А.В. Харламенко

Части:

1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10,

11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20,

21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30.

Сказанное относится и к руководству только что созданного Коминтерна. Надо ли было подталкивать венгерскую «партию революции», где коммунисты отнюдь не преобладали, к скорейшему принятию коммунистического названия? Как бы ни хотелось поскорее привести имя партии в соответствие с перспективными задачами, – политикам, взявшим на себя ответственность руководить международной организацией коммунистов, следовало по-ленински понимать и разъяснять молодым товарищам, что массовое сознание пролетариата, при капитализме и на «выходе» из него, не сразу становится коммунистическим; что порыв разбуженных революцией масс носит вначале характер даже не столько социалистический, сколько, используя термин Энгельса, «общереволюционный»¹, обусловливая на данном этапе необходимость компромисса с левой социал-демократией; что попытка декларативно ускорить идейное размежевание, опережая собственный опыт масс и кадров, обречена на неудачу и чревата поражением.

Вряд ли можно признать своевременной и инерцию обличения «социал-патриотизма». Ведь шёл уже не 1914 и даже не 1918 год. В Венгрии середины 1919 г. вопросом вопросов была защита страны от вторжения империалистических сателлитов, угрожавшего не только пролетарским завоеваниям, но и независимости и самому существованию нации. В таких условиях правых социал-демократов следовало упрекать не в приверженности патриотизму, а скорее в его недостатке. В.И. Ленин ещё в ноябре 1918 г. прозорливо заметил, что изменение исторических условий наполнило патриотизм как «одно из наиболее глубоких чувств, закреплённых веками и тысячелетиями обособленных отечеств»², новым, антиимпериалистическим, содержанием. На этой идейно-психологической основе, понятной и близкой человеку труда, сознательному гражданину и действительному патриоту, можно было и при наличном соотношении политических сил максимально укрепить защиту революции, наглядно показав врагам и колеблющимся реальную мощь, волю и твёрдость рабочей власти.

Увы, к проведению именно такой линии – гибкой в своей принципиальности и принципиальной в необходимой гибкости, усваивающей большевистский опыт не на словах, а на деле, – молодое коммунистическое движение не было достаточно подготовлено. Результат говорит сам за себя: «мягкое» проведение диктатуры пролетариата, прикрываемое революционной фразой, продолжалось до трагического финала Советской Венгрии.

17. Падение знамени

Прослеживая основные вехи пути, пройденного Венгерской Советской республикой, мы подошли к самой горькой и трагической странице – обстоятельствам и причинам её гибели. Применительно к этой теме, остававшейся на протяжении десятилетий не только психологически болезненной, но и политически острой, сложился ряд стереотипных трактовок, на поверку оказывающихся либо упрощёнными, либо неверными.

В недавнем прошлом в социалистических странах преобладала позиция, официально выраженная в посвящённой 60-летию ВСР статье за подписью Яноша Кадара: «Венгерская Советская республика была задушена внешними вооружёнными силами, организованными Антантой»[1]. В лучшем случае уточнялось, что «превосходящие вооружённые силы Антанты при содействии внутренних предателей свергли пролетарскую власть в Венгрии»[2].

Абсолютизация роли прямой империалистической интервенции в трагедии 1919 г. не носила чисто исторического характера. Её социально-политические причины были непосредственно связаны с нараставшими уступками идеологии и политике социал-реформистских сил, нёсших за гибель ВСР прямую ответственность. В плане же историко-методологическом она базировалась на поверхностном восприятии событий по аналогии с Парижской Коммуной 1871 г., Финляндией 1918 г., Латвией 1919 г., Испанией 1936-1939 гг. и другими «классическими» примерами внешней и внутренней контрреволюции. Однако в этом отношении, как и в ряде других, ВСР имела немалую специфику.

Антанта действительно готовила поход против ВСР, не раз угрожала массированной интервенцией. Но большей частью это был блеф – достаточных по численности и боеспособности военных контингентов в её распоряжении не было. Послать свои войска, лишь около полугода как выбравшиеся из окопов Первой Мировой, на новую тяжёлую войну за чуждые народам цели означало спровоцировать революционный кризис в своём тылу; степень же боеспособности войск и тыла государств-сателлитов наглядно показали результаты Северного похода ВКА. Когда главнокомандующий силами Антанты маршал Ф. Фош предложил Парижской конференции двинуть на Будапешт 120-тысячную группировку, «Совет четырёх» план отклонил по причине отсутствия надёжных войск. Таким образом, объяснение поражения общим превосходством сил интервентов для Венгрии 1919 г. не проходит.

