А.В. Харламенко

Части:

1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10,

11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20,

21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30.

Примерно через год В.И. Ленин в написанных им тезисах об условиях приёма в Коминтерн особо подчеркнул: «Ни один коммунист не должен забывать уроков Венгерской Советской республики. Объединение венгерских коммунистов с реформистами дорого стоило венгерскому пролетариату»[1].

Общее поправение международной социал-демократии и опасность её превращения в «троянского коня», наглядно продемонстрированные в Венгрии, не могли не отразиться на формах внутрипартийной борьбы и всей практике осуществления власти в СССР 20–30-х гг. Раньше, в работах классиков марксизма и в практике первых лет революции, диктатура пролетариата мыслилась как осуществляющая защитные функции по отношению к классовым противникам и организаторские – ко всему обществу, противоречия же внутри пролетарского блока и в рядах его авангарда разрешающая партийно-политическими средствами. Однако в чрезвычайных условиях «осаждённой крепости» такая практика становилась недостаточно эффективной, а в критические моменты – смертельно опасной. Как показал опыт Венгрии, свергнуть пролетарскую власть могли не только господа с «голубой кровью» или объёмистыми чековыми книжками, но и некоторые «рабочие лидеры»; не только патентованные недруги социализма, но и его завзятые «друзья». В этом контексте не приходится удивляться тому, что Советское государство с определённого момента стало прибегать к методам диктатуры и в отношении ненадёжных, в восприятии «командования гарнизона», частей своей «армии». При всех теневых сторонах такого варианта власти, найти ему реальную альтернативу в условиях грозовой середины XX века вряд ли представлялось возможным.

Процессы, инициированные падением ВСР, не могли не обострить идейно-политические противоречия и внутри мирового коммунистического движения. Особенно это коснулось компартий стран, переживших поражение пролетарской революции; один из крайних случаев являла Венгрия.

Как показывает история, побеждённая «партия революции» часто оказывается под угрозой социально-политической изоляции и внутреннего кризиса. Дело отнюдь не только в репрессиях врага, вынужденной эмиграции, отходе ненадёжных и неустойчивых, но и в социально-психологических факторах более широкого масштаба. Прежде всего, резко меняется к худшему общественная среда. Немало людей, которые в других условиях прожили бы «нормальную» жизнь, контрреволюция втягивает в свою орбиту, превращая кого в функционера официозных структур, кого в карателя, кого в осведомителя, многим отрезая путь назад страхом возмездия, на десятилетия разделяя коллективы, семьи и всё общество на «своих» и «чужих». И это еще не всё. Массы могут простить своим вождям многое, но не потерю уже завоеванной власти – слишком дорого это обходится трудовому народу. Дискредитация достигает максимума, когда власть не просто теряется вследствие поражения, а сдаётся врагу путем капитуляции. А ведь надо ещё учесть, что в ВСР капитуляция совершалась от имени единой «партии революции», её профсоюзной базы и Советской власти – нам ли теперь не знать, как подобное может дезориентировать народ и подорвать для многих авторитет самой идеи социализма.

В свете всего этого не приходится удивляться политической и нравственной деградации «перешедших Рубикон». На унизительные условия «парламентской» игры с узурпаторским репрессивным режимом Хорти согласились не только буржуазные партии, но и «очищенная» от левых деятелей социал-демократия. Выговорив себе и профсоюзам урезанную легальность, она оплатила это отказом от работы среди железнодорожников и сельских пролетариев, обязательством поддерживать правительство во внешней политике. Такого рода пакт социал-демократов с режимом фашистского типа даже в те времена встречался нечасто. Безусловно, он внёс немалый вклад в укоренение среди коммунистов стереотипа «социал-фашизма».

