В мае 1985 г. президент Рейган «в интересах национальной безопасности» прекратил действие Договора о дружбе, торговле и мореплавании, заключенного с Сомосой-старшим в 1954 г. По условиям договора он терял силу лишь через год после денонсации, но США бесцеремонно нарушили свои обязательства и ввели полное эмбарго на торговлю с Никарагуа. Страна потеряла рынки экспортной продукции, возможность закупки техники и запчастей. В Майами и других городах были задержаны уже оплаченные партии товаров. Никарагуанской авиакомпании запретили летать в США. У пассажиров самолетов отбирали даже личные вещи, изготовленные в Никарагуа.

Без запчастей и материалов остались, прежде всего, металлообрабатывающие, химические, пищевые предприятия филиалов ТНК североамериканского происхождения. Остановка одного только завода «Экссон» грозила оставить страну без топлива. Но ТНК не были заинтересованы в потере позиций в Никарагуа, как в свое время на Кубе, и находили возможность закупить запчасти и материалы по своим каналам. «Экссон» даже законсервировала свой завод на острове Аруба, чтобы перебросить запчасти в Никарагуа. Она отказалась подчиниться требованию Белого дома не перерабатывать нефть из социалистических стран: четверть века назад подобный шаг стоил ей заводов на Кубе. Тогда администрация США соединила санкции против двух стран: запретила бензоколонкам «Экссон» и «Тексако» продавать бензин, поступавший с Кубы. В распоряжении правительства остались лишь колонки англо-голландской «Шелл», у которых выстраивались длинные очереди. Смазочные масла пришлось закупать в разных странах и на различных условиях, что вызвало их нехватку и повышенный износ машин и оборудования.

Торговый бойкот США больно ударил по национальному частному сектору, который не мог подобно филиалам ТНК переориентироваться на поставки из третьих стран. Частникам принадлежала основная масса машин и оборудования из США, и без запчастей многие грузовики, автобусы и такси встали. В Вашингтоне явно пытались подтолкнуть их владельцев к активному выступлению против народной власти.

Эмбарго нанесло удар и по социальной сфере. Оборудованием из США было оснащено большинство больниц, водопроводная сеть столицы. Из-за отсутствия запчастей на водопроводной станции из шести насосов работали два, в городе возникли перебои с водой.

СФНО и правительство страны призвали народ к преодолению экономического бойкота. Предусматривалось экономить сырье, материалы и топливо, беречь машины и оборудование, более справедливо распределять базовые товары, развивать подсобное продовольственное хозяйство. Стали проводиться «красно-черные дни», когда люди безвозмездно трудились на пользу страны.

В стране развернулось массовое движение новаторов, изготавливавших запчасти из подручных материалов. Государство снабжало их материалами и оборудованием, выплачивало премии. Была разработана общенациональная программа производства запчастей, объединявшая более 200 предприятий. На стенах мастерских появились лозунги: «Янки, сукин сын, то, что ты нам не продаешь, мы сделаем сами». Девять новаторов-связистов собрали из списанного оборудования 18 телефонных коммутаторов, сохранив для страны 250 тысяч долларов. Трудности с горючим и автомобилями вдохнули новую жизнь в более надежный и экономичный железнодорожный транспорт: из списанных платформ и автобусов железнодорожники собирали «мотовозы» для пассажирских рейсов. По улицам Манагуа ездили сотни конных повозок из кузовов североамериканских машин. Среди крестьян нашлись самородки, делавшие молотилки, прессы для сахарного тростника, соломорезки для кормов. Импортную стеклянную тару заменили производимой в стране полиэтиленовой и глиняной, импортную посуду – алюминиевой, которую изготавливали из обломков сбитых самолетов и прочего лома в небольших мастерских. Через несколько дней после сворачивания «Стандарт фрут» от причала порта Коринто отошло судно, груженное ящиками с маркировкой «Бананы Никарагуа». Качество продукции контролировалось самими рабочими и четырьмя независимыми службами. Два с половиной года национальная компания сохраняла позиции на рынке США, хотя банановые ТНК боролись против нее всеми средствами, даже ставили на ее ящиках надпись «красные бананы».

Страна искала новые рынки сбыта. Экспорт мяса и морепродуктов переориентировали на Канаду и Мексику, бананов – на Западную Европу, сахар нашел покупателей в Алжире и Иране. Но ТНК наводняли эти страны своей продукцией, сбивая цены. Табачная промышленность потеряла три четверти рынка.

