А.В. Харламенко

Части:

1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10,

11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20,

21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30.

В ВСР, где социалистический характер революции выражался особенно ярко, «передвижка власти» не могла не обнаружить контрреволюционной тенденции с первых же часов. В обращении «К венгерскому народу» от 1 августа целью «профсоюзного правительства» провозглашалось «установление порядка и начало переговоров с Антантой». Под прикрытием обычных в таких случаях призывов к «переходу на путь демократии», капитулянты поспешили упразднить революционные трибуналы и восстановить старые судебные органы, ликвидировать Красную гвардию и реставрировать жандармерию с прежними руководителями (!), освободить из-под ареста контрреволюционеров и издать конфиденциальный приказ об аресте «скрывающихся коммунистов». За шестидневное правление они успели также возвратить прежним хозяевам предприятия и подготовить постановление о реституции земель, срезать рабочим и служащим зарплату до уровня 20 марта и вернуть жилой фонд домовладельцам с отменой снижения квартплаты. За неполную неделю тысячи семей оказались на улице, лишившись средств к жизни.

Однако в большей части страны временщики не располагали реальной властью, не говоря об авторитете. Местные Советы и директориумы всё ещё продолжали пресекать вылазки контрреволюционеров, злостных врагов арестовывать и отправлять в Будапешт, где тех освобождали. Один из «бывших», проезжавший в столицу 7 августа, согласно его мемуарам, «вынужден был констатировать, что новое правительство господствует только в Будапеште. В провинции рабочие полностью оставались красными»[1].

Такой род двоевластия, возникший уже после «передвижки», убедительно опровергает все самооправдания капитулянтов. Страна была утомлена войной и истощена блокадой, но отнюдь не настолько, чтобы исчерпать все возможности и волю к сопротивлению. «Венгерские Черновы и Мартовы», лакейски предупреждая любое соизволение «партнёров», рассчитывали поспособствовать «началу переговоров». Добились же противоположного: в западных столицах убедились, что «мавр сделал своё дело». Да и нетрудно было предвидеть, что временщиков, «антидекретами» лишавших народ буквально всего, защищать будет некому.

Закономерно, что Антанта и венгерская контрреволюция сделали ставку на реальные силы, способные установить и поддерживать диктатуру господствующего класса вооружённой рукой. Первой такой силой стали румынские интервенты, введённые 3 августа в Будапешт. Но армии из крестьян нелегко навязать роль палача, да и особо усиливать боярское королевство никто на Западе не собирался. Тут и пригодилась сила вторая, а считая «профсоюзных» халифов на час, третья – террористические формирования буржуазно-помещичьей эмиграции. В Венгрии 1919 г. им не пришлось перебираться в «дальнее зарубежье» – хватило оккупированного Антантой анклава на юге страны. Рассматривая аналогичную ситуацию, Ленин подчеркивал, что во взаимосвязанном мире недостаток у контрреволюции внутренних сил не означает её автоматического краха: «Эту третью силу мы не видим, она перешла за границу, но она живёт и действует в союзе с капиталистами всего мира… Это не только беженцы. Нет, это прямые помощники всемирного капитала, на его счёт содержимые и вместе с ним действующие»[2].

Уже с 1 августа белобандитов стали перебрасывать в Западный край, где после кулацких мятежей их ждало пополнение. 7 августа группа монархистов смогла при поддержке румынских оккупантов произвести новый переворот, поставив у власти правительство не «всех», а одного класса – крупных капиталистов.

Белые банды, состоявшие под патронажем «военного министра» М. Хорти, прошлись по стране шквалом классовой мести. Защищать народ было некому – усилиями временщиков и оккупантов Красная Армия и красногвардейские отряды были разоружены и распущены. Прежние хозяева явочным порядком возвращали себе имения, крепостнической нагайкой расправляясь с непокорными. Помню со школьных лет кадры венгерского фильма о том, что творилось в «глубинке» при падении Советов: бандит везет поперек седла засечённую до полусмерти девушку, а на её товарищей, закопанных по грудь в землю, спускают свору голодных псов. Сколько тысяч жизней унесли подобные расправы? Сколько было повешено на придорожных столбах, сколько брошено связанными в Дунай? Сколько жизней отняли и искалечили учинённые белобандитами еврейские погромы? Возможно ли в принципе счесть все жертвы в точности, и какая буржуазная юриспруденция и статистика станут особо «копаться» в подобных делах?

