Желаниенаписать этот отклик возникло у меня прежде всего потому, что статья написана живо и интересно.  П. Федотова не просто излагает догмы и постулаты, она мыслит и аргументирует. И хотя я не согласен с основными выводами этой статьи, тем не менее читал её с большим интересом и с надеждой на плодотворный обмен мнениями.

История и марксизм: Борьба классов или соперничество наций и этносов?

Не стану останавливаться на критике научной конференции «Социализм после социализма: новый интеллектуальный вектор в постсоциалистических странах» [3]. Да и с точки зрения П. Федотовой интересно не то, что на этой конференции было, а то, чего там не было, например, идеи книги А. Паршева «Почему Россия не Америка?», в которой как поражение СССР, так и несовместимость России с капитализмом объясняется геополитическими и экономико-географическими причинами («ни капитализм, ни социализм не превратят Воронежскую или Вологодскую область в Майами или Неаполь. Климат не тот. Бананы на елке расти все равно не будут»). Это положение А. Паршева в изложении П. Федотовой уже было подвергнуто основательной научной критике как в частностях, так и по существу. Капитализм – это всемирно-историческая общественно-экономическая формация, которая лишь возникает в одной или нескольких странах, но существовать может только в пределах общемирового рынка. Поэтому капитализм сегодня – это не только США или ЕС, это и Алжир, и Индия, и Чили, и Суринам, которые являются частью этой формации и без которых США или страны ЕС в их теперешнем виде не существовали бы точно так же, как не было бы в господском доме барских комнат без лакейской и «людской», т.е. как не было бы «переднего двора» без «заднего». И то, что России не светит место на переднем дворе, вовсе не означает, будто бы она не может быть частью мировой капиталистической формации. Более того, если в современной России есть силы, заинтересованные в капитализме как в системе, в которой они уже заняли своё пусть скромное, но господствующее место паразитов мирового масштаба, то это как раз и означает, что России совершенно независимо ни от климата, ни от погоды суждено быть частью капиталистической системы, пока эти силы не встречают сопротивления и пока они контролируют положение, умело манипулируя безликим электоратом, т.е. пока они не встретят противодействия других, противоположных сил, заинтересованных в новой социалистической революции.

Куда интереснее попытка П. Федотовой поправить марксизм в плане должной (с её точки зрения) оценки национального в нашей истории и современности. «Специфическая черта марксизма как теоретической системы взглядов, – пишет П. Федотова, – игнорирование и даже прямое отрицание самостоятельности и приоритетности национальных интересов перед интересами классовыми. Согласно марксизму в основе исторического развития лежат социальные, а не национальные конфликты. Последние, даже если и имеют место, являются превращенной формой классового антагонизма, а то и просто ширмой, «предрассудком масс», который верхушка использует в своих корыстных классовых интересах».

Как мне представляется, мы в очередной раз имеем дело с вульгаризацией марксизма, может быть и добросовестной, но вульгаризацией. Марксизм не игнорирует национального, а прежде всего выявляет его социальную природу, обусловленную теми социальными процессами, которые происходят в каждом конкретном этносе или в нации, являющейся продуктом общенационального рынка. Эта вторичность национального перед социально-классовым вовсе не есть его отрицание, порой даже совсем наоборот. Речь, таким образом, идёт не столько об игнорировании, сколько о первичности социально-классового по отношению к национальному.

Интересно, что дальше П. Федотова на целом ряде исторических примеров старается доказать, что этносы или нации становятся жизнеспособными только при условии определённой общности национальных интересов, которые выходят на первый план лишь там и тогда, где и когда государству удаётся притупить социально-классовые антагонизмы. Однако при этом сразу бросается в глаза не первичность, а как раз вторичность национального, которое, во-первых, нигде ещё не смогло удержать народы от социально-классового расслоения, а во-вторых – сразу же отступало на задний план, как только в этнической или национальной общности обострялись социально-классовые антагонизмы.

