А.В. Харламенко

Часть 7.

 Впечатляющая быстрота и высокая, особенно по меркам первых месяцев революции, организованность проведения социалистических преобразований, при несомненном влиянии примера и опыта Советской России, никак не подтверждает инсинуаций буржуазной пропаганды насчёт якобы искусственности, «экзотичности» революции венгерского пролетариата, её «привнесённости извне». Ситуация во всех сферах жизни небольшой блокированной страны показывает обратное – редкостную готовность общества не только к принятию, но и к активной поддержке нового строя. По сравнению с Парижской Коммуной, носившей характер диктатуры пролетариата «в себе», в плане классового характера власти, но не готовой к развёрнутому наступлению на господство капитала, Советская Венгрия обладала сложившимся комплексом внутренних предпосылок социализма, как объективных, так и субъективных. Более того: в XX веке, как по степени зрелости этих предпосылок, так и по остроте и судьбоносности неравного противостояния с главными силами империализма, рядом с Венгерской революцией можно, на мой взгляд, поставить только Кубинскую.

8. «Работа над ошибками»: аграрный вопрос

Уже после падения ВСР в работах В.И. Ленина, документах Коминтерна, решениях Компартии Венгрии и трудах её руководителей давался критический анализ опыта пролетарской диктатуры с упором на выявление, наряду с историческими достижениями, допущенных ошибок. Под влиянием оценок и выводов Коминтерна, имевших для коммунистов мира силу партийного решения, а позже с учётом позитивного и негативного опыта «второй попытки» социалистических преобразований послевоенной поры, в марксистской исторической науке сложились и закрепились принципы подхода к опыту ВСР, сохранявшиеся до конца XX века.

Десятилетиями считалось как бы аксиомой, что основных «ошибок» было две: в аграрной политике и в вопросе объединения рабочих партий. Начнём с аграрной проблематики, имевшей в Венгрии, как и в России и ряде других стран, первостепенное значение.

Постановлением РПС от 3 апреля 1919 г. помещичьи и церковные земли со всеми угодьями, живым и мёртвым инвентарем и предприятиями по переработке сельскохозяйственных продуктов перешли в собственность государства; лишь мелкие наделы остались частной собственностью их владельцев. Сходство с Декретом о земле очевидно. Но, в отличие от России, земли бывших эксплуататоров не делились между крестьянами, а передавались сельскохозяйственным кооперативам, подведомственным Наркомату земледелия. Чтобы иметь участок национализированной земли в личном пользовании, надо было вступить в кооператив и работать минимум 120 дней в год в общем хозяйстве при оплате по труду.

Такой путь решения аграрного вопроса и принято считать чуть ли не роковой ошибкой Советской Венгрии. Крестьяне, мол, издавна мечтали о своей земле; если бы они получили её в собственность, поддержка Советов в деревне была бы обеспечена, а поражения революции можно было бы избежать. Показательно, что аналогичной критике подвергалась аграрная политика и других революций: баварской, словацкой и латвийской 1919 г., польской (в занятой красными части страны) в 1920 г., мексиканской и никарагуанской. Резонен вопрос: почему все они повторяли одну и ту же «ошибку»?

Присмотримся к объективным условиям, вызвавшим такое решение проблемы. В отличие от крестьянского хозяйства российской глубинки, зачастую ещё полунатурального, в аграрном секторе Венгрии и других перечисленных стран господствовали капиталистические хозяйства крупных аграриев, зачастую агропромышленные – не зря в декрете ВСР особо говорится о перерабатывающих предприятиях. В этих условиях называть аграрный вопрос, как в России, аграрно-крестьянским было бы односторонне: одних только батраков насчитывалось не меньше, чем крестьян – мелких хозяев, а надо ведь помнить и о рабочих сельского агропрома. Абсолютное большинство трудящихся деревни составляли сельские пролетарии. Не ясно ли, что рабочая власть обязана была учитывать в первую очередь их интересы и требования?

Был ли сельский пролетариат заинтересован в разделе земель, стремился ли к этому? На тот момент, когда принимался венгерский «декрет о земле», ответ мог быть только отрицательным. Вспомним, что ещё до 21 марта батраки и крестьяне-бедняки брали имения в свои руки, но не пускали в раздел, а создавали товарищества по совместной обработке и защите занятых земель. В этом же была заинтересована революционная власть, особенно в условиях блокады и войны. Города и армию надо было кормить, и если в Советской России это пришлось делать чрезвычайным методом продразвёрстки, то в Венгрии, при более высоком уровне объективного обобществления капиталистического агропрома, установилась система, близкая той, к которой социализм XX в. со временем приходил почти повсюду.

