло страну перед лицом более динамичных держав. Затянувшуюся экспроприацию крупным капиталом мелких производителей отражали характерные для мелкохозяйской среды идейно-политические движения – как реакционные, предшествующие фашизму, так и леводемократические, сближавшиеся с рабочим движением. Вплоть до XX в. крупный капитал Франции не мог осуществлять свою диктатуру без мелкобуржуазных союзников; но сложится ли этот блок в крайне реакционном или относительно демократическом варианте – решалось в напряженной борьбе, сформировавшей Жореса как политика и мыслителя.
Малая родина – южнофранцузский Лангедок, страна горячего солнца, виноградников и свободолюбия.
Здесь издавна сложился своеобразный уклад хозяйства и жизни – с широким распространением полукустарной текстильной промышленности, немалым числом зажиточных крестьян и большим влиянием «новой знати», в противоположность северофранцузским дворянам не гнушавшейся предпринимательства. На протяжении столетий на юге находили поддержку все, кто выступал против церковного и королевского гнета: еретики-альбигойцы, гугеноты, фрондеры. Жан с юных лет впитал вольнолюбие и народный здравый смысл своих земляков, их оптимизм и юмор, любовь к родной литературе, особенно поэзии, и к пришедшему из римских времен ораторскому искусству.
Будущий лидер социалистов родился З сентября 1859 г. в городке Кастр департамента Тарн[2]. Семья с буржуазными корнями сохранила важные связи (кузены отца дослужились до адмиралов, и в дальнейшем Луи, младшему брату Жана, удастся повторить их карьеру), но сильно обеднела. Отец, потерпев неудачу в коммерции и подорвав здоровье, еле смог на приданое жены купить ферму. Жоресы жили скорее по-крестьянски, чем по-буржуазному. Любовь к сельской жизни и труду на земле Жан сохранил на всю жизнь.
Детство пришлось на годы Второй империи – период бурного роста капитализма. Лангедок пересекали железные дороги, как грибы росли филиалы крупных банков. Текстильная мануфактура не могла устоять против крупной промышленности. Тогда же край постигло бедствие – завезенная из Америки корневая тля-филлоксера стала губить виноградники. Сыновей разорявшихся ремесленников и крестьян ждал каторжный труд в угольных шахтах и на стекольных заводах баронов Солажей – господ всей округи.
Жану едва исполнилось одиннадцать, когда империя Луи Бонапарта потерпела унизительный разгром в войне с Пруссией. Жорес вспоминал, как страдал от того, что не мог ничего сделать для родины. Мало что могли и взрослые южане: от Парижа, где решалась судьба страны, Лангедок был отрезан оккупантами. Слишком долго добирались сюда вести о голодной блокаде столицы, провозглашении Коммуны, ее геройской гибели. Но эта, трагическая для рабочего Парижа, ситуация имела и иную сторону: пролетариат и другие республиканско-демократические силы французского юга не испытали разгрома, победа контрреволюции при всей жестокости не стала тотальной и в перспективе во многом оказалась пирровой.
Школьные годы Жана выпали на сумрачное время «республики без республиканцев». Социализм, как злорадно говорят враги, похоронен во рвах кладбища Пер-Лашез. Президентствует генерал Мак-Магон, один из виновников военного разгрома и ярый монархист. Даже родные Жана мечтают о реставрации «Генриха V», и только отказ претендента признать трехцветное знамя не позволяет вернуть страну в прошлое.
Небогатой семье удалось определить сыновей сначала лишь в захудалый пансион местного аббата, откуда Жан вынес нелестное мнение о педагогике слуг божьих. Помогла протекция дяди-адмирала: стипендию в коллеж Кастра разделили на двоих. Все годы учебы Жан был первым учеником; по убеждению преподавателей, столь талантливого питомца коллеж не имел никогда. Но в Кастре его ждала разве что должность почтового чиновника. К счастью, в кои-то веки провинциальный коллеж посетил инспектор министерства просвещения; произвели впечатление знания Жана или консерватизм семьи, но старый монархист (ирония судьбы) выхлопотал будущему социалисту стипендию в лучший вуз Франции – «Эколь нормаль».
И вот кипящий водоворотом Париж – для современников столица не одной Франции, но и Европы и даже мира. Денег в обрез, но библиотеки бесплатны, и этим достижением республики Жан пользуется сполна. Среди сокурсников – будущие мэтры: буржуазной социологии – Э.Дюркгейм, этнографии – Л. Леви-Брюль и субъективно-идеалистической философии – А.Бергсон. Жорес и сам выбирает специальностью философию, но профессоров шокирует тема исследования – «О реальности чувственного мира». Это далеко еще не последовательный материализм, но уже начало переворота в мировоззрении. Юноша расстается с католической верой, впитанной в деревенском детстве. Еще один знак судьбы: преподавательскую работу довелось начать в лицее недалекого от родных мест города Альби, давшего в XIII веке имя ереси, потопленной в крови крестоносцами и преданной огню папскими инквизиторами… Тем временем республикой, провозглашенной большинством в один голос, все же овладели республиканцы. Мак-Магону после провала затеянного им переворота пришлось уйти (не на арестантской барже в заморскую тюрьму, как коммунарам, а всего лишь в отставку). Крупная буржуазия почла за лучшее расстаться с миражом монархии и вступить в блок с мелкобуржуазной демократией, представлявшей тогда большинство французов. Республиканский блок узаконил права и свободы, провозглашенные еще Великой революцией. День взятия Бастилии стал официальным праздником, а «Марсельеза», за исполнение которой раньше грозила тюрьма, – национальным гимном. Социалистическое движение вышло из подполья: в 1879 г. съезд под руководством Ж. Геда и П. Лафарга заявил о создании Рабочей партии, поставившей целью переход средств производства и политической власти в руки пролетариата.
