В начале 1870 г., ознакомившись с книгой видного русского экономиста и социолога В.В. Берви-Флеровского, К. Маркс пришел «к глубокому убеждению, что в России неизбежна и близка грандиознейшая социальная революция»[1]. О неизбежности русской революции Маркс писал неоднократно. Например, в письме к Ф. Зорге в сентябре 1877 г. Маркс пророчески заметил: «Революция начнется на этот раз на Востоке, бывшем до сих пор нетронутой цитаделью и резервной армией контрреволюции»[2]. О неизбежности русской революции, которая станет «поворотным пунктом во всемирной истории», писал и Ф. Энгельс[3], и эти высказывания дали впоследствии основания В.И. Ленину утверждать: «…Маркс и Энгельс были полны самой радужной веры в русскую революцию и в ее могучее всемирное значение»[4].

В неизбежности русской революции были глубоко убеждены не только классики марксизма-ленинизма, но и многие тысячи русских революционеров, вступивших на путь борьбы с самодержавием, в котором они видели главное препятствие для прогресса страны и освобождения ее народа от оков крепостничества и деспотизма. Зародившись в двадцатых годах ХIХ в., русское революционное движение прошло несколько этапов, вбирая в себя все большее и большее число участников. Если на первом этапе освободительного движения нам известны, не считая участников польского национального движения, имена примерно тысячи российских революционеров, то на втором этапе, который датируется 1861-1895 гг., в общероссийском революционном движении приняли участие 25 тысяч человек, а в 1917 г. было не менее 1 млн. 200 тыс. членов левых революционных партий страны[5]. Таким образом, число участников российского революционного движения росло в геометрической прогрессии, что не могло быть и действительно не было результатом случайного стечения обстоятельств. Русское революционное движение в начале ХХ в. было самым мощным на земном шаре, оно стало реакций на российскую действительность, с которой невозможно было примириться.

К 1917 г. в стране уже более двух веков осуществлялись различные реформы, начиная с петровских и до известных реформ П. Столыпина. И то, что несмотря на эти реформы оппозиционные силы, не только откровенно революционные, только росли, явилось убедительным свидетельством недостаточности этих реформ, их половинчатости, их стремления сохранить господство прежних социальных сил, не заинтересованных в действительном социальном, экономическом и политическом прогрессе русского общества. О неизбежности революции в России писали не только В.И. Ленин и Г.В. Плеханов, М.А. Бакунин и П.Л. Лавров, о ней писали и многие другие русские революционеры, имена которых сегодня почти забыты. Один из них, впоследствии ставший известным как философ ново-позитивистского направления – В.В. Лесевич, в 1883 г., то есть в период глухой реакции 80-х годов, выступил на страницах «Вестника Народной воли» со статьей «Революционеры и естественный ход событий», где обосновывал неизбежность революции в России, которая, по его мнению, осуществится силами революционных партий. Он при этом утверждал, что «насильственное истребление представителей царской власти «имеет свое полное оправдание и обусловлено совершенною необходимостью»[6].

Сегодня мало кто занимается историей российского революционного движения. Нередко его стали подавать в искаженном свете, но истина такова, что в предреволюционное время русское общество сочувственно относилось к деятельности революционеров, видело в них героев и борцов за освобождение от самовластья. Не случайно один из идеологов самодержавия К.П. Победоносцев в сентябре 1900 г. с горечью признавал: «Вообще, все молодое поколение, все мыслящее становится враждебным правительству. Число его сторонников уменьшается»[7]. В то же время число сторонников революции все увеличивалось. Русский революционер становился уважаемой фигурой и в международном плане. Еще в апреле 1891 г. знаменитый американский писатель Марк Твен направил письмо известному русскому революционеру С. Кравчинскому (Степняку), где, говоря о русских революционерах, написал следующие слова: «Какое величие души! Я думаю, только жестокий русский деспотизм мог породить таких людей! По доброй воле пойти на жизнь, полную мучений, и, в конце концов, на смерть, только ради блага других – такого мученичества, я думаю, не знала ни одна страна, кроме России. История изобилует мучениками, но, кроме русских, я не знаю таких, которые, отдавая все, совсем ничего не получали бы взамен»[8].