Всем, знакомым с азами марксизма, было известно, а российский опыт наглядно подтверждал, что раздел крупных централизованных хозяйств в мелкое пользование грозит подрывом производительных сил. Такие хозяйства и в нашей стране старались не дробить, а преобразовывать в государственные хозяйства – совхозы. Но в целом по России разделу барских земель (хорошо хоть в пользование, а не в частную собственность) не было альтернативы – этого активно добивалось само крестьянство, т.е. большинство народа. Декрет о земле составлялся на основе крестьянских наказов. Закон «предыстории человечества», выраженный в строке пролетарского гимна – «ни бог, ни царь и ни герой», – в основе прост: класс или социальная группа получают, как правило, то, что сами способны взять или организованно потребовать. В Венгрии, где деревня издавна отличалась глубоким расслоением, не было инициативы явочного раздела земель между крестьянами, зато сельский пролетариат, организованный в профсоюзы, отстаивал свои требования очень активно.

Именно пролетарии деревни, дотоле бесправные из бесправных, обойдённые и обманутые в буржуазных революциях, выиграли от аграрных мер ВСР больше всех. Рабочий день, прежде длившийся от зари до зари, был нормирован и сокращён. Денежная и натуральная оплата повысилась в 6-8 раз. На второй месяц пролетарской власти у каждого батрака была своя комната с кухней и подсобкой. На всех распространили социальное страхование; при болезни или инвалидности сельскому рабочему полагалась та же помощь, что городскому.

Заря лучшей жизни занималась не только для батраков и бедняков, но и для всей деревни. Новая власть впервые озаботилась медициной и образованием на селе. Например, было постановлено создать нормальные школы вместо «бесклассных», где в одной группе обучались дети от 6 до 12 лет.

В конце мая 1919 г. Т. Самуэли в интервью, данном советским журналистам после краткого пребывания в Москве, говорил: «В аграрном вопросе у нас не было тех трудностей, которые были у вас. Буржуазно-соглашательское правительство (наши венгерские черновы) принялось проводить какие-то земельные реформы, имевшие в основе раздел, передел земли. Батраки и беднейшие крестьяне сразу же поняли, что из этих реформ ничего путного не выйдет, и сами, вопреки всем декретам правительства Каройи, перешли к общественной обработке земли. Когда мы стали у власти, мы сказали батракам и беднейшим крестьянам: «Хорошо! Продолжайте в том же духе!» Нам пришлось только придать всему этому организованный, общегосударственный характер… Крестьяне могут легко прокормить не только себя, но и своих товарищей-рабочих. Само собой разумеется, что крестьяне на нашей стороне»[1].

В этих словах, на мой взгляд, верно схвачено главное, но не обошлось без некоторой идеализации. Между интересами сельских пролетариев и среднего крестьянства, не говоря уже о кулаках, имелись объективные противоречия. Многие из мелких хозяйчиков, поглощённые трудом на своих наделах, не могли работать по 120 дней в хозяйстве кооператива и поэтому не хотели в него вступать. Недовольны они были и обобществлением торговли, что затрудняло им приобретение городских товаров. Когда положение на фронтах ухудшилось, Красной Армии, как и в других странах, пришлось прибегнуть к реквизициям.

Неудивительно, что в последние полтора месяца революции по некоторым сёлам и провинциальным городкам прокатилась волна мятежей, руководимых кулаками и разного рода «бывшими». В этом принято видеть признак ослабления позиций Советской власти в деревне из-за ошибочности аграрной политики. Однако, на непредвзятый взгляд, поражает скорее другое. При наличии в деревне массы оружия, при недавнем опыте партизанских выступлений, мятежи ликвидировались очень быстро, почти бескровно и на удивление малыми силами. Нередко в село или городок достаточно было войти всего нескольким красноармейцам[2]. На фоне сельской «Вандеи» других стран такое «народное возмущение» выглядит просто несерьёзно, предвосхищая разве что горе-путчи венесуэльской «оппозиции». На мой взгляд, подобная картина свидетельствует не о массовом недовольстве, а скорее об устойчивости авторитета власти даже после того, как положение страны – по причинам не деревенского и даже не венгерского масштаба – резко осложнилось. Надо ли удивляться, что крестьянин, дотоле исправно вносивший государству всё положенное, начинал задумываться, осмотрительно ли в смутное время лишать семью запаса на чёрный день и не надёжнее ли получить, пока не поздно, свой клочок земли?