Жорес начал политический путь не в Рабочей партии, а в движении республиканцев. На то были объективные причины: глубокая провинция, из которой он вышел, еще толком не знала других взглядов, не считая монархическо-клерикальных. Если парижских республиканцев можно было считать выразителями интересов средней и мелкой буржуазии, то в большей части страны их последователи составляли многоклассовый блок, во многом предвосхищавший популистские движения Латинской Америки XX века. Республиканское движение притягивало к себе людей разного социального облика – от буржуазной интеллигенции до крестьян и рабочих – борьбой за светскую школу, признанием профсоюзов, расширением местного самоуправления и не в последнюю очередь тем, что сформированное им правительство объявило демократический строй не подлежащим пересмотру.
Конечно, Жорес не мог не видеть, как республиканцев, в те годы впервые назвавших себя «оппортунистами», затягивает болото коррупции. Но, научившись уже улавливать главный нерв политического момента и отторгать демагогию, он не пошел за лидером партии радикалов Ж. Клемансо, пленявшим мелких буржуа и часть рабочих шумной критикой «оппортунизма». Бывшему ученику легендарного О. Бланки, успевшему отречься от социализма, Жан предпочитал республиканцев, у которых помимо грехов были реальные достижения. Понимал он и то, что расколом демократического лагеря не преминут воспользоваться ярые реакционеры. Это было особенно явственно в его родном Тарне, где на выборах 1885 г. республиканцам противостояла «команда» барона Рея, владельца угольных шахт Кармо. Монархисты и церковники травили республику как порождение революции.
Жорес положил в основу кампании идею, актуальную и в наши дни: «Говорят, что республика совершала ошибки. Но является ли это достаточной причиной, чтобы отказаться от нее? Нет, сто раз нет! Единственная форма правления, которая может ошибаться без непоправимого вреда, – это республика, режим народного контроля, обсуждения и свободы»[3]. Но, в отличие от буржуазных республиканцев, он призывал к социальным реформам – в эпоху европейской реакции это было уже немало. На выборах, в масштабах страны неудачных для республиканцев, Жорес собрал голосов больше любого кандидата, обогнав даже хозяина здешних мест.
И вот снова Париж, Бурбонский дворец – по иронии судьбы резиденция Палаты депутатов. Будто нарочно сделано все, чтобы затруднить серьезное отношение к парламентской работе: в зале душно, между скамьями еле можно втиснуться, приходится сидеть скорчившись, на узеньких пюпитрах некуда положить листок бумаги. 26-летний Жорес, из депутатов самый молодой, но не отличавшийся железным здоровьем, был чуть не единственным, кто не пропускал ни одного заседания, следил за всеми дебатами, внимательно изучал обсуждаемые материалы. У него уже репутация отличного оратора, но на трибуну он не спешит – присматривается, с кем идти. Только через год выступает в защиту светской школы, сразу вызвав неодобрение оппортунистов. При обсуждении вопроса о таможенных пошлинах на импорт зерна – «ради крестьян» и в ущерб рабочим – напоминает собранию: две трети земли принадлежат не крестьянам, а рантье, субсидией им и окажутся пошлины. Вносит резолюцию, близкую к резолюции социалистов; обе, разумеется, отвергнуты. С тех пор всякий раз, когда вносились законопроекты, в чем-то облегчающие жизнь трудящихся, в палате звучал голос Жореса. Сердце и разум его восставали против «порядка», при котором рабочие гнули спину по 12-14 часов в день за мизерную плату. Он уже не видел для себя идеала кроме социализма, хотя понимал его пока наивно, в духе Дон Кихота XIX века, горячо взывающего к совести и гуманности буржуазных коллег. Предлагал создать пенсионные фонды из взносов предпринимателей и рабочих, ввести компенсацию жертвам несчастных случаев на производстве, контролировать состояние шахт с участием рабочих делегатов – но все его предложения парламент проваливал либо выхолащивал до неузнаваемости.
И все же ему было нелегко встать на сторону рабочих, когда те бастовали почти без шансов на победу, проливали кровь в схватках с полицией, иной раз и расправлялись с ненавистным начальством, подвергая себя каре «закона и порядка». Жана удерживали не собственнические интересы и предрассудки, как многих республиканцев, – этому он, бессребреник по натуре, всегда был чужд, – а опасение, что эксцессы, пусть морально оправданные тяжелым положением рабочих, могут сыграть на руку реакции, готовой растоптать демократический строй. До конца жизни он будет стремиться связать социальное освобождение трудящихся с защитой демократических завоеваний французского народа.
Жорес раньше многих понял опасность для страны, исходившую от креатуры Клемансо – военного министра Буланже. Генерал, участвовавший в подавлении Коммуны, а теперь носивший в петлице красную гвоздику, обрел массу поклонников, даже из социалистов. Но весь его радикализм сводился к демагогии насчет правительственной коррупции, обещаниям «сильной руки» и реваншистской войны с Германией, обрекавшей лишенную союзников Францию на разгром. На страницах печати Жорес вовремя изобличил «движение, использующее ультрапатриотизм и выдвигающее расплывчатую программу, обещающую что-то каждому из недовольных; движение, являющееся непосредственной угрозой республике и свободе». Крайне правые, предупреждал он, «сделали из человека на коне не реформатора, а фасад для консерватизма». Попытки правых и «левых» вменить коррупцию в вину республиканскому строю Жорес отвергал с позиций вполне социалистических: «Пока общество базируется на частной собственности и эгоизме, политическая жизнь неизбежно будет отражать капиталистическую мораль. Ответ на коррупцию заключается не в отказе от республики или разоблачении нескольких продажных политиков, а в изменении социальной системы»[4].