В качестве примеров недостаточности классового анализа при объяснении исторических событий П. Федотова задаёт ряд вопросов, которые, на мой взгляд, свидетельствуют как раз об обратном, т.е. о том, что только социально-классовый анализ и может на эти вопросы ответить.

«Каким социально-классовым конфликтом можно объяснить греко-персидские войны V века до н.э.?» – спрашивает она. Пожалуйста: для рабовладельческих обществ, достигавших в своём развитии уровня крупных государств-империй, завоевательные войны с соседями всегда были закономерностью, обусловленной потребностью в захвате новых территорий и новых масс рабов, что само по себе обусловлено экстенсивной природой рабовладельческого способа производства. Именно это делает войну своего рода способом существования таких империй совершенно независимо от их национального характера. Именно эта социальная закономерность в совершенно определённые периоды античной истории гнала на войну сначала персов, потом греков при Александре Македонском, а потом и древних римлян, создавших самую обширную из древних (рабовладельческих) империй. Воинственность того или иного народа, таким образом, коренится отнюдь не в его национальных особенностях. Напротив, сами эти особенности являются общим признаком (закономерностью) социально-классовой зрелости почти любого народа. Они так же мало зависят от его национальности, как не зависят от неё общие психологические или анатомические закономерности взросления детей разных рас. И между стариками или молодёжью разных наций порой обнаруживается куда больше общего, чем между «отцами и детьми» одной и той же национальности.

«Какое отношение имеет классовая борьба к нашествию Чингисхана или Батыя?» – спрашивает П. Федотова. И это достаточно социально просто. И эти завоевания, и набеги норманнов, и альбигойские войны, и распространение арабов, турок или древних германцев имеют в себе при всём историческом разнообразии каждого из этих случаев то общее, что все эти этносы переживали кризис и разложение родоплеменного строя и переход от военной демократии к первым формам государственности, что и порождало специфические формы завоевательных походов в виде набегов и завоеваний. В отличие от имперской колонизации целью таких набегов были, как правило, грабежи и дань, а не навязывание покорённым народам порядков их завоевателей. Именно поэтому, например, Дмитрий Донской справедливо считал монголо-татарское завоевание меньшей опасностью для Руси, чем нашествие Тевтонского ордена. Таким образом, сама мысль о завоевании мира возникает в рамках того или иного этноса лишь тогда, когда в процессе формирования государства правящей верхушке или одному из её представителей удаётся добиться господства над этим этносом. Только жестокое подчинение себе своих же делает возможным и желанным завоевание и подчинение остальных народов и вообще всего мира. Как правило, такие завоевания носят временный характер и сопровождаются тем, что завоеватели перенимают культуру завоёванных и в конце концов уходят в прошлое, миновав ту стадию в своём социальном развитии, которая и погнала их на завоевание мира. И как только народы проходили эту стадию в своём развитии, их завоевательный «пыл», как правило, угасал, а сами они становились вполне добропорядочными нациями, нередко оказываясь после этого периода в положении завоёванных.

Ну и совсем простой вопрос: «Из каких классовых соображений Наполеон вторгся в Россию?». В основе завоевательных походов Наполеона лежит та же страсть мелкой буржуазии к завоеванию и колонизации соседних народов, которая гнала Кромвеля на завоевание Ирландии, а молодые США – на завоевание всей Америки. В основе всех этих завоеваний лежит двойственность мелкой буржуазии, которая как слой трудящихся склонна к патриотизму и к массовым порывам по отражению внешней агрессии, но как слой собственников стремиться в то же время к расширению своей собственности за счёт соседних народов. Именно эта двойственность объясняет столь быстрое превращение французской революционной республики Марата, Дантона и Робеспьера в империю Наполеона, которая до такой степени представляла собой противоположность республике, что для превращения в монархию, принесённую в Париж на русских и прусских штыках, достаточно было только сменить вывеску. С этой точки зрения в судьбах вождей первых буржуазных революций столь разных народов, как французы и англичане, – Наполеона и Кромвеля – куда больше общего, чем частного, так как оба закономерно довели дело своей жизни до его противоположности, что и привело в обоих случаях к реставрации монархии (Тюдоров в Великобритании и Бурбонов во Франции). Да, в этих процессах есть немало различий, но различия эти скорее видовые, чем родовые, т.е. это всего лишь индивидуальные различия одной и той же классово-социальной сущности.

