1. Поступь революции

Более десяти лет – с июля 1979 по январь 1990-го – над Никарагуа рядом с бело-синим национальным флагом реяло красно-черное знамя Сандинистского фронта национального освобождения. Родина Сандино в предпоследнее десятилетие XX века стала средоточием и символом борьбы революции и контрреволюции не только в регионе, но и в мире, приняв эстафету Испании 30-х, Кубы 50–60-х, Чили начала 70-х годов. Динамика революционных преобразований внутри страны точно отражала международное соотношение классовых сил и в свою очередь влияла на ход событий во всей Центральной Америке и далеко за ее пределами. Без учета опыта никарагуанской революции трудно понять не только мир 80-х годов прошлого века, но и латиноамериканскую и глобальную реальность нового столетия, с которой приходится иметь дело революциям сегодняшним и придется столкнуться завтрашним.

Принадлежа к региону, давно и глубоко пронизанному глобальными связями транснационального капитала, Никарагуа была среднеразвитой капиталистической страной. Развитие революции определялось основным противоречием капитализма, ее движущей силой выступали пролетарские и полупролетарские массы города и деревни, поэтому ей была объективно присуща социалистическая тенденция. Но встать на путь социализма только своими силами Никарагуа не могла, и не по причине отсталости, а, наоборот, вследствие достаточно высокого развития зависимого капитализма и глубокой включенности в глобальные связи.

Небольшая страна, не имевшая нефти, металла и многих других необходимых ресурсов, целиком зависела от внешнеэкономических связей. Практически каждое предприятие входило в международную сеть ТНК и не могло обойтись без импорта оборудования, запчастей, сырья и комплектующих изделий, без зарубежных рынков продукции. Единственный нефтеперерабатывающий завод, филиал крупнейшей ТНК «Экссон», импортировал запчасти, катализаторы, смазочные масла из США. Химическое предприятие «Пенуолт» выпускало продукты переработки хлора для всей Центральной Америки. «Поликаса» не только обеспечивала поливинилхлоридом десяток фабрик пластмасс и обуви в Никарагуа, но и работала на экспорт. Маслоэкстракционный завод был филиалом «Юнайтед брэндс». Производство бананов и рынки их сбыта контролировала «Стандард фрут». Разорвать эти связи в одночасье было невозможно.

Антикапиталистическая по сущности революция вынуждена была развиваться в плотной ткани капиталистических отношений, преобразуя их лишь постольку, поскольку позволяло соотношение сил. Несколько раз крупная буржуазия бросала сандинистам вызов и прямо-таки напрашивалась на экспроприацию; рабочие требовали от власти, к которой относились как к своей, раз и навсегда покончить с классовым врагом. Но она не могла пойти на это. Член Национального руководства СФНО команданте Х. Уилок, выступая перед рабочими, объяснял: «Как хотелось бы нам сказать нашим сельским трудящимся: займите эти имения, вы их обрабатываете, и они принадлежат вам… В политической области национальное единство для нас – императивная необходимость, чтобы противостоять внешним агрессиям»[1].

Опиралась ли социалистическая тенденция революции на адекватную социальную базу? Ответить на вопрос о численности и социальной структуре никарагуанского пролетариата можно лишь приблизительно. Отрывочность и противоречивость данных, по-видимому, отражает объективную размытость социальных граней в быстро менявшемся обществе. По данным переписи 1980 г., 75,6% самодеятельного населения – 695 тыс. человек – работало по найму, в том числе в секторе общественной собственности – 206 тыс., в частном секторе – 214 тыс., на небольших предприятиях и в кооперативах – 275 тыс.; 254 тыс. из них составляли жители села, 441 тыс.– горожане. Вместе с тем один из теоретиков СФНО Орландо Нуньес отмечал: «Большая часть рабочего класса сосредоточена на селе и носит двойственный и сезонный характер, выступая в один сезон года как рабочие и в другой – как крестьяне; кроме того, она подчинена миграционному образу жизни, затрудняющему его выступление как организованного класса»[2]. Очевидно, что речь здесь идет не о собственно «рабочем классе», а о полупролетариате. Большинство городских наемных работников составляли служащие, работники торговли и сферы услуг, полукустарных мастерских. Средние учебные заведения готовили в основном счетоводов и машинисток, университеты – экономистов и юристов. На промышленных предприятиях трудилось 45 тыс. рабочих, из них свыше половины – на фабриках и заводах с числом занятых более 100 человек, где создавалось более 62% всей продукции. По данным 1984 г., из 604 тыс. человек, занятых в несельскохозяйственном производстве, рабочих было 118 тыс., т.е. 19,5%[3]. При такой социальной структуре пролетариат мог стать авангардом народного восстания, главной опорой народно-демократической власти. Но перспективы всецело определялись возможностями быстрого социально-экономического развития страны и самого гегемона революции.