В свете всего этого, представляется весьма сомнительным мнение критиков ВСР об упущенной возможности расширить базу революции путем раздачи земли крестьянам. Думается, в социальных условиях тогдашней Венгрии подобными мерами пролетарская власть только уменьшила бы возможности манёвра скудными ресурсами блокированной страны и в силу этого скорее ослабила бы свою главную опору в лице сельских и городских пролетариев, чем заручилась поддержкой мелкой буржуазии, слабой и несамостоятельной даже по меркам данного класса.

Придерживаясь историзма, не приходится отрицать, что и позиция, занятая в этом вопросе Коминтерном после гибели Советской Венгрии, имела объективные основания. Но относятся они, на мой взгляд, не столько к реалиям ВСР, сколько к последующей ситуации, сложившейся уже в условиях контрреволюции. Именно тогда в стране и регионе произошли сдвиги, значительно укрепившие и позиции средней и мелкой буржуазии, и её влияние на всю атмосферу общества. Это потребовало от коммунистов иной, чем прежде, политики, в частности аграрной. В пылу борьбы, при недостаточной теоретической подготовке и неизбежной в те годы идеализации опыта Советской России, трудно было избежать неосознанного проецирования «злобы дня» на недавнее прошлое; упрощённое же объяснение поражений субъективными просчётами, к сожалению, нередко бывает психологически неизбежным.

Придавая документам коммунистического движения и трудам современников важнейшее значение как историческим источникам, отвергая нигилизм невежд и ренегатов, мы не можем сегодня воспринимать каждое слово предшественников как абсолютную истину. Руководствуясь материалистическим пониманием истории, нельзя не считаться с тем, что общественное познание даже в высших проявлениях определяется общественными реалиями своего времени и, как объективно классовое и партийное, не может быть свободно от известной односторонности абстрагирующего мышления, обусловливаемой общественной практикой. Участник политической борьбы субъективно «выхватывает» из потока событий в первую очередь то, что, с его точки зрения, сделано ошибочно и должно быть поскорее исправлено. Марксист, исследующий минувшую эпоху, призван, прежде всего, раскрыть объективные причины произошедшего, что позволяет выявить в том числе корни действительных или кажущихся ошибок деятелей той поры, равно как их критиков, тоже не застрахованных от просчётов. Взгляд из последующей эпохи, обогащённый историческим опытом и новыми теоретическими разработками, может и должен раскрыть те объективно важные аспекты, которые для современников оставались в тени.

9. «Работа над ошибками»: партия революции

21 марта КПВ и СДПВ подписали соглашение о немедленном слиянии в единую Социалистическую партию Венгрии на основе принципов, предложенных коммунистами. Отношение к этому шагу с самого начала было неоднозначным. «Старая гвардия» правых лидеров в новую партию не вошла. Центристы пошли на объединение от безысходности, воспринимая этот шаг, по словам одного из них, как «головокружительный прыжок в неизвестность»[3]. Многие коммунисты отнеслись к слиянию партий насторожённо; Т. Самуэли прямо говорил об этом Б. Куну. Последующее развитие событий во многом подтвердило опасения. После сдачи власти 1 августа 1919 г. «поспешное» слияние рабочих партий стало рассматриваться коммунистами как первая и главная ошибка. Эта оценка, закреплённая авторитетом В.И. Ленина и Коминтерна, самокритикой Б. Куна и других лидеров КПВ, приобрела прочность традиции.

Вместе с тем нельзя забывать, что ленинские суждения на этот счет существенно менялись по мере развития политической ситуации. В радиотелеграмме Б. Куну 23 марта, на следующий день после известия о смене власти, ставились принципиальные вопросы: «Какие Вы имеете действительные гарантии того, что новое правительство будет на самом деле коммунистическим, а не только просто социалистическим, то есть социал-предательским? Имеют ли коммунисты большинство в правительстве? Когда произойдёт съезд Советов? В чем состоит реально признание социалистами диктатуры пролетариата?»[4]

Здесь очевидны, с одной стороны, явный дефицит информации о событиях в Венгрии, с другой – насторожённость, вполне понятная через два месяца после разгрома берлинских рабочих и гибели их вождей по вине правых социал-демократов. Но в этой же телеграмме подчёркнута необходимость конкретного анализа конкретной ситуации: «Совершенно несомненно, что голое подражание нашей русской тактике во всех подробностях при своеобразных условиях венгерской революции было бы ошибкой. От этой ошибки я должен предостеречь, но я хотел бы знать, в чём Вы видите действительные гарантии»[5].