«Буланжистское недоразумение» (Ж. Жорес) не смогло поколебать республиканский строй. Но под предлогом борьбы с ним правительство в самый канун столетия Великой революции провело закон о замене выборов по спискам мажоритарной системой (один депутат в каждом округе), остающейся и поныне на вооружении буржуазии, не только французской. Тщетно Жорес клеймил позором этот избирательный порядок, благоприятствующий местным воротилам, обладателям больших денег и рычагов воздействия на «своих» избирателей. На первых же выборах по новой системе в сентябре 1889 г. Жан испытал на себе ее гнетущую силу.
Ведь он выступал за государственный контроль над капиталистическими предприятиями, создание независимых профсоюзов и системы социального обеспечения, и субсидировать его кампанию было некому. Он обратился к рабочим, призвал даже к «пролетарскому крестовому походу против правящего капитала». На митингах, собранных врагами, ему устраивали овацию. Но на выборах неорганизованные рабочие, во всем зависевшие от хозяев – барона Рея и маркиза Солажа, – к тому же обрабатываемые церковниками, голосовали как те прикажут; шла в ход и фальсификация бюллетеней. Жан был побежден. Утешало лишь то, что в целом по стране поражение потерпели правые.
Жорес возвращается в родной Лангедок. Читает лекции в университете и работает над второй диссертацией. Тема исследования – об истоках немецкого социализма, – и многочисленные статьи свидетельствуют о пристальном интересе к марксизму. Внимательно, с карандашом в руках, Жан штудирует «Капитал». Вскоре после основания в 1889 г. II Интернационала он окончательно становится социалистом.
1 Мая 1891 г. в городке Фурми власти учинили расстрел безоружных рабочих. За доверие правительству, организовавшему бойню, вместе с оппортунистами голосовали монархисты и клерикалы. Папа римский выступил с энцикликой в пользу «христианского социализма» и с осуждением социализма подлинного. Жорес ответил резкой отповедью: «Папа заговорил только после демонстраций 1 Мая повсюду на земле. Церковь повернулась к слабым только после того, как они начали становиться силой»[5].
В марте 1892 г. в Лангедок с публичными лекциями приехал Ж. Гед. Жорес проговорил с ним ночь напролет. Программу Рабочей партии одобрил, но вступать в нее не стал. Слишком удручала раздробленность социалистов: семь партий, объединявших полпроцента рабочих, боролись не столько с общим противником, сколько между собой. Не привлекали и утопические представления Геда о будущей революции, которая «отдаст всем производителям все, что они производят».
Тем временем на малой родине многое менялось. Рабочие Кармо впервые объединились в профсоюзы, создали кружок по изучению социализма, и для хозяев кончилась спокойная жизнь. Одного из профлидеров, шахтера Кальвиньяка, даже избрали мэром. В мае 1892 г. профсоюз потребовал от администрации отпускать мэра с работы, чтобы он мог выполнять новые обязанности. Взбешенные хозяева уволили Кальвиньяка, хотя после гибели его отца в шахте сами же обязались обеспечить сына работой пожизненно. Они нагло демонстрировали, что закон не для рабочих: или не лезь в политику, или помирай с голоду. Шахтеры ответили забастовкой. Стачечная касса пополнялась рабочими не только Франции, но и других стран: Кармо стал символом борьбы за права рабочих и демократию.
Борьба шла два с половиной месяца. В городок стянули жандармов и войска. Некий анархист предлагал забастовщикам устроить динамитные взрывы, обещая большие деньги; удирая от разгневанных рабочих, провокатор оставил чемодан с визитными карточками банкира Ротшильда и герцогини из окружения Буланже.
В те месяцы Жорес впервые принял непосредственное участие в борьбе организованного пролетариата. Много выступал на рабочих собраниях и митингах. Освоил новый, понятный пролетариям язык. Впервые столкнулся с реальной угрозой расправы. Честный и человечный, но наивный демократ стал другим человеком, вдохнув полной грудью воздух классовой борьбы.
В тот раз задушить стачку не удалось; посредничать пришлось самому премьеру. Солаж, признав поражение, отказался от парламентского мандата. На досрочных выборах в январе 1893 г. по инициативе Кальвиньяка республиканцы-социалисты выдвинули «на основе программы Рабочей партии» кандидатуру Жореса. На сей раз он одержал победу.
Познав славу и политическое влияние, Жорес остался верен делу рабочих. В 1894-1896 гг. ему довелось выступить уже не только активным участником, но и организатором борьбы пролетариев. Депутат встал на защиту своих избирателей, когда хозяин стекольного завода в Кармо решил уничтожить профсоюз. Добившись смещения мэра-шахтера Кальвиньяка, делец вызывающе уволил профсоюзных делегатов, чтобы спровоцировать забастовку. Жорес знал, что шансов на ее успех нет, и убедил стекольщиков уступить, но хозяева все же устроили локаут. Классовое противостояние снова вышло за пределы провинциального городка: во всей Франции рабочие и студенты собирали средства в помощь бастующим, а буржуазия поддерживала показательный разгром профсоюза. «Большая пресса» травила рабочих и депутата-«подстрекателя». В Кармо опять были введены жандармы и войска. Жореса и других депутатов подвергли незаконному обыску. На суде над забастовщиками прокурор кричал судьям: «Накажите их беспощадно. Надо, чтобы рабочие знали, что они всегда будут сурово наказаны, пока их представителем остается этот злосчастный человек!» Даже жандармы предупреждали Жана, что его хотят убить, а рабочие не раз закрывали его своими телами. Враги намеревались не только расправиться с бастующими и их защитником, но и спровоцировать реакционный переворот. Жорес заявил в парламенте, что события вокруг Кармо «угрожают существованию самой республики».