Классовый характер новой власти в первую очередь проявился в ее опоре на систему массовых организаций трудящихся, особенно пролетариев и полупролетариев. Число профсоюзов с 1979 по 1983 г. увеличилось со 133 до 1103, число их членов – с 27 000 до 207 000. Сандинистский профцентр трудящихся объединял 111 000 рабочих и служащих, Ассоциация сельских трудящихся – 40 000, Федерация работников здравоохранения –15 000. Абсолютное большинство организованных трудящихся признавало руководящую роль Сандинистского фронта. У оппозиции тоже были профцентры; в самом заметном из них, ориентировавшемся на Никарагуанскую соцпартию, было 17 000 членов, в остальных – по полторы-две тысячи[4]. В ноябре 1980 г. почти все профцентры, кроме двух желтых, примкнувших к буржуазной оппозиции, образовали координационный орган. Перед 1 Мая 1982 г. он призвал к созданию единого профцентра как опоры народной власти, гарантии «непрекращающегося продвижения к новому обществу без эксплуататоров и эксплуатируемых»[5].

Достичь единства рабочего движения путем объединения профцентров, связанных с различными партиями, не удалось. Движение к этой цели пошло в первую очередь по пути роста и упрочения сандинистских профсоюзов. В феврале 1983 г. состоялась учредительная ассамблея СПТ, принявшая устав и декларацию принципов. В них было зафиксировано, что деятельность организации строится на основе демократического централизма и имеет главной целью формирование единого профцентра.

Сандинистские профсоюзы совместно с государством контролировали работу частных хозяйств. В случаях развала производства рабочие брали предприятие в свои руки и ставили перед властью вопрос о полагавшейся по закону национализации. Поэтому за десять лет революции буржуазия ни разу не рискнула устроить «хозяйскую забастовку».

Самой массовой организацией стали комитеты сандинистской защиты, объединявшие жителей по кварталам, районам, сельским округам. Всего в КСЗ состояло более полумиллиона граждан. Они следили за порядком, патрулировали улицы, разъясняли людям политику народной власти. Они же контролировали цены и ассортимент в торговле, строили с помощью государства школы и медпункты, помогали домохозяйкам и безработным заводить огороды, чтобы у семьи были свои овощи.

Большую политическую и социальную роль играла Ассоциация никарагуанских женщин им. Л.А. Эспиносы. Женщины составляли 70% членов КСЗ и участников патрулей, треть работников партийного и государственного аппарата, пятую часть депутатов Национальной ассамблеи. Многие участницы освободительного движения занимали высокие посты. Летисия Эррера в 1981-83 гг. возглавляла КСЗ, Дорис Тихерино – Сандинистскую народную полицию (беспрецедентный в мире случай), Леа Гидо была министром здравоохранения, Нора Асторга представляла страну в ООН.

Одной из важнейших форм организации трудящихся стала народная милиция (ополчение). Ее основой был вооруженный пролетариат. Отряды милисианос создавались при городских предприятиях и КСЗ, на селе – при национализированных имениях и кооперативах. Сначала троцкисты, потом Эден Пастора пытались противопоставить милицию народной армии, но потерпели фиаско. Узнав об измене бывшего командира, милисианос на многотысячном митинге высказали все, что о нем думают, и публично сожгли свои удостоверения с подписью Пасторы.

В экономике сандинистам от начала до конца приходилось сочетать, как и в большинстве капиталистических стран XX века, государственный, частный и кооперативный секторы; последние два государство регулировало в основном косвенными методами, через сферу обращения. О. Нуньес отмечал: «Конфискации и экспроприации в этот период практически были заморожены, и соотношение классовых сил с экономической точки зрения с тех пор остается в критическом равновесии»[6].