Может быть, решающую роль в удушении «Коммуны» сыграли силы внутренней контрреволюции? Вообще говоря, революция и контрреволюция – диалектически противоречивые стороны единого процесса: одна без другой не существует. В этом плане Венгрия не составляла исключения. Формирование «белого» лагеря началось ещё на буржуазно-демократическом этапе революции и вышло на новый уровень после создания ВСР. Однако уникальной особенностью Венгрии 1919 г. была крайняя слабость «белых», неспособных не то что свергнуть Советскую власть своими силами, но и развязать, хотя бы с иностранной помощью, полномасштабную гражданскую войну. Одним из факторов слабости была разрозненность. Параллельное «правительство» графа Д. Каройи – брата «красного» экс-премьера – базировалось сперва в румынской зоне оккупации, затем в занятом французами Сегеде. «Антибольшевистский комитет» графа И. Бетлена пребывал в австрийской столице. Будущий диктатор М. Хорти вначале отсиживался в своём имении, и лишь когда позиции красных пошатнулись, занял в сегедском «правительстве» пост военного министра. Все группировки «белых», если и пытались скрещивать оружие с реальным противником, то лишь следуя в боевых порядках интервентов, а при первом контрударе обращались в бегство. В основном же занимались другим: предлагали услуги зарубежным покровителям, строили планы один авантюристичнее другого, сводили междоусобные счеты, «копили силы» для террора да демагогически «осуждали» экспансионизм режимов Бухареста и Праги – ставленников тех же империалистических кругов, что и они сами. Контрреволюция иных стран попадала в столь жалкое положение, проиграв гражданскую войну; венгерская же, можно сказать, состарилась при рождении.

Другой отряд внутренней контрреволюции, в социальном плане мелкобуржуазно-кулацкий, составляли участники мятежей июня 1919 г. Эти мятежи, подобно эсеровским в России годом ранее, охватывали небольшие городки и отдельные села сначала в Западном крае, затем на юге. Кулаки и зажиточные мещане решались взяться за оружие лишь в самые напряжённые для республики моменты: первый раз – в начале Словацкого похода, второй – после его остановки. Но и тогда все мятежи ликвидировались за несколько дней, очень небольшими силами и с минимумом потерь. Не этим же «отцам венгерской демократии», предвосхитившим персонажей И. Ильфа и Е. Петрова, было свергать пролетарскую власть…

Среди вылазок внутренней контрреволюции несколько выделяются две. Первая – забастовка железнодорожников, организованная в начале июня «Антибольшевистским комитетом», втянувшим в нелегальную организацию ряд служащих управления железных дорог Западного края. Но и этой пародии на российский Викжель хватило на три дня. Опасность она представляла не столько сама по себе, сколько в качестве сигнала к кулацким мятежам в провинции. Но наглядная демонстрация мятежниками своих намерений – первым делом они расстреливали коммунистов – не прибавила им поддержки народа.

Вторым надо назвать мятеж в Будапеште 24 июня – единственный происшедший в столице и с участием хотя бы горстки военных. Офицерам-заговорщикам, действовавшим в контакте с главой британской миссии, удалось поднять одну казарму артиллеристов, слушателей военной академии и экипажи трех мониторов на Дунае. Артиллеристы открыли беспорядочную пальбу по улицам, слушатели забаррикадировались в академии и заняли телефонную станцию, а мониторы обстреляли Дом Советов. Мятежники надеялись, что к ним присоединятся войска и жители, «ждущие освобождения от диктатуры Советов». Но ничьей поддержки путч не получил. Рабочие отряды под командованием коммунистов О. Корвина и Б. Санто, а через несколько часов – прибывшего с юга Т. Самуэли, восстановили спокойствие в тот же день.