На сей раз соотношение сил оказалось неблагоприятным для рабочих. Забастовка потерпела поражение, двести «смутьянов» остались за воротами. Владельцы всех стекольных заводов страны отказали им в найме. Оставался один выход – создать новый завод, принадлежащий рабочим. Жорес сознавал, что кооперативные предприятия не могут быть альтернативой капитализму. Но, убедившись, что стекольщики горячо поддерживают идею рабочего завода, увидел в ней выражение солидарности пролетариев и их способности самим налаживать производство. В споре с Гедом он настоял, чтобы завод считался собственностью не двухсот стекольщиков, но всего рабочего класса Франции. Жорес как депутат организовывал сбор средств. Ни один банк не давал кредита; помогли рабочие кооперативы. Стекольщики за 16 километров ходили к месту строительства в Альби, где трудились землекопами и каменщиками. Вопреки всему завод был сооружен и оборудован. На его открытии самым дорогим гостем рабочих был Жорес. Под красными флагами, под лозунгом «Да здравствует социалистическая республика!» они вместе пели яростную «Карманьолу» Великой революции.
Став в пролетарском движении своим, Жорес не соглашался с Гедом, связывавшим будущее только с рабочими. Жан считал, что в социализме заинтересованы все, кого угнетает крупный капитал: крестьяне, ремесленники, мелкие торговцы, массовая интеллигенция. Он не принимал «бескомпромиссной», без учета конкретных условий, борьбы гедистов со всеми буржуазными партиями, на деле часто превращавшейся в революционную фразу. Жан полагал, что в условиях буржуазной легальности трудящимся нельзя отказываться от компромиссов, позволяющих добиться хотя бы частичных уступок.
Выборы 1894 г. принесли социалистам небывалый успех, вскружив многие головы. Гед, еще недавно отвергавший участие в парламенте, теперь, став депутатом, назвал выборы «истинной революцией», а место своего избрания – «священным городом социализма». Но главным парламентским трибуном стал Жорес, соединивший традиции республиканизма и рабочего социализма. Ему удалось сплотить депутатов, тяготевших к разным социалистическим течениям, в одну группу. Еще не состоя в Рабочей партии, он участвовал в ее конгрессе. П. Лафарг откровенно признавался Энгельсу: «Это не мы помогли Жоресу занять его место; он занял его сам, и он является одним из наиболее авторитетных ораторов палаты. До сих пор его действия были полезны благодаря его манере представлять социализм. Он сделал возможным его проникновение в круги, где мы не имели бы успеха»[6]. Действительно, выступления знаменитого оратора, будто бенефис выдающегося актера, жадно слушали и смотрели даже многие буржуа, не говоря об интеллигентах. Ромен Роллан, только начавший тогда посещать заседания палаты, вспоминал: «Жорес… вел в атаку свое войско – социалистическую партию… В нем впечатляло спокойствие и умение владеть собой. Он выступал без всяких записей, и никакие реплики с мест не могли нарушить ход его мыслей. Как раз наоборот: любая реплика только стимулировала его мысль, подстегивала и вдохновляла его»[7].
Попытка кабинета Дюпюи ввести полицейские законы против социалистов как «вожаков и подстрекателей» классовой борьбы натолкнулась на гневный отпор трибуна: «Да, между нами война, война всеми признанная, официально объявленная, беспощадная… Главные вожаки, главные подстрекатели находятся прежде всего среди самих капиталистов…». Жан предложил резолюцию с формулировкой, поныне сохраняющей актуальность: «Правительство не может бороться с социализмом, не отказываясь от республиканских принципов»[8]. Прежде чем проект был поставлен на голосование, кабинет пал (его глава, правда, был избран… председателем парламента). Это было первое правительство, свергнутое Жоресом, но далеко не последнее.
Растущее социалистическое движение привлекло немало молодых политиков, разочаровавшихся в буржуазных партиях. Позже многие из них, жаждавшие любой ценой сделать карьеру, «сменят кожу» еще раз. Об ощущении Жоресом этой опасности и понимании им логики классовой борьбы свидетельствуют верные и сегодня слова: «Социализм не может согласиться на частицу власти: надо, чтобы он получил всю власть целиком. Партия, которая предлагает полную реформу общества, замену одного принципа собственности другим принципом, может согласиться только на полную власть. Если она получит только часть ее, она не получит ничего, ибо частичное влияние будет нейтрализовано господствующими принципами существующего общества»[9].
Во всей политической биографии Жореса проявилась общая закономерность: возможность реализации демократических прав трудящихся и уровень их политической культуры в условиях капитализма непосредственно зависят от степени их классовой организованности и успехов в совместной борьбе. На уровне своего времени Жоресу удалось реализовать и другую сторону той же закономерности – связать защиту прав трудящихся с защитой демократии.
Сдвиги в политической жизни Франции не миновали проницательного взора Энгельса. В его переписке 1893-1895 гг. все чаще появляется имя Жореса. Сначала Энгельса настораживал стремительный рост популярности трибуна при слабом знании им марксистской теории. Ветерану, видевшему крах многих политических карьер, Жан показался было очередным невежественным фразером. Но чем дальше, тем больше его занимали статьи Жореса, за эволюцией которого он следил «с интересом»[10]. В последний год жизни Энгельс писал: «Жорес, кажется, в самом деле исполнен доброй воли, он развивается и несколько медленно, но это, может быть, преимущество и для него, и для нас. Что же касается экономических вопросов, то он, действительно, нуждается в их дальнейшем изучении. Проекты немедленных реформ, выдвинутые им…, требуют от буржуазии жертв, несовместимых с развитием капиталистической промышленности, так что для нее лучше уж была бы немедленная экспроприация»[11]. И вот прощальное напутствие: «Жорес стоит на верном пути. Он учится марксизму, и не следует его слишком торопить. И он уже сделал довольно большие успехи, гораздо большие, чем я мог ожидать»[12].