Вопрос «кто – кого» не был и не мог быть решен. В руках государства находилось 100% энергетики и горнодобычи, 31% обрабатывающей промышленности, 28% агропромышленного комплекса, 24% экспортного сельхозпроизводства и 15,7% предназначенного для внутреннего потребления, 25,5% торговли; крупный частный капитал владел соответственно 32,5%, 63,9%, 37,3%, 14,7% и 41,6%, средний частный –22%, 5,7%, 21,7%, 21,7% и 17%; мелкохозяйский сектор охватывал 14,2%, 2,4%, 17%, 61,5% и 15,9%[7]. Таким образом, крупный частный капитал преобладал над государственным в большинстве отраслей, а вместе со средним имел огромный перевес во всех, кроме сельхозпроизводства на внутренний рынок, да и над ним господствовал через оптовую торговлю. К этому надо добавить трудно учитываемый т.н. «неформальный» сектор, охватывавший многих крестьян, ремесленников, мелких торговцев.

Сандинисты сумели в известной мере превратить слабость в силу. Команданте Х. Уилок говорил: «В наших руках есть контрольные механизмы. Прежде всего, у нас есть государство, которое вырабатывает соответствующую проекту политику: кредитную, ценовую и т.д. У нас есть контроль над внешней торговлей. Таким образом, хотя частный сектор имеет очень большой вес в агроэкспортном хозяйстве, валюту на самом деле контролирует внешняя торговля. У нас есть также контроль над банками, что очень важно для упорядочения экономики и для того, чтобы в обществе не возникало крупных диспропорций. У нас есть финансовые механизмы»[8].

Национализированные предприятия первыми получали от государственных ведомств кредиты, валюту, импортное сырье и технику, несли ответственность за выполнение планов. Но в экономике, пронизанной капиталистическими отношениями, им приходилось работать по правилам капиталистической рентабельности с диктуемым ею механизмом управления и учета.

Национализация банков, монополия на внешнюю торговлю и валютные операции позволяли государству направлять и частный капитал в русло общенациональных программ через закупочные цены, кредиты и валютное финансирование. Частные производители экспортных товаров, составлявшие ядро крупной буржуазии, лишились возможности распоряжаться валютными доходами, которые были поставлены на службу всей нации. Частникам выделяли валюту только на те закупки, которые считала необходимыми власть. Установление твердых цен и зарплаты оставляло капиталистам лишь определенную долю прибыли, правда гарантированную государством; сверхприбыль направлялась на общенациональные нужды. Крупным предприятиям государство задавало все основные параметры производства. Средних и мелких хозяев в промышленности, сельском хозяйстве, на транспорте и в торговле власть побуждала объединяться в кооперативы; при этом собственность на средства производства оставалась частной, но технику и материалы они получали от государства, а значительную часть продукции продавали ему же или выполняли порученные им функции по твердым ценам и тарифам. Сфера «рынка» была резко сужена, капиталист перестал быть полновластным хозяином предприятия: за невыполнение государственных заданий и развал производства его могли экспроприировать, правда с компенсацией.

Социальная политика еще сильнее, чем экономическая, отличалась от проводимой буржуазными правительствами. Доля социальных расходов в общем объеме инвестиций за первые два-три года революции поднялась с 2 до 30%[9]. Чтобы ликвидировать массовое недоедание, была разработана программа обеспечения продовольствием. Частный капитал сохранил преобладание в оптовой и розничной торговле, но была создана система государственного и общественного контроля за распределением и ценами. Министерство внутренней торговли взяло в свои руки сеть супермаркетов, конфискованных у сомосовцев, и создало по всей стране сеть крупных государственных магазинов. Для городской бедноты государство открыло «народные магазины», для сельхозрабочих – центры снабжения, многие частные лавки были взяты под контроль КСЗ; во всей этой системе продукты первой необходимости продавались по твердым ценам. Частнику была создана серьезная конкуренция. Основные продукты питания государство выделяло и частным торговцам со своих складов, устанавливало нормы продажи и регулировало цены на них.