«Официальные» репрессии носили выборочный характер, предвосхищая этим контрреволюции конца XX – начала XXI века. Властям побеждённой страны приходилось оглядываться и на общественное мнение Запада, и на своих рабочих. «Показательные» расправы, по суду или без суда, ждали твёрдых защитников Советской власти, ещё до её падения изображавшихся «кровавыми чудовищами». Тибору Самуэли правительство Вены отказало даже в интернировании; задержанный австрийской погранстражей, он, по официальной версии, «застрелился». В числе 1500 казнённых по приговорам «суда» – наркомы Отто Корвин, Енё Ласло, Йожеф Черни, Ласло Самуэли – брат Тибора (другого, Золтана, убили без суда). Арпад Керекеш, ближайший сподвижник Т. Самуэли, оставил предсмертное письмо: «С поднятой головой я стану под виселицей… Знаю, что скоро придёт время, когда в Венгрии будет снова настоящая диктатура пролетариата». О. Корвин писал в дневнике: «Я совершенно спокойно жду любого приговора. Нас можно заточить в тюрьму, мы можем погибнуть, но идею нельзя уничтожить. Я горжусь тем, что принимал активное участие в осуществлении пролетарской диктатуры не из корыстных побуждений и не по злому умыслу, а во имя служения идее. Мои действия никогда не носили индивидуального характера». Вот одна из последних записей: «Ещё осталось четыре дня. Как правильно распределить время, чтобы всё заново осмыслить и прочувствовать… Я ни от чего не отрекаюсь. Ещё в сентябре, когда меня особенно зверски избивали, я смело записал свое кредо: «Непоколебимо верю в социализм, в неизбежность победы мировой революции. Меня могут убить, но вытравить из моего сознания мои убеждения, мою святую веру в грядущую победу нельзя»»[3].

Несомненно, жертв судебного террора было бы намного больше, если бы руки палачей не связывала интернациональная солидарность. Советская Россия не только стала для десятков тысяч мадьяр второй родиной, но очень многих сумела вырвать из тюрем, некоторых буквально с эшафота.

14 апреля 1920 г. НКИД РСФСР направил британскому Форин-офису специальную ноту, которой Советское правительство официально взяло под защиту «бывших членов Венгерского Советского Правительства, нашего бывшего союзника, задержанных в настоящее время в Австрии», добившись для них свободного проезда в Россию.

В самой Венгрии возможности спасения узников также определялись большой международной политикой. Едва белопольские войска заняли Киев, хортистский режим решился на «показательный процесс» над десятью наркомами ВСР – как коммунистами, так и социал-демократами. Принцип «закон что дышло» достиг заоблачных высот: наркомов обвиняли в «оскорблении короля» (отрёкшегося задолго до создания ВСР), «мятеже» (спрашивается: каким путем пришли к власти организаторы судилища?), «выпуске фальшивых денег» (т.е. дензнаков единственной на тот момент власти) и «убийствах» (опять же вопрос: а судьи кто?). Судилище готовилось как прецедент для расправы над тысячами политзаключённых и граждан России, оставшихся с австрийского плена в Венгрии, а также для вступления в войну против Советов на стороне белой Польши.

Однако планы реакции встретили решительный отпор. В защиту узников выступил Коминтерн, получив поддержку ряда социал-демократических партий и профсоюзов. Международный союз транспортных рабочих подверг хортистский режим бойкоту. Но самый весомый вклад внесла Советская Россия. 6 августа, когда РККА, разгромив агрессора, подходила к Варшаве и Львову, НКИД РСФСР официально уведомил Будапешт, что десять узников находятся «под его ближайшим и непосредственным покровительством». При отсутствии дипотношений решили прибегнуть к последнему средству, о котором В.И. Ленин предупреждал еще в феврале 1919 г.: «Ввиду опасности, угрожающей им, а также опасностей, угрожающих многочисленным российским гражданам, пребывающим ныне в Венгрии, Российское Правительство распорядилось заключить в концентрационные лагери тысячу венгерских офицеров из числа находящихся ещё в России»[4]. Десять офицеров-монархистов объявлялись заложниками за наркомов.

Вначале демарш подействовал лишь отчасти: об отправке венгров на польский фронт пришлось забыть. В декабре 1920 г. – сказалось отступление Красной Армии от Варшавы и Карпат – четверых наркомов приговорили к смерти, остальных к пожизненному заключению. Однако привести приговоры в исполнение хортисты не посмели. 28 июля 1921 г. РСФСР и УССР подписали с Венгрией договор об обмене военнопленных и интернированных. Свободу получали 415 политзаключённых, включая 10 наркомов; всем им с семьями разрешался выезд в Советскую Россию. Красная Москва дала непреходящий пример того, как надо в экстремальных условиях защищать безопасность страны, своих граждан и не в последнюю очередь – союзников и друзей.

Венгерская политическая «диаспора» была многочисленна не только в Советской России и СССР, но и в странах Запада. Между прочим, левая тенденция Голливуда, на протяжении десятилетий имевшая большое влияние в американской киноиндустрии, формировалась в значительной мере эмигрантами из ВСР, такими, как Александр Корда. Всего же тех, кому пришлось не по своей воле покинуть родину, насчитывалось не менее 100 тысяч. Массовая эмиграция, конечно, уменьшала число жертв террора, но вряд ли надо пояснять, с какими культурными и иными потерями для не столь многочисленной нации она сопряжена.