- На переломе эпох
Жорес принадлежал к первому поколению лидеров, возглавлявших рабочее и социалистическое движение в условиях буржуазной легальности. Вместе с Августом Бебелем он стал первопроходцем парламентской деятельности рабочих партий, но, в отличие от него, не в условиях «обшитого парламентскими формами военного деспотизма»[13], как сказал Маркс о прусско-германской империи, а в обстановке буржуазно-демократической республики. В этом опыте впервые выявились, осознанно или интуитивно, возможности и пределы использования рабочей партией буржуазной демократии, достижимые на этом пути завоевания и подстерегающие на нем опасности. Обозначилось, хотя и не было еще адекватно понято, изменение объективной роли буржуазной демократии по мере вступления капитализма в империалистическую стадию.
Вернувшись в палату депутатов, Жан столкнулся с небывалым скандалом, породившим новое нарицательное имя – «панама». Проект межокеанского канала, еще вчера оптимистический символ технической мощи цивилизации XIX века и французского влияния в мире, обернулся беспрецедентной по масштабам финансовой аферой. Стало известно, что предшественники Мэдоффа и Мавроди, обобравшие чуть не всю мелкобуржуазную Францию, подкупали и лидеров республиканских партий, и редакции газет.
Даже самыми прозорливыми современниками еще не было осознано, что перед ними не просто грязная клоака коррупции, а один из первых симптомов кончины «свободной конкуренции» и вступления капитализма в новую, монополистическую, эпоху; что на историческую арену вступает финансовая олигархия нового, империалистического, типа. Пока что политический вопрос дня состоял в том, кто воспользуется небывалым банкротством в прямом и переносном смысле: монархо-клерикалы или социалисты.
Непревзойденный оратор и публицист, связанный с рабочим движением, был на вес золота. С лихвой оправдав ожидания, он вместе с лидерами социалистов объезжает многие города, сотрудничает в их газете. Восемь раз выступает в палате против «панамистов». Жан не просто обличал коррупционеров, а вскрывал истоки зла: «В современном социальном порядке с новым размахом производства и деловой активности наблюдается растущий разрыв между собственностью и трудом. Ныне невозможно ясно отличить честность от бесчестия, нормальную деятельность от мошенничества. Мы наблюдаем своего рода социальный распад, когда уже невозможно сказать, в чем проявляется законная деятельность и в чем она сближается с преступлением… Внутри государства демократического образовалось новое финансовое государство, обладающее собственным могуществом и ресурсами, своими органами и секретными фондами. Необходимо бороться с этим новым государством…».
Поставленный Жоресом «диагноз» предвосхитил многие черты монополистической стадии капитализма в ее французском варианте, охарактеризованном Лениным как ростовщический империализм[14], – в том числе и ту фундаментальную черту, что эта стадия – исторически последняя: «Это начался процесс отмирания нынешнего социального строя».
От имени социалистов Жан предложил резолюцию: «Решительное и методическое проведение социалистической политики есть единственное средство положить конец скандалам, являющимся естественным и неизбежным следствием современного экономического режима»[15]. Естественно, она не могла пройти в палате, во многом укомплектованной по принципу: «кто украл сто франков – вор, кто украл сто тысяч – депутат».
Финансовая олигархия, начавшая понимать, какого получила врага, отреагировала быстро. Уже через две недели в парламенте прогремел динамитный взрыв (правда, слегка поцарапало лишь одного из депутатов, в панике попрятавшихся под скамьи); через полгода был убит президент республики. Расследование привело к анархистам, но буржуазная пресса начала истерическую кампанию против социалистов, не имевших к терактам никакого отношения. Вскоре выяснилось, что террористов финансировали финансовые олигархи, бомба делалась в полицейской лаборатории, от полиции получали деньги и анархистские газеты. Несмотря на все это, парламент принял «злодейские» законы, сформулированные так туманно, что под них можно было подвести кого угодно.
Жорес спрашивал с трибуны: не подрывают ли высокопоставленные коррупционеры уважение к власти и избирательному праву похлеще любых анархистов? И вообще: «Вся эта горячая пыль анархистского фанатизма, ослепившая некоторых жалких людей, является родной сестрой грязи капитализма и политиканства». Трибун предложил дополнить закон статьей, актуальной для любого капиталистического государства: «Все политические деятели, министры, сенаторы, которые будут торговать своим мандатом, брать взятки и участвовать в нечестных финансовых делах, или будут фигурировать в административных советах компаний, осужденных органами юстиции, или восхвалять указанные действия в прессе, будут рассматриваться в качестве лиц, вызывающих акты анархистской пропаганды». Сила доводов и красноречия была такова, что парламент отверг поправку большинством… в один голос. Через три дня палата была распущена, ибо, по словам Дюпюи, «пришла в такое нервное состояние, которое может оказаться опасным»[16].
На место убитого президента тем же парламентом был избран главный фигурант «панамы», наследник династии ростовщиков К. Перье, уже побывавший премьером и главой парламента, инициатор «злодейских» законов. Социалисты объявили ему войну. Выступая на суде над журналистом, обвиненным в оскорблении президента, Жорес предал огласке преступления «почтенного» семейства. На замечание председателя: «Вы сравниваете дом президента республики с домом терпимости» – трибун ответил: «Я не сравниваю, я ставлю его ниже». Социалисты издали речь громадным тиражом. Осужденного журналиста избрали в парламент, и его пришлось освободить; незадачливому президенту оставалась только отставка.