У русских революционеров была вера в грядущую русскую революцию, вера, которая покоилась на знании реальных российских порядков того времени. Еще Александр I отметил, что Россия является страной произвола, и этот произвол отнюдь не стал меньше при его преемниках. Именно против произвола властей и выступали, прежде всего, представители революционной России, видя единственное средство против него в революции. Надежда и борьба за революцию, убеждение в ее неизбежности характерно для русских революционеров; при этом небезынтересно, как смотрели на надвигающую революцию представители российских верхов, призванные не допустить этой революции. И здесь наблюдается весьма любопытная картина.

По традиции главным министром страны являлся министр внутренних дел, которому подчинялись полиция и жандармерия. Один из них – Д.С. Сипягин, совершивший поездку по России в 1900 г., вынужден был открыто признать, что в стране «творится что-то неладное и порождается революция». Сипягин был убит эсерами в 1902 г., и сменивший его на посту министра В.К. Плеве в докладе Николаю II также сделал следующее недвусмысленное признание: «Если бы двадцать лет тому назад, когда я управлял департаментом полиции, мне бы сказали, что России грозит революция, я бы только улыбнулся. Нынче, Ваше Величество, я вынужден смотреть на положение иначе»[9]. Тревожную докладную записку царю направил в декабре 1904 г. директор Департамента полиции А.А. Лопухин, обобщивший результаты восстания крестьян в Полтавской и Харьковской губерниях и писавший о неожиданной простоте, с которой может вспыхнуть в России и разрастись народный мятеж. Что особенно встревожило его, так это смычка революционеров с крестьянами, четко проявившаяся во время восстания 1902 г.[10] Получал царь и другие подобного рода тревожные записки. Автором одной из них, составленной в феврале 1914 г., то есть еще до начала Первой мировой войны, был П.Н. Дурново, возглавлявший некогда и Департамент полиции, и Министерство внутренних дел. В этой записке говорилось о народе, исповедующем принципы бессознательного социализма, и предсказывалось, что в случае неудачной войны неизбежна в России социальная революция[11]. Таким образом, люди, которым по положению надлежало охранять порядок в стране, достаточно хорошо знали о реальном положении и о революционной ситуации в России начала ХХ в. Свои опасения они доводили до сведения императора, делавшего, однако, свои, отнюдь не адекватные выводы.

В ХХ век официальная Россия вошла с феодальной идеологией божественного происхождения царской власти, неограниченного самодержавия, отрицания конституции, парламента, политических партий. Сегодня мало кто представляет, сколько стоило содержание одной царской фамилии, причем не только в политическом, но и в чисто материальном плане. Специально для семьи Романовых было создано отдельное Министерство императорского двора и уделов. Только удельных крестьян, работавших на семью, насчитывалось 2 млн. человек – население целой страны. Кроме того, ей шли крупные суммы за счет горных разработок золота и других ископаемых да еще пособия из государственного бюджета. Все это, однако, тщательно скрывалось, и на первый план выдвигалось содержание императорского Эрмитажа, Академии художеств, Русского музея, археологической комиссии и подобного рода учреждений, на которые шла меньшая часть расходов на царскую семью.

Последний русский царь Николай II, получив престол, не собирался осуществлять никаких реформ, и в своем выступлении перед депутатами от дворянских обществ, земств, городов и казачьих войск 17 января 1895 г. прямо заявил о «бессмысленных мечтаниях» по поводу конституции, чем оттолкнул от себя образованное общество. В том же году он открыто поддержал расстрел рабочей забастовки в Ярославле на мануфактуре Карзинкиных, послав телеграмму следующего содержания: «Спасибо молодцам-фанагорийцам за стойкое и твердое поведение во время фабричных беспорядков. Николай»[12]. Реакция рабочего класса, естественно, была адекватной, и рабочая стачка стала характерным явлением для всего правления Николая II. Еще больше подорвала авторитет нового царя катастрофическая «Ходынка» с ее почти полутора тысячами погибших. Крупнейший историк России В.О. Ключевский, человек довольно умеренных политических взглядов, комментируя речь царя от 17 января, в кругу своих учеников произнес следующие пророческие слова: «Попомните мои слова: Николаем II закончится романовская династия; если у него родится сын, он уже не будет царствовать»[13].