Защита интересов трудящихся стала приоритетной в сферах здравоохранения, образования, в жилищной политике. К 180 прежним медпунктам добавилось 300 новых, 28 тысяч крестьян впервые увидели врача; детская смертность сократилась со 120 до 58 на тысячу. Люди, жившие в хижинах из картонных коробок или железных бочек, впервые получили благоустроенное жилье. За пять лет было построено 16 тысяч домов; желающим строиться самостоятельно власти выделяли землю и материалы, подводили электричество и воду. К 1982 году школ было построено столько же, сколько было до революции, число учащихся в них выросло с 500 тысяч до миллиона, приступили к работе 22 тысячи народных учителей. 150 000 рабочих, крестьян, домохозяек занимались в 15 тысячах кружков ликбеза. Безграмотность сократилась с 60% до 12% и скоро должна была сойти на нет. В университете открыли подготовительный факультет для детей рабочих и крестьян, им стали платить стипендии, построили общежития.

Существенно изменилось положение трудящихся на производстве, прежде всего в госсекторе. Там профсоюзы вместе с администрацией добивались повышения производительности труда, укрепления дисциплины, улучшения условий жизни трудящихся. По примеру социалистических стран развернулось массовое движение рационализаторов и изобретателей. Люди стали чувствовать себя не наемными рабами капитала, а гражданами революционной страны, строящими свое будущее. Но и в частном секторе уволить работника можно было только с разрешения министерства труда, защищавшего законные права рабочих. На 80% промышленных и 50% сельскохозяйственных предприятий были введены различные формы участия трудящихся в управлении[10].

Угроза гиперинфляции все же вынудила власть ограничить права рабочих на забастовку и работодателей на повышение зарплаты. Правая и «левая» оппозиция пытались поднимать шум о нарушении прав, требовать «свободы договора между предпринимателями и трудящимися», но подбить на забастовки смогли немногих. Трудящиеся в абсолютном большинстве понимали, что их основные интересы требуют, прежде всего, защиты народной власти, и поддерживали ее. В госсекторе конфликты возникали только там, где администрация нарушала закон и права работников; в таких случаях рабочие ставили вопрос перед правительством, и положение исправлялось, начальников ставили на место или сменяли.

И социально-политические и экономические причины побуждали сандинистов к скорейшему переводу народного хозяйства на рельсы крупного производства. Не видя политической возможности экспроприировать крупный капитал, они пытались изменить соотношение сил путем ускоренного развития госсектора. Да и просто нельзя было дальше обменивать необработанное сырье, мировые цены на которое падали, на стремительно дорожавшую нефть и почти все остальное. Страна уже не первый год производила хлопок и сахар себе в убыток, только чтобы не оставить людей без работы. Надо было экспортировать не хлопок, а ткани и одежду, не круглый лес, а пиломатериалы и мебель, не рудный концентрат, а металлы, получать электроэнергию не из нефти, а из возобновляемых источников.

Для создания новых производств были мобилизованы все ресурсы. Капиталисты не желали этим заниматься, и 90% инвестиций делало государство. По капиталовложениям Никарагуа в 1980-1983 гг. занимала одно из первых мест в Латинской Америке – 21% ВВП[11]. С 1981 по 1985 г. доля социальных инвестиций снизилась с 30 до 14%, производственных – повысилась с 70 до 86%. На склоне вулкана Момотомбо была построена геотермальная электростанция мощностью 36 мегаватт – одна из крупнейших в мире; с вводом в 1983 г. ее первой очереди производство электроэнергии на четверть перестало зависеть от импорта нефти. Началось сооружение второй очереди геотермальной станции, а также ГЭС и теплоэлектростанции, работавшей на отходах от переработки сахарного тростника. Сеть шоссе впервые связала наземным сообщением Тихоокеанское и Атлантическое побережья. Создавалась система подготовки кадров для современных производств.