С середины 1890-х гг. реакция нащупала последний резерв, способный найти отклик среди озлобленных военным поражением и «панамой» мелких буржуа. Главное – направить обывательское чувство национальной ущемленности на «чужих». Среди «панамистов» нашлось несколько финансистов еврейской национальности. Что с того, что евреев во Франции менее ста тысяч, да и среди финансовой олигархии – явное меньшинство? Антисемитская пропаганда полилась зловонным потоком.
В сентябре 1894 г. – между убийством одного президента и отставкой другого, в разгар борьбы вокруг «злодейских» законов – французская контрразведка, работавшая в германском посольстве, откопала шпионское донесение. Откопала в буквальном смысле: список секретных документов, полученных от тайного агента, немцы почему-то не сожгли, а лишь разорвали и выбросили в мусорную корзину (до боли похоже на нынешние паспорта и ноутбуки террористов, целенькими «извлекаемые» из-под развалин). Провокацию заподозрил бы любой, кроме… ее участников. Шефы контрразведки решили, что почерк указывает на офицера генштаба Альфреда Дрейфуса, происходившего из еврейских буржуа Эльзаса. Хотя только двое из пятерых экспертов подтвердили мнение начальства, Дрейфус был немедленно предан военному суду и приговорен к высшей для офицера мере наказания – пожизненной каторге. В декабре 1894 г. военный министр внес законопроект о смертной казни «за измену», направленный против республиканцев и социалистов. Стоило Жоресу напомнить о массовых казнях коммунаров, выступить за равенство офицеров и солдат перед законом, как он был «временно исключен» из палаты депутатов.
Трудно сказать, как развернулись бы события, не перехвати новый начальник контрразведки шпионскую корреспонденцию подлинного автора донесения, выходца из семьи венгерских графов Эстергази, издавна служившей поработителям своей родины – австрийским Габсбургам. Потомственный ренегат, даже состоя на жаловании республики, не скрывал ненависти к ней и к французскому народу. Классический вопрос римских юристов – «кому выгодно?» – получил как будто однозначный ответ. Но в политических делах доводы права и логики становятся решающими лишь постольку, поскольку подкрепляются организованной общественной силой.
13 января 1898 г. всемирно известный писатель Э. Золя обратился к президенту и стране с открытым письмом – знаменитым «Я обвиняю». Заведомо подводя себя под закон о «диффамации», Золя назвал генералов и судей «воплощением и носителями социальной несправедливости», а свой отчаянный шаг – «революционным средством». Так и было: Франция по-революционному раскололась на два лагеря – дрейфусаров и антидрейфусаров. Спустя 22 года В.И. Ленин констатировал: «Достаточно оказалось… "неожиданного" и такого "мелкого" повода, как одна из тысяч и тысяч бесчестных проделок реакционной военщины ("дело Дрейфуса"), чтобы вплотную подвести народ к гражданской войне»[17]. Что в этих словах нет преувеличения, подтверждает свидетельство беспартийного Р. Роллана: «В мгновение ока все мы оказались в горящем костре дела Дрейфуса. И все как будто рухнуло вокруг. Какой хаос пламени и копоти, какая это была ночь безумия, какой кошмар! Семьи, друзья, вся страна оказались разъединенными, когда тысячи людей, мирно живших бок о бок, вдруг обнаружили, что их, как непримиримых врагов, разделяет бездна, и преисполнились взаимной смертельной ненависти»[18]. Каждый, кто соприкасался с гражданской войной, почувствует в этих словах ее обжигающее дыхание.
При первом парламентском выступлении Жореса по «делу Дрейфуса» правые набросились на трибуна и его друзей с кулаками. С министром внутренних дел Луи Барту пришлось, в соответствии с нравами эпохи, стреляться на дуэли (никто никого не ранил, но, по недоброй иронии истории, оба впоследствии погибли от пуль ультраправых). Не ограничиваясь парламентскими баталиями, Жан печатно призвал солдат к бдительности в отношении генералов, мечтавших задушить республику, потопить в крови рабочее движение.
Большинству социалистов оказалось нелегко определить свою позицию. «Умеренных» во главе с Мильераном заботило одно: «Вмешательство в это темное и опасное дело может подорвать наши шансы на выборах». Опасения имели почву: на выборах в мае 1898 г. большинство избирателей поддалось националистической истерии и правительственному давлению, сам Жорес потерпел поражение в своем Кармо. «Левые» школы Геда прикрывали нерешительность «классовыми» соображениями: и дрейфусары и антидрейфусары принадлежат к буржуазной среде, зачем же пролетариату ввязываться в конфликт между ними? В итоге фракция социалистов призвала свой класс по существу к пассивности: «Пролетарии, не присоединяйтесь ни к одному из лагерей в этой буржуазной гражданской войне!».
Заслуга Жореса состояла в том, что он видел политическую самостоятельность социалистической партии не в сектантской замкнутости, а, наоборот, в способности активно воздействовать на ход политического кризиса в интересах рабочего класса. Эту его позицию поддерживали лидеры международной социал-демократии: Г.В. Плеханов, Р. Люксембург, К. Каутский.
Участие в борьбе против беззакония милитаристов было для него первоочередной задачей и моральным долгом: «Бывают моменты, когда в интересах самого пролетариата помешать окончательной интеллектуальной и моральной деградации буржуазии». По его инициативе в манифест парламентской группы социалистов вошло принципиально важное положение: «Пролетариат, обязанный одновременно защищать свои высшие классовые интересы и наследство человеческой цивилизации, которую он завтра возглавит, не должен быть равнодушен к несправедливости, даже если от нее страдает представитель враждебного класса»[19].