Как видим, записывать «умеренность» репрессий в актив венгерской контрреволюции нет оснований. Не более убедителен и другой прием наших оппонентов – сведение всей, или большей части, «цены контрреволюции» к одним лишь репрессиям. Историк-марксист, рассматривая историю с классовых позиций, призван по возможности выяснять, как те или иные события отразились на условиях реальной жизни трудящегося большинства, мало интересующей буржуазную историографию. Жану Жоресу принадлежит чеканная формула: «Кратковременное насилие освободительного часа лишь устраняет медленное и тёмное насилие веков»[5]. Одна из самых тягостных составляющих «цены контрреволюции» – реставрация и нередко усугубление «медленного и тёмного насилия», несущего людям труда страдания не меньшие, чем любые экстраординарные потрясения. И если венгерская контрреволюция, по не зависевшим от неё причинам, оказалась не самой кровавой, то в плане социального регресса не уступит наиболее удручающим антирекордам.

Больше всего пострадала от реставрации мадьярская деревня. Класс помещиков-латифундистов, неразрывно сросшийся с финансовой олигархией, не только вернул себе национализированные имения, но и восстановил многие формы организации труда и методы обеспечения «порядка» крепостнических времён. Уже в годы Второй мировой войны был сделан последний шаг закрепощения – батраков официально прикрепили к имениям.

Несколько упрочив диктатуру, «хозяева жизни» взялись и за городских пролетариев. В 20-е гг. в Венгрии рабочий день был самым продолжительным, зарплата – самой низкой в Европе. Социальное обеспечение стремилось к нулю, жилищные условия бедняков потрясали статистиков и историков. Венгрия вновь оправдывала унизительное прозвище «страна трёх миллионов нищих».

Трудящихся лишили и политических прав, завоёванных революцией как на пролетарском, так и на буржуазно-демократическом этапе. Контра, ненавидевшая не только Советскую, но и вообще республику, охотно восстановила бы монархию Габсбургов, но этому воспротивились державы Антанты. В результате возник нелепый мутант – регентство при детронизованной династии, служившее прикрытием военно-полицейской диктатуры. В ноябре 1919 г., по указанию британской миссии, румыны передали столицу формированиям М. Хорти. Под их контролем в начале 1920 г. прошли «выборы», не давшие хортистам большинства. Пришлось решить вопрос иначе: 1 марта парламент окружили войска, неугодных депутатов в здание не пустили, а послушное «охвостье» (используя уместный термин Великой Английской революции) утвердило регентом своего шефа. Этот пост Хорти занимал четверть века, продвигая ставленников разных группировок олигархии в премьеры. Фиговым листком диктатуры служил парламент, где нужное большинство обеспечивалось антидемократическим избирательным законом и практикой «делания» выборов. На коммунистов даже такая «демократия» не распространялась – им были уготованы пожизненное заключение, виселица или, чаще всего, убийство в тюрьме, чем страна приобрела в Европе печальную известность.

В документах Коминтерна хортистский режим характеризовался как фашистский, в историографии народной Венгрии – как контрреволюционный. В принципе верны обе характеристики. По своей сущности хортизм был диктатурой финансовой олигархии в союзе с помещиками-латифундистами, что при террористическом характере режима вполне подходит под определение фашизма. Но в большинстве стран режимы фашистского типа устанавливались уже после решения непосредственных задач контрреволюции и олицетворяли последующий этап – реакцию, когда господствующий класс пытался ответить на революционный вызов государственно-монополистической трансформацией общества. В межвоенной Венгрии, предвосхитившей ряд подобных режимов второй половины XX – начала XXI века, фашизм так и остался в плену контрреволюции, сведя свою политику к подавлению революционной угрозы любыми средствами.

Ярким примером служит, с позволения сказать, аграрная реформа. Назвать её даже половинчатой, как реформы в соседних странах того времени, – значит сделать ей незаслуженный комплимент. За два десятилетия из почти половины земельного фонда, монополизированной помещичьими латифундиями (не считая церковных), перераспределению подверглось всего 7%. Однако реальная цель – максимально усилить мелкособственнические настроения среди трудящихся как деревни, так и города – была во многом достигнута.