Четыре пятых инвестиций в производство (30% ВВП) направлялись в аграрный сектор. Больше половины было вложено в производство тростникового сахара; другие крупные проекты должны были обеспечить страну маисом, молоком, овощами и создать экспортное производство новых культур – какао и масличной пальмы. 90% средств получали госхозы и кооперативы, 10% – частный сектор. Три четверти вложений достались густонаселенному и сравнительно развитому Тихоокеанскому побережью. Один из руководителей агропрома подчеркивал: «Большая часть проектов допускает высокий уровень механизации, наша стратегия в основе не аграрная, в ней высока преобразующая агропромышленная компонента. Все проекты могут быть индустриализованы. Сахарная промышленность – основа химической, которая прокладывает путь производству пластмасс и упаковочных материалов, гербицидов и удобрений. Хлопок можно превратить в ткани и одежду. Скотоводство может быть основой широкого производства мясопродуктов»[12].

К 1984 г. на долю государства и кооперативов приходилось уже 43% ВВП, в том числе в обрабатывающей промышленности и агропроме – 50%, в земледелии 25%, в животноводстве 30%. К 2000 г. намечалось довести в сельскохозяйственном производстве долю государства с 16 до 30% и кооперативов – с 20 до 40; доля крупного частного должна была сократиться с 14 до 5%, мелкокрестьянского – с 49 до 25%[13].

Планы были рассчитаны на крупные инвестиции, импорт оборудования и сырья из США и Западной Европы, экспорт продукции туда же. Импорт техники, запчастей, химикатов вырос по сравнению с дореволюционным примерно вдесятеро; в 1983 г. он обошелся в 210 млн. долл. – половину стоимости всего импорта. Из Канады ввозили дойных коров, для которых надо было покупать за валюту и корма, и витаминные добавки, и ветпрепараты, приглашать специалистов. Инвестиции должны были окупиться через пять – десять лет. Пока же импорт продовольствия вырос втрое, основных продуктов питания – в пять раз; общий объем импорта с 1979 г. удвоился и с 1982 по 1985 г. равнялся в среднем 800 млн. долл. в год, дефицит торгового баланса – 400 млн. долл. [14].

Инвестиционные и социальные программы поддерживались ценой увеличения внешней задолженности и благодаря зарубежной помощи. Однако вскоре многие из тех, кто хотел казаться друзьями, отвернулись от Никарагуа под нажимом Вашингтона или из страха перед углублением революции. С 1980 по 1982 г. иностранная помощь уменьшилась со 135 до 37 млн. долл. В то же время финансовая зависимость от транснациональных банков не сокращалась, а росла. Внешний долг ежегодно увеличивался на полмиллиарда долларов и к 1985 г. вырос впятеро, вплотную подойдя к трехмиллиардной отметке. Только на выплату процентов в 1979 г. ушло 73 млн. долл., в 1982 г. – 154 млн., в 1985 г. – 100 млн., четверть стоимости экспорта[15]. Принять условия предоставления кредитов МВФ – поощрять экспорт продукции частного сектора, урезать социальные расходы и жизненно необходимый импорт – означало бы самоубийство революции.

Страна оставалась уязвимой для давления и в плане внешней торговли. С 1980 по 1984 г. экспорт в США уменьшился с 36 до 13%, импорт оттуда – с 28 до 17% Несмотря на все фразы западноевропейских правительств о дружбе, экспорт в страны ЕЭС сократился с 17 до 9%, импорт из них – с 34 до 9%. Из империалистических метрополий одна Япония закупала четверть никарагуанского экспорта, но импорт как был, так и остался на уровне 3%. В 1985 г. США ввели торговое эмбарго, и импорт оттуда сразу упал до 9%. Последствия сказались незамедлительно: в предыдущие два года страна, несмотря на войну, в основном выполняла инвестиционные планы, в 1985 г. это удалось только на две трети[16].

2. Город и деревня

Уязвимость революции увеличивалась тем, что она унаследовала весьма сложные отношения между городом и деревней. Большинство 3,5-миллионного населения проживало в городах, до трети – в столице, где многие были заняты в «непроизводительных» сферах: торговле, сфере услуг, государственной службе. Городские трудящиеся, организованные лучше сельских, сыграли ведущую роль в свержении Сомосы и после победы революции завоевали больше возможностей отстаивать свои интересы. Однако большая часть необходимого и избыточного продукта создавалась в сельском хозяйстве и агропроме.