На взгляд Геда, происходившая борьба не касалась рабочего класса и участие в ней лишь отвлекло бы его от социалистической революции. Жорес настаивал на более широком понимании классовых интересов: «Социалисты, которые хотят раскопать до дна позорные и преступные тайны, занимаются если не делом одного рабочего, то делом всего рабочего класса. Кому больше всего угрожает сегодня произвол генералов, постоянно прославляемое насилие военных репрессий? Пролетариату. … Так как на этот раз они, сбитые с толку классовой борьбой, применили свою систему насилия и лжи к представителю буржуазии, то этим самым буржуазное общество более глубоко взволновано и потрясено, и мы должны использовать это потрясение для того, чтобы уменьшить моральную силу и наступательную мощь тех реакционных генеральных штабов, которые являются прямой угрозой для пролетариата. Это значит служить не только человечеству, но и непосредственно рабочему классу».
Гед и его последователи заявляли, что в условиях буржуазного общества справедливость и право – пустые слова и бороться за них нет смысла. Жорес отвечал им: «Существует две стороны в капиталистической и буржуазной законности. Существуют законы, которые освящают привилегии капиталистической собственности, эксплуатацию наемного труда классом собственников… Существуют другие законы, которые воплощают в себе убогие успехи человечества, скромные гарантии, которые оно мало-по-малу завоевало путем многовековых усилий и длинного ряда революций… В противовес Националистам, которые желают сохранить из буржуазной законности все то, что охраняет капитал, и выдать генералам все то, что охраняет человека, мы, социалисты и революционеры, желаем из нынешней законности уничтожить капиталистическую долю и спасти долю человеческую»[20].
К сентябрю 1898 г. политический кризис достиг кульминации: раскрылась фальсификация военным министерством документов по «делу Дрейфуса». Одновременно Париж потрясла забастовка строителей и железнодорожников. Правительство ввело в столицу крупные силы армии. Антидрейфусары проводили шумные демонстрации, добиваясь переворота. Новый военный министр Кавеньяк – внук палача парижских рабочих 1848 г. – готовил арестные списки, где «почетное» место предназначалось Жоресу. Но уже нацеленное оружие правых дало осечку: Кавеньяку и начальнику генштаба пришлось подать в отставку, правительству – согласиться на пересмотр «дела».
Всю первую половину 1899 г. шовинисты бесчинствовали на улицах, подбивая военных на захват власти. 11 июня по призыву Жореса рабочие, ремесленники, студенты ответили провокаторам стотысячной манифестацией в защиту республики. Кабинет того же Дюпюи снова ввел в столицу войска. Это не помогло ему удержаться: начался долгий правительственный кризис. Народ был настроен защищать республику. Быстро набирало силу стачечное движение. Но личный авторитет и влияние народного трибуна не могли возместить отсутствие политической организации, способной возглавить борьбу.
В итоге часть буржуазии решила спустить «дело» на тормозах и заодно обуздать рабочее движение. Среди социалистов нашелся подходящий партнер: Мильеран согласился «только для спасения демократии и свободы» войти в кабинет Вальдека-Руссо вместе с палачом Коммуны генералом Галифе. Жорес, поставленный в известность задним числом, уговаривал Мильерана отказаться. Но кандидат в премьеры настаивал: «Только Галифе может поддержать меня перед армией, весь кабинет, республику перед Европой. Если социалисты не согласятся, то произойдет самое худшее»[21]. Односторонний шаг Мильерана исключил все промежуточные варианты – скажем, оказать правительству парламентскую поддержку без вхождения в него. Теперь дезавуировать Мильерана означало сыграть на руку правым, поставить под угрозу республику и, быть может, мир в Европе. После долгих колебаний Жорес решил отойти от прежней позиции и поддержать участие социалиста в правительстве.
Создание 22 июня кабинета Вальдека ознаменовало перелом в ходе политического кризиса. Правительство объявило о раскрытии «обширного заговора, имеющего целью ниспровергнуть парламентскую республику». Вожаки ультраправых отправились в изгнание или за решетку, генералы-антидрейфусары – в отставку, духовенству запретили использовать проповеди для антиправительственной пропаганды. Дрейфус был помилован президентом, хотя реабилитирован лишь спустя семь лет.
Хуже обстояло дело с социальными реформами, под предлогом которых Мильеран стал министром. Тут Франция отставала от стран с более сильным рабочим движением – Великобритании и Германии. В 1900 г. рабочий день был ограничен 11 часами с обещанием сокращения еще на час через четыре года. Пока же создавались «советы труда» из представителей хозяев и рабочих, призванные с помощью чиновников предотвращать забастовки. Посредничество не помогало: волна стачек нарастала, сотни тысяч пролетариев выходили на улицы под красными флагами, жандармы и при «правительстве социальных реформ» продолжали проливать рабочую кровь.
Левые социал-демократы всей Европы резко осудили «казус Мильерана». Критика усиливалась тем, что он был взят за образец ревизионистами типа Э. Бернштейна. В этой связи В.И. Ленин, характеризуя «достижения» Мильерана как «громкие проекты мизерных реформ, мизерных до того, что у буржуазных правительств удавалось добиться большего», особенно остро чувствовал грозящее «развращение социалистического сознания рабочих масс – этого единственного базиса, который может обеспечить нам победу» [22].