Компартия Венгрии, воссозданная при помощи Коминтерна, четверть века должна была работать в глубоком подполье и эмиграции. Несколько составов её внутреннего руководства пали жертвами фашистского террора. «Эффективность» репрессий указывает не только на недостаток у молодой партии опыта конспирации, но и на сужение социальной опоры, фашистское развращение части трудящихся. Как бывает всегда в подобных ситуациях, внутри партии не обошлось без фракционной борьбы, нередко отягощаемой обвинениями в предательстве. При многочисленной эмиграции, большей частью в СССР, и активной роли КПВ в деятельности Коминтерна, партию не могли миновать перипетии героической и трагической истории первой страны социализма.

Венгерским коммунистам, прибывшим после австрийского интернирования на вторую родину, история уготовила ещё одну надежду и ещё одно разочарование. Жарким летом 1920 г. Юго-Западный фронт РККА, громя белопольских агрессоров, пересёк «австрийскую границу». На освобождённой территории была провозглашена Галицийская Советская республика. Ряд стран Европы охватывал новый революционный подъём. В Венгрии режим Хорти, лишь недавно узурпировавший власть и далёкий пока от стабилизации, подписание Трианонского мира поставило перед угрозой кризиса, подобного ответу общества на ноту Викса. То, чего коммунисты страстно ждали год назад, снова казалось близким.

По итогам II Конгресса Коминтерна В.И. Ленин 23 июля телеграфировал на Югзапфронт И.В. Сталину: «Положение в Коминтерне превосходное. Зиновьев, Бухарин, а также и я думаем, что следовало бы поощрить революцию тотчас в Италии. Моё личное мнение, что для этого надо советизировать Венгрию, а, может быть, также Чехию и Румынию. Надо подумать внимательно. Сообщите Ваше подробное заключение». На следующий день в Кремль пришел сталинский ответ с пометкой «Только Ленину». В записке, скрытой под грифом секретности почти на столетие, отражено глубокое понимание диалектики российской и мировой революции: «Нужно признать, что мы уже вступили в полосу непосредственной борьбы с Антантой, что политика лавирования уже потеряла своё преобладающее значение, что мы можем теперь и должны вести политику наступления (не смешивать с политикой наскакивания), если мы хотим сохранить за собой инициативу во внешних делах, которую мы завоевали недавно». Выражая полную поддержку ленинскому «личному мнению», Сталин с учётом военно-политических уроков 1919 г. конкретизирует международные условия развития революции с учётом военно-политических уроков 1919 г.: «Поэтому в очередь дня Коминтерна нужно поставить вопрос об организации восстания в Италии и в таких неокрепших государствах, как Венгрия, Чехия (Румынию придётся разбить)». При этом Сталин, как всегда далёкий от безоглядного оптимизма, даёт в образной форме прогноз различных классовых путей выхода из альтернативной ситуации, предупреждая, что с выбором нельзя затягивать: «Нужно сняться с якоря и пуститься в путь, пока империализм не успел ещё мало-мальски наладить свою разлаженную телегу, а он может ещё наладить её кое-как на известный период, и сам не перешёл в решительное наступление»[2].

Увы, «подробное заключение» Сталина не было своевременно учтено коллективным советским руководством, и предупреждение сбылось на сто процентов. Империализму действительно удалось перехватить инициативу, используя помимо белополяков и тот фактор, которым Ленину приходилось оговаривать стратегические планы: «если опасность Врангеля не вызовет колебаний внутри Цека»[3]. Как и год назад, в самый решающий момент – апогея успехов РККА на польском фронте и «встречной» активизации международного революционного движения – Антанта нанесла удар в тыл Югзапфронту, на сей раз штыками «черного барона». Красным венграм события должны были напоминать финал Словацкого похода. Тут и попытки переговоров с не настроенными на результат «партнёрами», на деле лишь позволяющие противнику собрать силы для контрудара; и труднообъяснимая рокировка фронтов с отсрочкой победного наступления на Львов ради рискованного броска на Варшаву; и в итоге – новое поражение, только что не в виде отступления без боя. Перспектива возрождения красной Венгрии отодвинулась вновь, теперь уже на четверть века.