Несколько дней спустя Ленин констатирует: «Ответ, который дал товарищ Бела Кун, был вполне удовлетворительным и рассеял все наши сомнения… Левые социалисты, сочувствовавшие коммунистам, да ещё люди центра, образовали новое правительство, а правые социалисты, социал-предатели, так сказать, непримиримые и неисправимые, совсем ушли из партии и ушли, не взяв с собой никого из рабочих… Два дня прошло, и мы вполне убедились в том, что венгерская революция сразу, необыкновенно быстро стала на коммунистические рельсы»[6]. Как видим, передача власти в Венгрии оценивается Лениным положительно; особенно высоко лидер РКП(б) ставит тот факт, что «если мы начали с рабочего контроля и лишь постепенно переходили к социализации промышленности», то в Венгрии удалось сразу принять «закон о переходе в общественную собственность всех промышленных предприятий, которые велись капиталистически»[7]. Однако о слиянии рабочих партий здесь не говорится.

Посылая с Т. Самуэли 27 мая 1919 г. «Привет венгерским рабочим», Ленин охарактеризовал создание ВСП как «моментальное восстановление единства рабочего класса на коммунистической платформе»[8]. Обращаясь к пролетариям Венгрии, Владимир Ильич даже счёл возможным заявить: «Вы дали миру ещё лучший образец, чем Советская Россия, тем, что сумели сразу объединить на платформе настоящей пролетарской диктатуры всех социалистов»[9]. Однако, давая столь высокую оценку, Ленин оговаривает её – в связи с необходимостью отразить интервенцию Антанты – обязательным условием, вытекающим из оборотной стороны широкого единства: «Если проявятся колебания среди социалистов, вчера примкнувших к вам, к диктатуре пролетариата, или среди мелкой буржуазии, подавляйте колебания беспощадно»[10].

Такого рода суждения, довольно редкие у Ленина, чаще делавшего упор на важность организационного размежевания с оппортунистами, побуждают, как и в случае с аграрной политикой ВСР, внимательно всмотреться в объективную ситуацию, вызвавшую слияние двух партий.

К середине марта 1919 г. КПВ бесспорно владела политической инициативой, однако СДПВ сохраняла значительно большее влияние на рабочий класс и средние слои, чем российские меньшевики осенью 1917 г. Как и в целом ряде других стран Европы, организованные пролетарии не в одном поколении привыкли отождествлять профсоюзную и политическую активность с принадлежностью к социал-демократии, и переломить эту традицию в одночасье не представлялось возможным. Дожидаться практического изживания иллюзий не позволяла обстановка. Союз рабочих партий выступал необходимым условием взятия власти и, во всяком случае, его мирного характера; вооружённое же противоборство было чревато интервенцией Антанты, гибелью революции и страны.

Абстрактно говоря, было бы лучше начать не с одномоментного слияния партий, а с создания единого фронта. Но подобным опытом ни венгерское, ни международное рабочее движение тогда не располагало. Социал-демократия, ориентированная II Интернационалом на партийное единство как панацею, не согласилась бы на меньшее, чем слияние (вспомним, что 13 лет назад и РСДРП пришлось пройти через аналогичный опыт). В этой ситуации объединение выглядело явно предпочтительнее, чем перерастание раскола пролетарских рядов в кровавую междоусобицу на радость общим врагам.

Необходимо также учитывать, что в слиянии рабочих партий Венгрии весной 1919 г. имелись не одни минусы. В нём были и плюсы – пожалуй, исторически беспрецедентные. Когда и где ещё социалисты объединялись с коммунистами на условиях безоговорочного признания и практического осуществления диктатуры пролетариата в форме Советской власти? Пусть для социал-центристов это признание было вынужденным и, возможно, неискренним; но уже сам факт консолидации практически всех пролетарских кадров вокруг столь радикальной платформы трудно было переоценить как в национальном, так и в международном плане.

Весной 1919 г. во многих странах были налицо или назревали примерно те же условия, что предшествовали Советской власти в Венгрии: угроза общенациональной катастрофы, банкротство буржуазной политики и соглашательства правых социал-демократов при быстро растущем, но недостаточно сильном для безраздельного руководства рабочим классом в революции, коммунистическом движении. Венгерский пример пролетарского единства, если бы его удалось отстоять, мог перекинуть мост между опытом Советской России и главными силами европейского рабочего движения.