Спустя год после введения эмбарго нанесенный им ущерб приближался к 100 млн. долл. – трети годовых валютных поступлений от экспорта. В 1987 г. эмбарго было продлено. Модель «смешанной экономики», намеченная в первые годы революции, не была рассчитана на столь тяжкие испытания.

Большую часть бюджета пришлось направить на нужды обороны и элементарного выживания. В 1984 г. было введено нормирование товаров первой необходимости, чтобы обеспечить каждой семье необходимый минимум. Распределение и сбыт многих товаров, производимых как государственным, так и частным сектором, были сосредоточены в руках государства. КСЗ выдавали на каждую семью по числу едоков карточки на рис, фасоль, сахар, соль, мыло. Они же выбирали в каждом квартале и селении КСЗ наиболее честных торговцев. Их лавки становились «народными магазинами», где товары отпускали по карточкам по твердым ценам. На мясо, молоко, масло, сыр, массовую одежду и обувь гарантировалась не норма снабжения, а только цена. Продукты, в которых не ощущалось недостатка, продавались в государственных супермаркетах по рыночной цене. На низком уровне поддерживались транспортные тарифы.

Гарантированное распределение было выражением политики народной власти, ставившей во главу угла не прибыль капиталистов, а жизненные интересы людей труда. Осуществить его было бы невозможно без активного участия общественно-политических организаций трудящихся. Распределением карточек и снабжением народных магазинов ведали КСЗ. Они же вместе с СФНО и профсоюзами контролировали систему распределения, посылая на места народных инспекторов.

Приоритет базовых потребностей народа был неполным: «военного коммунизма» не существовало. Поддерживая союз с частью буржуазии, ей оставляли возможность престижного потребления. «Патриотические предприниматели» и их родня разъезжали на импортных иномарках, купленных по субсидируемым ценам. Буржуазный образ жизни манил многочисленное чиновничество, засасывал и новые кадры. Все это вызывало в народе протест. Левая оппозиция обвиняла сандинистов в капитуляции перед буржуазией.

Инфляция выросла с 22% в 1982 г. до 251% в 1985 г. О. Нуньес писал: «Инфляция превращается в национальный налог на оборону, которому может наступить конец, видимо, только с окончанием войны». В условиях роста инфляции субсидирование цен и тарифов обходилось государству все дороже. С 1981 по 1983 г. расходы на субсидии выросли в два с половиной раза, в 1984 г. – еще в полтора[1].

Дополнительным бременем на бюджет легла поддержка частных хозяйств в условиях кризиса. Вместо того чтобы экспроприировать их за долги, как нередко делалось до революции, государство, оберегая «смешанную экономику», разрешало частникам расплачиваться в кредит, повышало закупочные цены на их продукцию, даже делало для них изъятия из монополии внешней торговли. Когда мировые цены на хлопок упали и в соседних странах его перестали выращивать, государство субсидировало себе в убыток частных хлопководов. Но все это могло в лучшем случае поддерживать частное производство на плаву. Чтобы развивать его, нужно было импортировать средства производства, а всю иностранную валюту государство тратило на закупки предметов первой необходимости, делиться ею с частником возможности не было. Впрочем, капиталисты особо не страдали: пользуясь помощью государства и при этом поругивая госсектор за «нечестную конкуренцию», они поддерживали производство кое-как, лишь бы не попасть под экспроприацию, а в основном занимались спекуляцией и прочим теневым бизнесом.

Стране и народу дорого обошлось господство частных оптовиков во внутренней торговле. Команданте Х. Уилок признавал, что в этой сфере у государства «меньше всего влияния и больше всего трудностей»[2]. Все большая часть оборота шла в обход государственной банковской и налоговой системы. Скупая товары по субсидируемым ценам и перепродавая в несколько раз дороже, дельцы присваивали все большую часть народных средств, вкладывавшихся в субсидии.

Острый дефицит потребительских товаров, вызванный кризисом, войной и блокадой, создал для теневой или, как ее называли в Никарагуа, «параллельной» экономики самые благоприятные условия. Контрреволюция, как и в других странах, сознательно делала на нее ставку. Панамериканский фонд развития в Вашингтоне финансировал специальное «исследование» Никарагуанского института развития, связанного с правой оппозицией, в котором «неформальный сектор» гордо именовался «народным предпринимательством». В нем усматривали «экономическую и одновременно политическую силу, которая не должна недооцениваться, а должна быть включена в политические и экономические механизмы народов… В числе его самых важных характеристик – индивидуализм, собственная инициатива, приверженность частной собственности, критический дух и большая способность к выживанию»[3].