В тот год Бела Куну, вместо освобождения первой родины, довелось в тот год сыграть заметную роль в истории второй. Назначенный членом РВС Южного фронта, он после разгрома Врангеля возглавил Крымский ревком. Уже в нынешнее время этот этап деятельности Б. Куна стал объектом атак российских антикоммунистов, изображающих его в духе венгерской контры 1919 г., чудовищем красного террора. Мы, разумеется, не можем принимать подобные «разоблачения» на веру, при отсутствии каких-либо гарантий объективности «фактов», приводимых идеологически ангажированными, часто непрофессиональными и попросту недобросовестными авторами. Добавлю лишь одно: если бы даже не было «дыма без огня», меня бы это нисколько не удивило. Застрявшие в Крыму эпигоны «белого дела», имевшие не одну возможность одуматься и прекратить уже проигранную войну, но под занавес успевшие вписать в неё на Перекопе самую кровавую страницу, вряд ли вообще могли рассчитывать на снисхождение. Что же касается лично Б. Куна, то странно было бы ожидать, чтобы политик и человек, на жестоком опыте убедившийся в пагубности доверия и мягкости к врагам, более того – несомненно чувствовавший за это тяжкую ответственность перед павшими и живыми товарищами, не стремился искупить вину и, главное, защитить вторую родину лучше, чем смог защитить первую. Будучи живым человеком, он не мог не ненавидеть врангелевцев вдвойне – и как врагов родины мирового пролетариата, и как наёмников Антанты, чьими руками было сорвано освобождение его родной Венгрии. Если с его стороны и были допущены перегибы, их по справедливости следует включить в «цену» контрреволюции – венгерской, российской, мировой.

Что касается роли Б. Куна в событиях 30-х гг., объективной обоснованности предъявленных ему обвинений, предъявленных ему и ряду его товарищей, как и последующей их реабилитации, то достоверной информацией на сей счет мы не располагаем. К сожалению, данный круг событий не стал в советские годы предметом открытого научного исследования с марксистских позиций, что свидетельствовало о продолжении в иных формах политической борьбы, завершившейся пока поражением социализма.

Коллизии бурного времени, сами по себе чреватые трагедиями, в коммунистическом движении Венгрии предельно обострялись противоречивым опытом ВСР, лично пережитым многими партийцами и большинством руководящих кадров. В крайней степени это относится к политической и личной судьбе лидеров, во многом олицетворяющих две эпохи в истории партии, страны и мира, – Бела Куна и Матьяша Ракоши. Оба были наркомами ВСР; оба прошли вражеский плен и были спасены благодаря международной, прежде всего советской, солидарности; оба считали Страну Советов второй родиной, а для коммуниста первой, защищали её как свою и преклонялись перед её примером; оба работали в руководящих органах Коминтерна; оба занимали высшие посты в партии и стране в моменты двух её революционных взлетов; оба не смогли своевременно учесть смену исторических условий особенно международных; оба в пылу политической борьбы подверглись обвинениям сомнительной объективности, жестоко поплатившись за действительные и воображаемые просчёты. История развела этих людей по разные стороны линии, разделившей в середине XX века коммунистическое движение, волею случая избавив от столкновения обоих лично, но не их приверженцев и последователей. Оба во многом остались на всю жизнь в эпохе Советской Венгрии; их сильные и слабые стороны, достоинства и недостатки берут начало от той победы и того поражения.

Для марксиста бесспорно, что любые оценочные суждения, даже закономерные для своего времени, не могут служить ни символом веры, ни истиной в последней инстанции для настоящего и будущего. Убедительным ответом нашим идейным врагам может служить не «политкорректное» причёсывание минувшей драмы, не обывательская сортировка её участников на злодеев и ангелов, а углубление анализа общественно-политических взаимосвязей, обусловивших как мотивы и действия деятелей прошлого, так и эволюцию их восприятия на различных этапах истории.

20. «Вторая попытка»: отрицание отрицания

Разгром фашистского блока во Второй Мировой войне при решающей роли Советского Союза стал для всего мира началом нового этапа истории, а для стран Центральной и Юго-Восточной Европы – отправным пунктом революционного процесса, названного в то время народно-демократическим, а на последующем этапе принявшего социалистический характер.