На Тихоокеанском побережье было сосредоточено крупное высокотоварное производство, основанное на наемном труде. Постоянных сельскохозяйственных рабочих было меньшинство, преобладали недавно согнанные с земли латифундистами полупролетарии-полукрестьяне. До революции они получали мизерную зарплату, прожить на которую было невозможно. Оставалось на свой страх и риск занимать пустующую частную землю и что-то выращивать для семьи или на продажу, пока и с этой земли не согнали. Кое-где безземельные крестьяне еще до победы революции создавали на занятых землях кооперативы, вместе возделывали земли и отстаивали их от сомосовцев; часть урожая шла в фонд Сандинистского фронта, защищавшего крестьян от карателей.

В редконаселенных внутренних районах крестьяне жили хуторами по несколько семей, а то и отдельными дворами, отстоявшими друг от друга на много километров. Латифундисты большую часть земель использовали как пастбище или не использовали вообще, а меньшую сдавали в кабальную аренду. За клочок земли и пару быков для пахоты крестьянин отдавал часть урожая, иногда до половины. Хозяину арендатор сбывал и остальной урожай, который самому не на чем было довезти до рынка; нуждаясь в деньгах, брал у хозяина ссуду. Иной жизни он не знал и не представлял, считая себя по сравнению с безземельными счастливцем. Латифундист не мог особенно угнетать арендаторов, да и не нуждался в этом, получая основной доход от экстенсивного скотоводства. В крайнем случае арендатор уходил в глубь сельвы, вырубал и выжигал, как его прадеды, клочок земли, 3–4 года снимал урожай, а потом бросал истощенную землю или продавал ее крупному скотоводу за бесценок, а сам двигался дальше. Хозяин средней руки, каких здесь было немало, нанимал в страду батраков с побережья, а то и из Гондураса или Сальвадора; для местных бедняков он был не эксплуататором, а удачливым и авторитетным соседом. Близ гондурасской и коста-риканской границ многие жили не столько крестьянским трудом, сколько контрабандой и/или службой в сомосовской «гвардии».

Из-за крайней неоднородности сельского населения и наличия свободных земель Никарагуа не знала массового крестьянского движения. Крупные землевладельцы, наоборот, были объединены в общенациональном масштабе в Союз сельскохозяйственных производителей Никарагуа – одну из главных организаций Высшего совета частного предпринимательства (ВСЧП); тон в ней задавали крупные капиталисты-агроэкспортеры. Хорошо организована была и торговая буржуазия, державшая в руках весь товарообмен между городом и деревней. Продукция, скупленная у крестьян, свозилась за сотни километров на оптовый рынок Манагуа, а для розничной продажи растекалась по провинциальным рынкам, иногда тех же районов, где была выращена[17].

В аграрных преобразованиях первых лет революции упор делался на развитие крупного производства. Предполагалось, что оно обеспечит стране доходы от экспорта, необходимые для экономического и социального развития, а сельским пролетариям и полупролетариям – достойно оплачиваемую работу, социальные права и гарантии.

По закону 1981 г. частные владения любого размера, использовавшиеся производительно, охранялись законом. Власть всячески удерживала крестьян от самочинных захватов. Крупные владения (свыше 350 га на Тихоокеанском побережье и свыше 700 га в других районах), на которых не вели эффективного хозяйства, подлежали экспроприации с выплатой хозяевам компенсации. Безвозмездно конфисковали землю только у сомосовцев, контрас и их пособников. Более двух третей изъятых земель поступало в госсектор, и на них создавались государственные хозяйства, около трети распределялось среди крестьян, вступавших в кооперативы. «Предприятия аграрной реформы» – госхозы и кооперативы – в первую очередь получали кредиты, для них импортировались трактора, хлопкоуборочные комбайны, оросительные установки.

Средние и мелкие сельхозпроизводители, контролировавшие большую часть сельскохозяйственного производства и имевшие в деревне политическое влияние, в большинстве заняли лояльную правительству позицию. Крупный капитал пытался перетянуть их на свою сторону, но они вышли из ССХПН и создали свою организацию – Национальный союз земледельцев и скотоводов. К концу 1982 г. в нем было 100 000 членов – 40% всего крестьянства[18].