И ещё проще вопрос о том, «какими интересами руководствовались деятели европейской социал-демократии, когда в 1914 году голосовали в парламентах за предоставление своим правительствам военных кредитов?». Это были интересы рабочей аристократии, которая стала естественной социальной основой национал-оппортунизма Второго интернационала. В Союзе коммунистов, например, или в Международном товариществе рабочих о таком национал-оппортунизме и речи быть не могло. И не потому вовсе, что в этих организациях были люди других наций, а только потому, что в XIX веке не было ещё в континентальной Европе той социальной базы этого отвратительного явления, которая возникла в прошлом веке как неизбежный результат империализма.

Далее П. Федотова пытается объявить «бесклассовыми» борьбу двух братьев за наследство, борьбу бывших супругов за имущество после развода и борьбу крестьян разных наций за рынки сбыта, не забывая и о грабительских набегах половцев на Русь и русских князей на половцев. Но и в этом случае конфликты из-за дележа наследства или общего имущества при разводе обязаны своим существованием наличию в обществе института частной собственности; в период матриархата или преодоления моногамной семьи при социализме такие конфликты были и будут просто невозможны. Что же до крестьян или до русско-половецких набегов, то при хорошем знании истории становится вполне очевидно, что пока у славянских племён Киевской Руси не возникло чувства национального (этнического) единства, они совершали набеги друг на друга примерно так же, как и на своих собственных соплеменников, а вернее – на родственные племена или союзы племён. Более того, между ними (людьми разных этносов) нередко возникали временные союзы, скрепленные, например, брачными узами, и союзы эти были направлены против всех соседей совершенно независимо от их этнической принадлежности. Так, например, если отделить реальную историю от более поздней легенды, воспетой в опере Мусоргского «Князь Игорь», то в предложении хана Кончака выдать его ханскую дочь за сына пленённого им князя Игоря не было ничего особенного для того времени, это была вполне естественная для тех отношений и нормальная практика союзов не на этнической основе, а на базе общности военно-политических интересов – заключать союзы стремились не с тем вовсе, кто был «родной крови», а с тем, чья помощь давала большие выгоды.

П. Федотова безусловно права в том, что не каждый экономический конфликт имеет чисто классовую природу, но при этом она упускает из виду, что каждый и экономический, и национальный конфликт имеет определённую социально-экономическую, классовую сущность, которая, в частности, и определяет степень проявления в нём национальных или же этнических противоречий. Одна нация (или этнос) отличается от другой отнюдь не чем-то сверхъестественным и надсоциальным, а вполне понятными социальными условиями своего формирования и развития. Так, например, гордость испанцев – это прямой результат реконкисты, в ходе которой население приграничных областей имело особые права. Способность русских к партизанской войне – это всего лишь наследие долгой исторической инерции таких специфических войн, которые грозили не просто завоеванием, но прямым уничтожением. Особенности других наций, так называемый национальный характер, определяются тем, состоит ли данная нация из крестьян-общинников или же крестьян-единоличников, свободных фермеров или подневольных крепостных, профессиональных воинов или торговцев, ростовщиков и менял. Вот поэтому-то национальное при всём его значении, причём иногда определяющем значении в какой-то исторический момент, является всё-таки вторичным, т.е. производным от тех социально-экономических и исторических условий, в которых развивалась данная нация.