Неприятие отступлений от классовой пролетарской линии наложило отпечаток на ленинское отношение к Жоресу. Даже много лет спустя, вспоминая тогдашнюю полемику, Владимир Ильич счел возможным поставить его в ряд «виднейших представителей оппортунизма», вместе с Мильераном и Бернштейном[23]. Такого рода суждения, высказанные в пылу идейно-политической борьбы, не могли не отразиться на восприятии Жореса советской наукой.
Однако в единственной ленинской работе, содержащей развернутую оценку «жоресизма» как политического направления, между Мильераном и Жоресом проводится четкая грань. Критикуя «затвердивших антижоресистские словечки» противников любого участия социалистов в буржуазно-демократическом правительстве, Владимир Ильич полагал, что Жорес пошел на неоправданные уступки буржуазии, переоценив угрозу справа: «Субъективно, Жорес хотел спасать республику, вступая для этого в союз с буржуазной демократией. Объективные условия этого «опыта» состояли в том, что республика во Франции была уже фактом и никакой серьезной опасности ей не грозило, – что рабочий класс имел полную возможность развития самостоятельной классовой политической организации и недостаточно пользовался этой возможностью под влиянием, отчасти, как раз обилия мишурных парламентских упражнений его вожаков, – что на деле перед рабочим классом объективно выдвигались уже историей задачи социалистического переворота, от которого отманивали пролетариат Мильераны посулом крохотных социальных реформ»[24].
Ленинская критика ревизионизма, выдающего действительную или воображаемую нужду за добродетель, актуальна и сегодня. Но, что касается конкретной ситуации во Франции 1899 и последующих лет, правомерно будет спросить: ограничился ли бы Владимир Ильич своим прежним анализом впоследствии, когда уже располагал концепцией империализма? В конце XIX – начале XX века угроза республике мыслилась лишь как реставрация абсолютизма или бонапартизма, и такая угроза для Франции действительно канула в Лету. Здравомыслящим современникам представлялись буйнопомешанными толпы «патриотов», готовых под вопли: «Смерть евреям!» линчевать любого несогласного. Но последующий опыт истории ставит перед нами вопрос: не столкнулась ли «политическая лаборатория Европы» в канун XX века с «протофашизмом», объективно представлявшим уже не силы позавчерашнего дня, а самую реакционную часть капитала нового, монополистического, типа? Не стояла ли Франция перед реальной опасностью войны типа испанской 1936-1939 гг., грозившей уже тогда разрастись в европейскую и мировую? Не послужил ли неформальный блок радикальной буржуазии, мелкобуржуазной демократии и пролетариата, сложившийся перед лицом этой угрозы, прообразом Народного фронта 30-х гг.? Так или иначе, есть основания считать объективным итогом событий конца 1890-х гг. относительное «вакцинирование» страны от бацилл фашизма. Выработанный тогда «иммунитет» в итоге помог осуществлению коммунистами Франции в 1944-1947 гг. еще одного жоресовского прогноза: «Я глубоко убежден, что наступит час, когда объединенная, крепко организованная социалистическая партия отдаст приказание одному или нескольким ее членам вступить в буржуазное правительство с целью контролировать механизм буржуазного общества, с целью насколько возможно противодействовать реакционным стремлениям и способствовать осуществлению социальных реформ»[25].
<<в начало Главы 3, 4, 5, 6>>
Литература
1. Молчанов Н.Н. Жорес. — М.: Молодая гвардия, 1969.
2. Департамент Тарн поныне не утратил традиций народной активности: осенью 2014 г. там произошли молодежные протесты против политики правительства, жестоко подавленные полицией.
3 Цит. по: Молчанов Н.Н. – С. 69-70.
4 Цит. по: Молчанов Н.Н. – С. 99-100.
5 Цит. по: Молчанов Н.Н. – С. 125.
6 Цит. по: Молчанов Н.Н. – С. 165.
7 Цит. по: Молчанов Н.Н. – С. 167.
8 Cм.: Молчанов Н. Н. – С. 149-152. Здесь и далее выделено мною.
9 См. Молчанов Н. Н. – С. 221-222.
10. Энгельс Ф. – Л. Лафарг, 28 июля 1894 г. / Маркс К., Энгельс Ф. — Соч., 2-е изд. – Т. 39. – С. 235.
11. Энгельс Ф. – П. Лафаргу, 22 января 1895 г. / Маркс К., Энгельс Ф. — Соч., 2-е изд. – Т. 39. – С. 324.
12. Энгельс Ф. – Г.В. Плеханову, 26 февраля 1895 г. / Маркс К., Энгельс Ф. — Соч., 2-е изд. – Т. 39. – С. 344.
13. Маркс К. Критика Готской программы / Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. – Т. 19. – С. 28.
14. Ленин В.И. Империализм как высшая стадия капитализма / ПСС. – Т. 27. – С. 362.
15. Ленин В.И. Империализм как высшая стадия капитализма / ПСС. – Т. 27. – С. 362.
16. См. Молчанов Н.Н. – С. 157-159.
17. Ленин В.И. Детская болезнь «левизны» в коммунизме / ПСС. – Т. 41. – С. 83.
18. Цит. по: Молчанов Н.Н. – С.184.
19. Цит. по: Молчанов Н.Н. – С. 194-196.
20. Цит. по: Молчанов Н.Н. – С. 209-210.
21. См. Молчанов Н.Н. – С. 224.
22. Ленин В.И. Что делать? / ПСС. – Т. 6. – С. 8-9.
23. Ленин В.И. Государство и революция / ПСС. – Т. 33. – С. 105.
24. Ленин В.И. Революционная демократическая диктатура пролетариата и крестьянства / ПСС. – Т. 10. – С. 25.
25. См. Молчанов Н.Н. – С. 246-247.
|