Вместе с тем царь делал вид, что ничего не происходит, и всячески пытался укреплять самодержавие. Поэтому страна не имела не только конституции, но и полноценного правительства. Комитет министров, который считался высшим административным органом в царской России, не может рассматриваться как правительство в полном смысле этого слова, и председатели Комитета не были, таким образом, руководителями правительства, поскольку Комитет фактически был совещанием царя с наиболее доверенными чиновниками. Бóльшими полномочиями обладал воссозданный в 1905 г. Совет министров, но, опять-таки, и он не стал полноценным кабинетом. После убийства его председателя П.А. Столыпина, царь произнес при беседе с новым председателем В.Н. Коковцовым известные слова, чтобы тот его не заслонял, как его предшественник. То есть царь и в 1911 г. стремился к сохранению самодержавия, нередко парализуя работу исполнительных органов.

Эта практика проявлялась даже на международных форумах. Так, член российской делегации на Гаагской конференции 1899 г. Ф.Ф. Мартенс в своем дневнике ругал «наши русские порядки», ту «всесветную путаницу» и «бестолковщину», которая называется «мирная конференция», и с огорчением констатировал, что члены иностранных делегаций «замечают постоянный разлад между представителями императорского русского правительства на конференции», тогда как у делегатов других правительств «ничего подобного не замечается»[14]. Мартенс, однако, не добавил, что виновником «всесветной путницы», «бестолковщины» и постоянного разлада между представителями российского правительства был сам царь, во имя самодержавных принципов не желавший делиться властью с исполнительным органом.

Реформы, на которые пришлось пойти Николаю II, были вырваны Первой русской революцией. Не случайно в современной литературе подчеркивается: «Знаменитый Манифест (Манифест 17 октября 1905 г. – В.Г.) венчал собой ряд крупных политических уступок самодержавия перед угрозой освободительного движения, которое охватило русское общество»[15]. Однако насколько крупными были уступки? В Основных государственных законах Российской империи от 23 апреля 1906 г. имелась 4-я статья, где подчеркивалось, что императору принадлежит верховная самодержавная власть. И не столь важно, как трактовались эти Основные законы разного рода юристами[16], важно, как понимал эту статью сам император, поскольку ни он, ни его министры ни разу публично не признали наличия в России конституционной монархии и предпочитали говорить о «представительном строе» или «обновленном строе»[17]. Императрица Александра Федоровна прямо говорила: «Слава Богу, у нас конституции нет».

Государственная дума строилась по куриальной системе и не может считаться в полной мере представительным органом. Специально, чтобы парализовать ее работу, в качестве верхней палаты был образован Государственный совет, который состоял наполовину из членов, назначенных самим императором, и наполовину по выборам от Синода православного духовенства, от каждого губернского земского собрания, от дворянских губернских и областных обществ, от академиков и профессоров, от крупнейших организаций промышленников и торговцев и от Финляндского сейма. Таким образом, ни в Государственной думе, ни в Государственном совете не было пропорционального представительства подавляющего большинства населения России – рабочих и крестьян.