Все эти примеры, таким образом, скорее опровергают, чем подтверждают мысль П. Федотовой, что-де «национальная (геополитическая) борьба является самостоятельным и ведущим фактором исторического процесса». Более того, исторические факты Новой и Новейшей истории подтверждают скорее глубоко вторичный и второстепенный характер национальных интересов. Так, например, стоило господствующим классам Франции и Германии, вцепившимся друг другу в глотку в, казалось бы, смертельной франко-прусской войне, оказаться перед лицом Парижской коммуны – и они тут же забыли о своих национальных интересах перед лицом классового антагонизма, объединившись против коммунаров. Интересно, что и потом, когда французы пытались уменьшить объём выплат по контрибуции, наложенной на них немцами, они прежде всего ссылались на опасность повторения восстания, которое могло переброситься и на Германию. Точно так же мыслили и наиболее дальновидные русские белогвардейцы. Вот, например, слова персонажа пьесы М. Булгакова «Белая гвардия», белого русского офицера Алексея Турбина, по поводу соотношения борьбы против большевиков с борьбой против немцев на Украине в 1918 году: «Нужно было бы немцам объяснить, что мы им не опасны. Кончено. Война нами проиграна! У нас теперь другое, более страшное, чем война, чем немцы, чем все на свете. У нас – Троцкий. Вот что нужно было сказать немцам: вам нужен сахар, хлеб – берите, лопайте, кормите солдат. Подавитесь, но только помогите. Дайте формироваться, ведь это вам же лучше, мы вам поможем удержать порядок на Украине, чтобы наши богоносцы не заболели московской болезнью. И будь сейчас русская армия в Городе, мы бы железной стеной были отгорожены от Москвы». Вот тут мы и переходим от истории к современности.

Кто же стоял за революциями: классы или нации?

Наиболее интересным в статье является то, как П. Федотова «подправляет» марксизм в тех пунктах, в которых он, по её мнению, подкачал из-за недооценки национально-государственных и геополитических факторов. «Все социалистические революции, – пишет она, – произошли не по К. Марксу, а вопреки его теоретическим прогнозам. К. Маркс полагал, что социалистические революции произойдут обязательно в индустриально развитых капиталистических странах (где рабочий класс составляет большинство занятого населения) и в международном масштабе, а не в отдельной стране, поскольку капитализм – это мировая система, и социализм в одной стране попросту невозможен».

Здесь мы имеем как минимум два недочёта со стороны П. Федотовой.

Во-первых, К. Маркс никогда не отождествлял социалистическую революцию и социализм, хорошо понимая, что между ними лежит целая историческая переходная эпоха. Поэтому каждая социалистическая революция не может не быть национальной на своём начальном этапе, в то время как социализм (как первая фаза общественно-экономической формации) может быть только и исключительно интернациональным.

Если же говорить именно о революциях в их связи с мировым рынком в конкретный момент его развития, то в этом отношении революции 1848 года вполне подтвердили правильность представлений К. Маркса точно так же, как и волна буржуазно-демократических и социалистических революций, последовавших в результате первой мировой войны в Австро-Венгрии, России, Германии, Финляндии, Польше и других странах. Да, эти революции не привели тогда к победе социализма, но они избавили Советскую Россию от похабного Брестского мира, они же позволили большевикам согласиться и на «второй Брест» (имеются в виду переговоры Советского руководства с американским полковником Буллитом в начале 1919 года об окончании гражданской войны ценой раздела России на две части, о чём В. И. Ленин рассказывал в отчётном докладе ЦК на VIII съезде РКП(б)) и от внешней интервенции, размеры и сроки которой были сильно сокращены благодаря интернациональному движению «Руки прочь от Советской России».