Спустя несколько десятилетий, когда в развитии европейского социализма проявились симптомы кризиса, а особенно после его поглощения мировой системой капитализма в конце XX века, широко распространилось нигилистическое отношение ко всему пройденному им пути. Совершая логическую ошибку «после того – значит вследствие того», многие из наших современников склонны думать, что раз уж европейский социализм потерпел в конце XX века историческое поражение, то был порочен изначально. Насчёт причин мнения расходятся: для антикоммунистов он плох как всякий социализм вообще; для ревизионистов – как продукт пресловутого «сталинизма» и его навязывания другим странам; для некоторых радикальных левых – как результат подмены «подлинной» революции привнесением её результатов извне, либо допущенных коммунистами просчётов, уступок буржуазным силам и традициям. Но при всех вариантах нигилизма преобладает «голое зряшное отрицание», а не диалектический и исторический анализ явления во всей его объективной противоречивости, как органической части более широкого процесса развития единого взаимосвязанного мира.

Казалось бы, марксисту должно быть само собой понятно, что одно дело Советский Союз – шестая часть мира, имевшая в середине XX в. силы и средства для самостоятельного строительства и защиты основ социализма, и другое – небольшие страны, глубоко интегрированные в систему международных связей, начиная с разделения труда и кончая военными союзами. Не ясно ли, что во втором варианте смену общественного строя просто немыслимо отделить от вхождения в альтернативную систему также международного масштаба, и возведение национального суверенитета в абсолют, вообще чуждое марксизму, в подобных случаях есть абсурд?

Говоря конкретнее, в Центральной и Юго-Восточной Европе конца Второй мировой войны во многом реализовалась перспектива, обозначавшаяся уже в ходе Словацкого похода ВКА и предметно обсуждаемая Лениным и Сталиным в июле 1920 г. Это – не столько «экспорт» революции из одной страны в другую, сколько объективное переплетение революционных процессов на новом уровне международной взаимосвязи, предвосхищающем предвиденное Марксом «обобществившееся человечество»[4]. Мы имеем здесь дело не с какими-то «недоношенными» революциями, а с вынужденным особыми обстоятельствами ранним «скачком» к некоторым чертам мировой реальности дня сегодняшнего и даже завтрашнего.

Но этому историческому позитиву суждено было возникнуть в единстве со своей противоположностью. История середины XX в. подтвердила допущение В.И. Ленина, которое при его жизни было на первый взгляд «невероятно», но, как он подчеркивал, «не невозможно», ибо «представлять себе всемирную историю идущей гладко и аккуратно вперёд, без гигантских иногда скачков назад, недиалектично, ненаучно, теоретически неверно». Вопреки надеждам, случилось именно так, что «пролетариат Европы оказался лет на 20 бессильным», империалистическая война в фашистском исполнении обернулась вначале «победами вроде наполеоновских и порабощением ряда жизнеспособных национальных государств», а в итоге стала возможна и действительно состоялась «великая национальная война в Европе». Прозорливое ленинское предвидение в значительной мере подтвердилось и в другом аспекте: «Это было бы развитием Европы НАЗАД на несколько десятилетий…»[5].

В освобождённых от фашизма странах «вторую попытку» революционных преобразований приходилось начинать под знамёнами не пролетарско-социалистическими, а национально-освободительными и общедемократическими. Первое время коммунисты выступали в блоке с буржуазными и мелкобуржуазными партиями, ориентировавшимися на западных союзников. Начало народно-демократических преобразований определялось не непосредственно зрелостью противоречия между основными классами капиталистического общества, а прежде всего передовой ролью коммунистов в освобождении от фашизма, восстановлении разрушенного, борьбе с нищетой и голодом. Рабочее движение объективно нуждалось в объединении коммунистов и левых социал-демократов, отчасти повторяя в новых условиях опыт ВСР. Международные и внутренние условия потребовали сохранить, наполнив новым содержанием, народно-демократическую форму политической системы и на последующем этапе, когда внутри коалиции набирала силу классовая борьба.