Приближение первой русской революции было заметно еще до трагических событий 9 января 1905 г., когда по личному распоряжению императора был учинен расстрел питерских рабочих, расстрел не только на Дворцовой площади, но и за Невской заставой, на Выборгской стороне, у Троицкого моста, на Каменноостровском проспекте, у Триумфальных Нарвских ворот. Жертвами зверской расправы стало около 5 тыс. человек, среди которых было до 1 тыс. убитых[18]. Еще 8 июля 1902 г. начальник Особого отдела Департамента полиции Л.А. Ратаев подал очередную докладную записку, где отмечал: «Революционная пропаганда охватила весьма широкий район, что в настоящее время нет такого уголка в империи, где бы ни воспроизводили на мимеографе или гектографе революционного воззвания…при настоящем своем составе Особый отдел совершенно лишен возможности справиться с делом и с каждым днем положение его становится затруднительнее…»[19]. С 1902 г. ведет отсчет крестьянской революции в России и такой крупный отечественный аграрник, как В.П. Данилов. 1903 год продемонстрировал дальнейшее приближение революции в России. Таким образом, не война породила Первую русскую революцию, а нарастание революционного движения побудило верхи ввязаться в войну на далеких дальневосточных границах. Министр внутренних дел В.К. Плеве именно в этих условиях произнес свои знаменитые слова. Он сказал генералу А.Н. Куропаткину следующее: «Алексей Николаевич, вы внутреннее положение России не знаете, чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая победоносная война»[20].

Но не получилось ни маленькой, ни победоносной войны. Царская Россия войну проиграла. Революцию остановить не удалось, она охватила огромные пространства от Кронштадта до Владивостока и, кроме всего прочего, вылилась в десятки восстаний в армии и военно-морском флоте. Важнейшая опора царизма – вооруженные силы – заколебалась. И прежде всего это вынудило пойти царя на некоторые уступки, от многих из которых он затем отказался. Первая русская революция, однако, не привела к ликвидации важнейших антагонистических противоречий в стране. Аграрный вопрос не только не смягчился, но еще больше обострился. Одной из основных причин его обострения стала половинчатость реформы 1861 г. После этой реформы все 107 тыс. бывших душевладельцев удерживали свои позиции и в экономической, и в политической сферах. То есть реформа не решила задач, которые обычно решает буржуазная революция, и не упразднила феодальный класс. Столыпинская реформа, которая в современной литературе чрезвычайно приукрашивается, не только не сгладила, но и еще больше обострила социальные отношения в деревне. Накануне 1917 г. в стране было примерно 2 млн. кулацких хозяйств, 3 млн. середняцких и около 10 млн. бедняцких хозяйств. Таким образом, две трети российских крестьян относились к категории бедняков, а учитывая, что в деревне проживало в начале века 85% населения страны, можно сказать, что характерной фигурой российской действительности был бедный крестьянин, который рано или поздно должен был заявить о своих правах.

Через каждые 3-4 года в России повторялся неурожай и голод, а через каждые 10 лет – крупный неурожай и большой голод. Особенно значительный голод имел место в 1891-1892 гг., приведший к смерти сотен тысяч людей, и в 1911 г., охвативший 20 губерний с населением в 30 млн. человек. Российская деревня вновь пришла в движение в 1902 г., затем – в период революции 1905-1907 гг. и особенно осенью 1917 г., став мощнейшим резервом новой русской революции. В полный голос тогда заговорил и бедный крестьянин, одетый в солдатскую шинель, тот человек с ружьем, собственно и решивший судьбу России.

При этом и противоречия между дворянством и буржуазией в России, не разрешенные вплоть до революций 1917 г., чрезвычайно ослабляли позиции верховной власти. В рамках этой борьбы, все более обострялись противоречия между властью и обществом. Важной вехой в этом обострении стали события 1891 г., связанные с борьбой против страшного голода, охватившего тогда Россию. Известный историк А.А. Кизеветтер по этому поводу писал: «1891 год явился решительной гранью в ходе общественных настроений. Начавшиеся 90-е годы обещали быть во многом не похожими на только что изжитое десятилетие»[21]. В подобном же плане пишет о позиции общества и другой мемуарист – В.А. Маклаков, прямо утверждавший, что, по мнению общества, «единственный враг России есть его правительство; всякое слово в пользу его казалось преступлением перед родной страной. И подобный взгляд оно отстаивало перед всем миром»[22].