Тесные связи, давно налаженные между венгерской и западноевропейской социал-демократией, потенциально были оружием обоюдоострым. При неблагоприятных условиях они могли сработать – что, увы, в итоге и произошло – на разрыв единства социалистов с коммунистами и ликвидацию диктатуры пролетариата. Но при более удачном соотношении сил те же связи, да и само участие социал-демократов в правительстве диктатуры пролетариата, помогли бы революции проложить путь в социально-политической среде Центральной и Западной Европы, или, по крайней мере, стали бы фактором сдерживания интервенции, на что, несомненно, рассчитывали и в Будапеште, и в Москве. Какая из двух противоположных тенденций возобладает, заранее предсказать было невозможно, а главное, это в немалой мере зависело от субъективного фактора – сознательных действий участников революционного процесса, в первую очередь его коммунистического авангарда.

Представление о заведомой «обречённости» европейского рабочего движения на раскол имеет теоретико-психологической основой перенесение на первые десятилетия XX века образа социал-демократии второй его половины (не говоря уже о нынешней, обживающей «нишу» покойного буржуазного либерализма). Такое смешение явлений разных эпох лишено историзма. На заре эпохи империализма и пролетарских революций, когда монополистический капитализм ещё только начинал преобразовывать «под себя» унаследованную им социальную структуру и культурно-политические традиции, «рабочая аристократия» во всех крупных странах составляла незначительное меньшинство пролетариата. Иначе и не могло быть: не родилась ещё буржуазия, способная всерьёз делиться хотя бы и сверхприбылью, пока её к этому не принуждает реальная мощь лагеря социализма. В тот период господство в европейской социал-демократии правых соглашательских кругов обусловливалось ещё не столько реальными интересами и жизненным положением её массовой базы, сколько политическими условиями урезанной легальности рабочего движения и полицейской «опеки» над ним, а также психологической инерцией минувшей эпохи. В революционной ситуации, наоборот, это господство могло быть расшатано и ниспровергнуто также факторами политического порядка.

До сих пор речь шла о сторонах проблемы, имевших, при всей важности, ситуационный характер. Однако всемирная история показывает, что «составное» формирование руководящей силы новой власти из нескольких партий и организаций в ходе самой революции является, видимо, объективной закономерностью. Эту тенденцию нетрудно обнаружить в зачаточной форме ещё в опыте Парижской Коммуны, а в более развитой – как в венгерской революции, так и в формировании массовой Компартии Германии путем слияния «спартаковской» КПГ и НСДПГ, а позже – в испанской революции 1936-39 гг., народных демократиях Европы и Азии 40-х гг., Кубинской и других латиноамериканских революциях вплоть до наших дней.

Исключением на первый взгляд выглядит Советская Россия. Но разве и здесь – помимо временного объединения большевиков с меньшевиками в ходе первой революции XX в. – обошлось в 1917 г. без слияния дореволюционного ядра большевистской партии с фракционными течениями, де-факто имевшими черты особых партий: «межрайонцами», «левыми коммунистами»? Разве их лидеры не кооптировались напрямую в руководящие органы объединённой РСДРП (б)? Разве, наконец, один из тех, кого Ленин в октябре 1917 г. требовал исключить из партии за «штрейкбрехерство», а в ноябре справедливо осуждал за поддержку «однородного социалистического правительства», не был в марте 1919 г. избран председателем (!) исполкома Коминтерна? Так ли уж принципиально всё это отличается от пути объединения рабочих партий Венгрии?

Тенденция, пробивающая себе путь с такой неуклонностью, не может сводиться к чьим-либо субъективным заблуждениям и просчётам. Дело, видимо, в том, что революцию как пробуждение широчайших масс, стоявших ранее вне политики, не может адекватно возглавлять самая лучшая партия дореволюционного времени (и даже, как в Венгрии, предыдущей стадии революции). Для этого объективно необходим особый политический феномен, получивший ещё в XIX веке, в том числе у Маркса и Энгельса, название «партии революции» – не только в том смысле, что она более или менее успешно возглавляет революцию, но и в том, что она сама является её порождением.

Представление, будто из «партии революции» можно заранее отсеять все потенциально неустойчивые элементы, стопроцентно застраховавшись от последующего предательства и перерождения, – не более чем наивная разновидность болезни «левизны». Главное даже не в том, что никто не обладает ни монополией на истину, ни рентгеновским аппаратом для «чтения в сердцах», а в том, что, говоря словами моего покойного Товарища, «люди меняются, и не всегда к лучшему». Эволюция же личности происходит по причинам не только, а в большой политике и не столько субъективным, сколько объективно-историческим. Далеко не всякая измена, в кавычках или без, есть результат коварного умысла; иному ещё вчера в страшном сне не привиделось бы, куда его завтра занесёт неподвластная ему и никому другому общественно-историческая сила. Но отказаться, из опасения завтрашних бед, от союза с теми, кого реально объединяет главная на сегодня задача, – значит отказаться от революции.