Для Венгрии революция была в XX веке второй. По отношению к первой она выступала «отрицанием отрицания». В некоторых отношениях закономерно произошел «возврат якобы к старому»[6]. Действовать приходилось в условиях, во многом качественно изменившихся; коммунисты, прошедшие первую революцию, стремились извлечь из неё уроки, чтобы оградить партию и страну от нового поражения. И всё же основные задачи, достижения и неудачи «второй попытки» обнаружили устойчивые тенденции, проявившиеся уже в 1918-1919 годах.

Как и более трети века назад, венгерским коммунистам приходилось вести борьбу не только против внутренней реакции, но и против всемирного империализма в лице обеих его разделённых мировой войной группировок, которые можно схематично назвать германской и англосаксонской. Возрождая независимость, попранную первой из них, приходилось отстаивать родину от покушений второй, тем более опасных, что страна вновь имела статус побеждённой и в международном плане лишь ограниченно суверенной.

Как и в 1918-1919 гг., пройти между империалистическими Сциллой и Харибдой небольшая страна могла только в союзе с главной силой международной пролетарской революции – родиной Советов. Ко «второй попытке» Венгерской революции Советский Союз пришел, уже заложив основы социализма XX века, разгромив фашистскую группировку мировой реакции и освободив от её ига значительную часть Евразии. В Венгрии, как и в ряде других стран, главная разрушительная задача революции – слом старого репрессивного аппарата – вторично была выполнена поражением классового врага в мировой войне; но теперь оно было нанесено социалистическим государством при участии коммунистов Венгрии и других стран. «Карпатское рукопожатие», неудача которого в 1919 г. стала одной из причин гибели революции, спустя годы помогло защитить её «вторую попытку». Дислокация в Венгрии, а также в 1945-1955 г. в пограничной с нею зоне Австрии, советских войск, плюс дипломатическая поддержка СССР при послевоенном урегулировании, прикрыли страну от империалистической интервенции. Преимущественно мирный характер революции, заложенный ещё ВСР, обрёл долгосрочную основу.

Вместе с тем в послевоенной Венгрии объективно сложился один из сложнейших вариантов народно-демократических преобразований. После падения ВСР и четверти века фашистского господства внутренние условия изменились не в лучшую сторону. В стране с частично деиндустриализованной и разрушенной экономикой, значительно упавшим уровнем реального обобществления на селе, тяжело травмированным поражениями обществом, рабочий класс и партия коммунистов не обладали влиянием и авторитетом марта 1919 года. Позиции рабочих партий не могли не ослабляться последствиями гибели ВСР: социал-демократам трудно было смыть пятно ренегатства прежних лидеров, коммунистам – преодолеть в обществе инерцию разочарования и страха. Для расширения политических союзов КПВ пришлось дважды сменить имя, назвавшись сначала Партией мира (!), затем Венгерской компартией (ВКП).

О тенденции «развития назад» можно судить и по тому, что крестьяне и даже батраки добивались получения земли не в общественную, как в 1918-1919 гг., а в частную собственность. После неудачи первой попытки социалистического обобществления, после десятилетий неокрепостнического гнёта латифундистов и фашистского государства, собственное мелкое хозяйство не могло не превратиться для миллионов селян в «землю обетованную». История, идущая поистине «зигзагами и кружными путями»[7], на сей раз потребовала от пролетарского авангарда союза с мелкобуржуазно-крестьянской демократией, в чём-то подобного российскому 1917 г., однако на более консервативной базе – мелкой частной собственности на землю, а не её национализации. В марте 1945 г., вопреки сопротивлению правых, коалиционное правительство декретировало аграрную реформу. Реальным её проведением страна была обязана крестьянско-батрацким комитетам, созданным по инициативе коммунистов. За несколько месяцев страна латифундий и «трёх миллионов нищих» стала страной мелкотоварного хозяйства, большей частью середняцкого.