Во-вторых, даже в эпоху домонополистического капитализма К. Маркс и Ф. Энгельс хорошо представляли себе, что начинается революция именно там, где классовые противоречия достигают особой остроты, а вот судьба этой революции решается там, где находится главный оплот мирового рынка. Поэтому в роли своего рода страны-детонатора в расчётах классиков выступала сначала Франция, а потом Германия, т.е. страны, где капитализм был далеко не самым развитым, а рабочий класс хотя и был развит, но до арифметического большинства ему было ещё очень далеко. А вот в качестве страны-гаранта социалистической революции они писали тогда именно об Англии, исходя при этом из того определяющего места, какое эта страна занимала тогда в иерархии мирового промышленного производства (мастерская мира), а главное – мирового рынка. Если в этом методологическом подходе заменить название стран с учётом изменений в мире, тем более с учётом неравномерности развития в эпоху империализма, то Великая Октябрьская социалистическая революция, как и целый ряд других аналогичных революций, вполне будут соответствовать этому «уравнению».

Здесь если и есть вопрос, то совсем не в том, почему революция победила не в Германии, а в слабом звене – России, а в том, почему она так и не победила в наиболее развитых капиталистических странах. Но это особая тема.

«Однако еще никто не объяснил, – пишет П. Федотова, – почему же все-таки социалистические революции и так называемые социалистические режимы возникли на периферии капиталистической системы в аграрно-сырьевых, индустриально малоразвитых, и даже полуфеодальных странах? Россия, Китай, Монголия, Северная Корея, Вьетнам, Куба, Венесуэла – именно там государство взяло на себя социальные функции, осуществляя политику протекционизма, проводя индустриализацию, ликвидируя неграмотность, осуществляя патернализм по отношению ко всему населению». Поставив этот вопрос, П. Федотова видит ответ на него в том, что «социализм является защитной реакцией именно слабых наций, которые с его помощью укрепляют свой национальный иммунитет», т.е. снижают уровень внутриэтнической конкуренции». «К социализму как политике национальной консолидации вынуждены прибегать всякий раз, – продолжает она далее, – когда нация хочет занять более выгодные позиции в конкурентной борьбе или избежать угрозы внешнего порабощения. Социализм – это инстинкт национального самосохранения, который обостряется в минуты национальной опасности». Вот из этих положений вытекает довольно интересная оценка Русской революции, которая, если верить П. Федотовой, была сильна не своей классовостью, а своей «национальностью» (русскостью»), т.е. обязана своим происхождением не марксизму вовсе, а именно отходу от марксизма. «Революция в России была совершенно «правильная», – утверждает П. Федотова. – И то, что она произошла не «по К. Марксу», нисколько не умаляет её значения. «Отсталость» была не только не помехой революции, а, наоборот, её главной причиной. Русская революция, – продолжает она, – и была вызвана к жизни прежде всего потребностью борьбы с национальной отсталостью. С этой задачей она справилась – и в этом её историческое значение». Далее следуют рассуждения о том, что социализм – это средство снижения внутринациональной конкуренции и самоутверждения нации вообще, особенно такой, как русские. А из этого уже можно вывести некую национальную апологию социализма: если русские (или любая другая угнетаемая нация) вообще хотят выжить и сохранить себя перед лицом империализма, они должны стать социалистами. А отсюда уже недалеко до утверждения, что кто не социалист – тот не русский, т.е. антинациональный элемент, а кто хочет сохранения и развития России и русских – у того не может быть иного выбора, кроме как стать социалистом. Вот только неясно, как это в корейской нации «северный патриотизм» так долго соседствовал с «южным предательством», т.е. как в одной и той же нации возникло столь разное отношение к преодолению национальной отсталости.

В этих противоречивых утверждениях П. Федотовой безусловно верным является то, что никакая национально-освободительная и антиимпериалистическая борьба не может иметь успеха, пока она не превратится в борьбу за социализм. Верно и то, что без социализма, который один лишь позволяет бросить настоящий вызов проамериканской системе глобализации, без социализма нельзя уйти от системы, закономерно эту иерархическую глобализацию порождающей. Тут, однако, возникает вопрос о том, может ли вообще социализм быть национальным и если нет, то на какие именно силы должно тогда опираться современное социалистическое движение.