Сандинисты отдавали себе отчет в опасности этого фронта экономической войны. О. Нуньес писал: «После первых преобразований в сфере собственности и процесса непосредственного производства, классовая борьба во многом перемещается в сферу обращения, где рынок сильнее всего противостоит народному планированию, направленному на преодоление социальной дифференциации»[4].

Революционная власть наказывала спекулянтов: пойманных с поличным штрафовали, лишали лицензий на торговлю, товар передавали в госторговлю. Но в условиях всеобщего дефицита и «смешанной экономики» спекуляцию невозможно было сдержать одними мерами принуждения. Приходилось вдогонку рыночным повышать официальные цены. Потребительская корзина за 1983-84 гг. подорожала на 60%, и все же разница между официальными и рыночными ценами составляла 200-300%[5].

Одной из форм противоречия между производительным и непроизводительным, «формальным» и «неформальным» секторами экономики стало противоречие между городом и деревней. По мнению О. Нуньеса, в 1983-86 гг. «местным выражением главного противоречия – между революцией и империализмом – стала борьба между торгово-спекулянтскими слоями города и производителями и трудящимися деревни… Один из результатов этого противоречия – развертывание борьбы за излишки посредством торговли и спекуляции, проявляющейся в дифференциации цен между селом и городом»[6].

Массовые организации трудящихся добивались, чтобы правительство всерьез занялось селом. Беженцы и отслужившие в армии молодые крестьяне требовали обеспечить их землей. Председатель НСЗС Нуньес говорил: «Мы должны стать более боевитыми в отношении государственных учреждений, во многих кругах безразлично относятся к решению проблемы снабжения»[7].

В 1984-85 гг. закупочные цены на продукцию крестьян были значительно повышены, им списали долги по кредитам. Государство начало снабжать деревню товарами первой необходимости по твердым ценам, пойдя даже на некоторое ограничение снабжения городов. НСЗС и другие организации, руководимые сандинистами, больше не удерживали крестьян от борьбы за землю, а сами возглавили ее. 95% земли, экспроприированной в 1985 г., распределили среди крестьян[8]. Самый острый конфликт произошел в провинции Масая, где крестьяне особенно страдали от малоземелья: демобилизованные бойцы, проливавшие кровь на северной границе, заняли «производительную» латифундию председателя ВСЧП и будущего президента Э. Боланьоса. Хотя она не подпадала под реформу, государству пришлось ее экспроприировать и передать крестьянам.

В январе 1986 г. был принят новый закон об аграрной реформе. Потолок земельных владений, не затрагиваемых аграрной реформой, понизили в десять раз. Кроме того, министру были даны полномочия распространять реформу на любую собственность по соображениям общественной пользы. Там, где земли не хватало, крупным и средним собственникам пришлось поделиться ею с безземельными. Речь шла не об экспроприации латифундий, а об удовлетворении потребности бедноты в земле; как правило, государство выкупало излишки по рыночной цене. Земли государственных хозяйств, которые не обрабатывались или использовались неэффективно, тоже стали раздавать крестьянам. Как правило, участок передавался в личное владение: его нельзя было продавать, сдавать в аренду; в случае неэффективного использования земля могла быть изъята.

За 1981-85 гг. от аграрной реформы выиграла примерно половина крестьянства: 86 тыс. семей было передано 1,8 млн. га – треть обрабатываемых земель; только 20% их было экспроприировано или конфисковано у 498 собственников, остальные юридически закреплены за крестьянами, уже обрабатывавшими их. Площадь латифундий (более 350 га каждая) сократилась с 36 до 11% сельскохозяйственных земель, общий фонд государства и кооперативов достиг 40%[9]. К 1988 г. участки получили более 120 тысяч семей, мелкие и средние производители владели 34% земли, кооперативы – 32%, крупные частные – 22%, у госхозов осталось 12%[10].

В мае 1986 г. прошел первый крестьянский съезд. Выступая перед его делегатами, команданте Уилок сообщил о непростом решении – «отпустить» цены на маис и фасоль. «В прошлом году мы установили цену на фасоль на уровне 2 300 кордоб, а находились спекулянты, продававшие ее здесь по 10 000 кордоб; и эти же спекулянты расхватывали обувь, везли в деревню и продавали крестьянам в пять раз дороже; государство не могло воевать со всеми, отбирать маис и фасоль у крестьян при этих обстоятельствах, когда мы боремся против контрреволюции. Мы думаем, что лучше разрешить крестьянам продавать свои продукты по 5 – 6 тысяч самим: чем от разницы будет выигрывать спекулянт, пусть лучше выигрывает крестьянин… Эта мера не самая правильная, но она хотя бы идет на пользу производителю, а не посреднику»[11].