В ещё большей мере распространение мелкобуржуазных стереотипов обусловливалось регрессивными сдвигами объективного порядка. Если в других странах реакция придавала, за счёт трудящихся, некоторый импульс капиталистической индустриализации, то в хортистской Венгрии наблюдалась длительная стагнация при тенденции к замене многоотраслевой экономики, располагавшей отечественной тяжёлой индустрией, на преимущественно агроэкспортную с некоторым развитием лёгкой промышленности. Этим процессом, предвосхищавшим неолиберальную «деиндустриализацию» многих стран конца XX – начала XXI в., значительная часть пролетариата обрекалась на деклассирование. В сельском хозяйстве также происходило снижение уровня реального обобществления производства. При перманентной массовой безработице, мизерной зарплате и отсутствии социальных пособий семье бедняка позволяло выжить собственное мелкое хозяйство, хотя бы на условиях кабальной аренды. Да и в отношении середняка вполне подтверждалась мысль Маркса: «Парцелла крестьянина представляет собой только предлог, позволяющий капиталисту извлекать из земли прибыль, процент и ренту, предоставляя самому земледельцу выручать, как ему угодно, свою заработную плату»[6].

Эксплуатируя и усугубляя эти социальные сдвиги, хортистский режим целенаправленно стремился «окрестьянить», если не экономически, то психологически, всё сельское население, составлявшее в те годы большинство нации. С целью раскола пролетарских рядов сельским наёмным работникам запретили объединяться в профсоюзы, а рабочим организациям – вести любую деятельность в деревне. Важную роль в политической системе стала играть Партия мелких сельских хозяев, чью деятельность направляли «хозяева» отнюдь не мелкие и не обязательно сельские. Об уровне сознания её членов можно судить по тому, что депутаты ПМСХ голосовали за детронизацию Габсбургов ради «свободного» выбора короля. В поисках социальной опоры режим Хорти шёл по стопам бонапартизма, выступая политическим представителем «не просвещения крестьянина, а его суеверия, не его рассудка, а его предрассудка, не его будущего, а его прошлого»[7]. Это закрепляло и усиливало в обществе разочарование в классовых и социалистических установках, вызванное поражением и предательством.

Идейный вакуум заполнялся реакционным наследием прошлого. Католическая церковь в полной мере вернула, вместе с земельными и другими богатствами, контроль над образованием и воспитанием нового поколения. Две трети начальных и до половины средних школ вновь отошли «слугам божьим».

Все эти компоненты «цены контрреволюции» как бы нанизывались историей на стержень, который правомерно назвать национальной трагедией, если не катастрофой. Вообще говоря, большинство контрреволюций влекло за собой территориальные потери, но венгерский случай по масштабам, пожалуй, исключительный. Эту составляющую «цены контрреволюции» приходится отнести на счет уже не хортистского режима – с него довольно собственных преступлений, – а империализма Антанты. 4 июня 1920 г. – ещё ожидая, что белая Польша если не сокрушит красную Россию, то надолго отрежет её от Центральной Европы, – державы-победительницы решились навязать свой «мир» Венгрии. Подписанный в одном из дворцов Версаля – Большом Трианоне, некогда особо любимом Марией-Антуанеттой, – он стал последним из ратифицированных договоров Версальской системы, закреплявшей послевоенное устройство Европы. Он же был и самым тяжёлым для дважды побеждённой страны. Что там германский Версаль! «Большая Венгрия» ликвидировалась окончательно; по сравнению с историческими пределами, страна теряла две трети территории и более половины населения. Румынии отходили Трансильвания и Банат, КСХС – Хорватия и Воеводина, Чехословакии – Словакия и Карпатская Русь. Судьбу последней решили по итогам плебисцита… закарпатских эмигрантов в Соединённых Штатах (на родине, мол, «отсутствуют условия свободного волеизъявления»). В «малой Венгрии» осталось менее восьми миллионов мадьяр, вне ее – три миллиона, из них половина в приграничных районах; националисты соседних стран сразу принялись решать проблему по схеме «чемодан – вокзал – Будапешт». Даже Австрию, в качестве бывшей имперской метрополии «виновную» в мировой войне куда больше несуверенной тогда Венгрии, за участие в блокаде и ликвидации ВСР вознаградили отторгнутым от неё Бургенландом, да еще довеском из словенских земель (видимо, в порядке штрафа за нежелание КСХС участвовать в интервенции). Не ясно ли, что мадьяр наказывали не столько за войну, сколько за пролетарскую революцию? Впрочем, и адмиралу Хорти нанесли в Трианоне звонкую пощёчину: особой статьёй мирного договора Венгрия лишалась выхода к морю, а военными статьями – и речной флотилии. Сверх того, договор налагал на Венгрию репарации, первоначально даже не устанавливая суммы; для «гарантии» (чего?) комиссия союзников ставила страну под строгий финансовый контроль, беря в залог всё имущество государства и источники его доходов. В довершение, Венгрия предоставляла победителям режим наибольшего благоприятствования на ввоз, вывоз и транзит, причём в одностороннем порядке. Нынешние «тройки» транснациональной олигархии не изобрели ничего нового…