Новая аграрная политика помогла революционной власти привлечь на свою сторону большинство крестьян и нанести поражение контрас. Но серьезно улучшить социально-экономическую ситуацию мелкое крестьянское производство не могло. Кооперативы, не имея возможности повлиять на господствующие капиталистические отношения, начинали сами в них втягиваться: нанимали рабочих со стороны, объективно становясь эксплуататорами. Военные действия сорвали сотни тысяч крестьян с земли, и многие из них уже не вернулись к сельскому труду, а осели в городах, зарабатывая на жизнь в основном в «неформальном секторе».

К началу 1985 г. покупательная способность зарплаты по сравнению с 1980 г. упала почти на 40%[12]. Товары, предназначенные для распределения по карточкам, нередко попадали в руки спекулянтов. Пытаясь отнять у них почву, государство стало продавать в универсамах базовые товары по ценам выше нормированных, но ниже рыночных. Государственным и частным предприятиям не хватало работников, а привлечь их более высокой зарплатой не было возможности. Правительство разрешило предприятиям продавать часть продукции рабочим по низкой официальной цене, чтобы те перепродавали ее по рыночной. Сандинистский профцентр с тревогой отмечал: «В некоторых случаях чрезвычайные доходы трудящегося от продажи продуктов своего предприятия составляют 300% установленной ему зарплаты, что ведет к утрате заинтересованности в труде, снижению дисциплины и вследствие этого производительности, а в политическом плане не способствует пролетарскому сознанию»[13]. Все это раздувало черный рынок, уводивший товары и валюту из-под контроля государства.

Нарастал разрыв между лозунгами и жизнью. Много и верно говорилось о важности производительного труда, а на практике лавочник-спекулянт получал в три-четыре раза больше министра и в десятки раз больше рабочего или крестьянина; власть пыталась искоренить черный рынок, а многие не могли без него ни купить необходимое, ни добыть на это деньги. Народнохозяйственное планирование, введенное в первые годы революции, официально еще продолжалось, но фактически даже правительственные ведомства ему не подчинялись, годовые планы оставались на бумаге.

В начале 1985 г. пришлось существенно изменить экономическую политику: отказаться от субсидирования цен на продовольствие и другие товары первой необходимости, от новых ассигнований на социальные программы. Был положен конец практике натуроплаты. Чтобы защитить трудящихся общественного сектора от роста цен, государство стало периодически повышать зарплату с учетом результатов труда. Все государственные и частные предприятия, производившие базовые потребительские товары, стали продавать их только министерству внутренней торговли. Ограниченные запасы товаров первой необходимости в первую очередь направлялись в деревню и на городские предприятия. Карточное распределение по месту жительства было дополнено системой «центров снабжения трудящихся» на производстве. Министерство внутренней торговли и СПТ заключили соглашение о том, чтобы эти центры в первую очередь получали товары по низким ценам. Но и тут вскрылись противоречия интересов: пищевые и швейные фабрики стали обменивать часть своей продукции на товары для своих распределителей, а нефтепереработчикам и металлистам предложить в обмен было нечего. Профсоюзы начали выдавать трудящимся свои карточки, которые можно было отоварить в государственных универсамах или в кооперативах торговцев, заключавших соглашения с профсоюзами и министерством[14].

В целях экономии был сокращен управленческий аппарат, инвестиционные программы ограничены завершением важнейших строек. Вместо давно нерентабельного хлопка на орошаемых землях стали сеять маис и фасоль. В тех хозяйствах, где привыкли работать по три-четыре часа, рабочий день увеличили до нормы; рабочие в большинстве поняли и поддержали эту меру. Цены на продукцию предприятий регулярно пересматривались с учетом инфляции. Была проведена девальвация денежной единицы и легализован «параллельный» рынок валюты при сохранении нескольких обменных курсов для разных товаров экспорта и импорта. Были повышены налоги на импорт предметов роскоши, налогообложением пытались охватить и «параллельную экономику».

Даже экономическая блокада не заставила сандинистов установить государственный контроль над экспортным сектором. Наоборот, частным хозяевам, производившим на экспорт мясо, хлопок, кофе, промышленные товары, государство платило валютные премии, обеспечивало их кредитами, запчастями, материалами, удобрениями, семенами. Выплата частным производителям валютной премии подняла их заинтересованность, дала возможность импортировать запчасти и некоторые материалы напрямую. В сафру 1985-86 гг. кофе впервые был убран со всех плантаций. Благоприятная конъюнктура на мировом рынке кофе позволила получить в 1986 г. дополнительно 60 млн. долл. Выплачивая частнику два доллара (позже 10 долларов) премии за мешок, государство выручало при экспорте до 200 долларов[15]. Но это достигалось ценой укрепления позиций крупного капитала. На долю латифундий в 1986 г. приходилось 43% урожая кофе, 40% сахарного тростника, 46% хлопка, 42% риса[16].

Никарагуанский «нэп» диктовался тем, что революционная власть, сжатая кольцом осады, уже не имела возможности ни наступать на капитал, ни даже осуществлять над ним прямой контроль в рамках «смешанной экономики». Оставалось попытаться направить его в русло госкапитализма методами косвенного регулирования. Ценой уступок частным производителям удалось остановить падение объема экспорта, в 1987 г. он даже вырос. Может быть, ситуацию и удалось бы переломить, если бы не усиление экономической войны. Но оживить экономику в целом в условиях разрыва жизненно важных международных связей было невозможно. К началу 1986 г. инфляция вместо прогнозировавшихся 60% в год перехлестнула за 400%, а в последующие месяцы еще усилилась. Черный рынок продолжал разрастаться. Национальную валюту вытеснял доллар, стоивший на легализованном «параллельном» рынке 1300 кордоб, на черном – 2200[17]. Трудящиеся вынуждены были добиваться новых повышений зарплаты; за полтора года экономических реформ их было пять, и все же реальная зарплата упала ниже уровня 1984 г. Только для меньшинства наемных работников, сравнительно высоко оплачиваемых, главным источником дохода осталась индексируемая зарплата; большинству приходилось не столько зарабатывать на производстве, сколько «крутиться» в неформальном секторе.

Развитие теневой экономики привело к тяжелым последствиям не только в экономике, но и в социальной сфере. Жизненная практика убеждала, что на черном рынке можно заработать быстрее и легче, чем стоя у станка или возделывая землю. Вчерашние крестьяне и рабочие превращались в мелких торгашей. По существу, происходило массовое деклассирование трудящихся, что подрывало социальную базу революции.

Государство уже не могло развивать и даже поддерживать на прежнем уровне социальные программы. Недешево стоившие оросительные системы вместо того, чтобы решить продовольственную проблему и увеличить экспорт, едва покрывали потери от падения крестьянского производства. Чтобы дать кров беженцам, пришлось свернуть все остальное строительство жилья. Разрушенные школы восстанавливались только там, где на это выделялись средства зарубежных программ помощи. Процент неграмотных снова повысился с 12-13 до 20, меньше стало студентов. Импорт медикаментов с 1982 по 1987 г. снизился в два с половиной раза, число работников здравоохранения – на одну пятую[18]. Безработица достигла 22%, и хотя эта цифра была в полтора раза меньше, чем в соседних странах, за нею стояли многие десятки тысяч людей, перешедших с полей, строек и фабрик в сферу мелкой торговли и услуг. Выпускники вузов все чаще предпочитали государственным предприятиям частный сектор, где платили больше, или пытались открыть мини-мастерскую или еще какое-нибудь «дело».

В народе нарастала усталость. Активность массовых организаций снижалась, они все больше выступали лишь как проводники решений власти сверху вниз, а механизм обратной связи слабел. Возможности профсоюзов организованно отстаивать повседневные интересы своих членов были в условиях чрезвычайного положения ограничены. Роль КСЗ и отношение к ним тоже менялись не в лучшую сторону. Добровольный труд на уборке урожая, «красно-черные воскресенья», патрулирование, демонстрации и митинги – все это многие воспринимали уже не как праздник свободы и братства, а как нагрузку, отягчавшую и без того нелегкую борьбу за выживание. Люди привыкали воспринимать государство как инстанцию, от которой зависит все: разрешить или не разрешить предъявление требований, удовлетворить их или нет. Такое отношение к революционной власти несло в себе опасность: правительству предъявлялись претензии за все, даже за то, что не зависело ни от него, ни вообще от Никарагуа.

К чести сандинистов, они сумели сделать из снижения активности масс и отчуждения от власти части трудящихся правильные выводы: не винить во всем отсталость масс, а вносить необходимые коррективы в тактику, следуя стратегическим ориентирам. Это коснулось и массовых организаций. На их общенациональных ассамблеях в 1985 г. звучала острая критика снизу. Были одобрены новые принципы работы. Организации стали активнее представлять и отстаивать интересы своих членов. Руководителей КСЗ стали выбирать тайным голосованием, и это не обязательно были сандинисты.