Особенность Венгрии состояла ещё и в том, что этой пародией на перевороты в «банановых республиках» исчерпывались все плоды усилий контрреволюции по привлечению на свою сторону вооружённых сил. Максимум, что смогла «пятая колонна» (термина ещё не было, явление было), – методами саботажа подвести Красную Армию под военное поражение. Но и для этого общая расстановка сил должна была уже существенно измениться.

Слабость «классической» контрреволюции не означает, что венгерское общество не несло в себе немалого консервативного груза. Обратное доказывают и две волны мятежей, и особенно ход событий после падения республики. В двойственности поведения значительной части народа не могли не проявиться устойчивые социокультурные установки центральноевропейского региона, где мещанско-филистерская среда, исторически возникнув как «плод потерпевшей поражение революции, результат прерванного и обращённого вспять развития»[3], столетиями накладывала отпечаток на облик всех классов, не исключая пролетариата. В этом контексте не стоит недооценивать и такую черту, как особо устойчивая патриархальность быта и обычаев. Даже пролетарская революция 1919 г. по руководству и кадрам оставалась, единственная в Европе XX века, чисто мужской. Между тем эмансипацию женщин и их участие в общественно-политической жизни классики марксизма-ленинизма недаром считали одним из важнейших показателей прогресса, да и всей социально-культурной атмосферы в обществе.

Обращает на себя внимание и следующее обстоятельство: в отличие от революций других стран, где на любые уступки врагу передовой класс отвечал энергичным протестом и поддержкой левых во власти, в Венгрии готовность пролетариата организованно проводить социально-экономические преобразования сочеталась с подчинением любому повороту в политике власти. Недостаточность обратной связи руководства и масс подтверждается и порядком функционирования политической системы. Правительство, де-факто коалиционное, выступало не как исполнительный орган власти, а как её реальный центр – большинством голосов (!) одобряло политические решения, а Советы их утверждали и принимали к исполнению. При таких условиях сила революции во многом обусловливалась совпадением её классового вектора с традиционным императивом национального выживания, а при их, даже кажущемся, расхождении грозила обернуться своей противоположностью.

И всё же вплоть до падения республики консервативный потенциал общества оставался социально пассивным и аморфным. В стране, где до 1918 г. всё было «схвачено» магнатской олигархией, а пролетаризация города и деревни зашла очень далеко, неоткуда было взяться ни разгулу мелкобуржуазной стихии, ни сильному кулачеству, ни влиятельной рабочей аристократии. Консервативную компоненту общественного сознания, привычно ориентированную на подчинение силе, можно было задействовать в реакционных целях только после поражения пролетарской власти. Пока же контрреволюции требовались иные средства и резервы.

Значительно более серьёзную угрозу республике, чем все внутренние враги, представляла экономическая блокада Антанты. Это оружие обращало против революции её главное преимущество – централизованную и реально-обобществлённую экономику, нуждавшуюся в хозяйственных связях международного масштаба. Ещё по соглашениям времён Восточной войны 1854-1855 г., Дунайский речной путь подлежал международному контролю, что особенно ограничивало суверенитет Венгрии, расположенной в самом его центре. Установление державами Антанты на правах победителей во всём регионе режима, близкого к оккупационному, замкнуло кольцо вокруг республики. Уже в конце марта 1919 г. командование Антанты запретило всякую торговлю с ВСР, в том числе жизненно важный ввоз хлеба, угля, нефти, а также железной руды и другого сырья. Американская организация помощи – печально известная АРА – отказала стране в поставках продовольствия. Народ, отважившийся на пролетарскую революцию, намеренно обрекали на безработицу, холод и голод. Возглавляемое социал-демократами правительство Австрии, не прерывая дипломатических отношений ради сохранения связей и влияния, подключилось к блокаде, запретив доставку не только оружия, но и продовольствия, подвергнув секвестру венгерское золото в венских банках. Блокада все ощутимее сказывалась на экономике и жизни людей, усиливая трудности со снабжением и вынуждая пролетарскую власть прибегать к военным реквизициям, что осложняло отношения с мелкой буржуазией.

Однако и для врагов Советской Венгрии блокада была обоюдоострым оружием. Парализуя дунайский путь международной торговли, она наносила с каждым месяцем все больший ущерб не только осаждённой стране, но и сателлитам Антанты. В сочетании же с блокадой Советской России она грозила сорвать послевоенное восстановление всей Европы, в первую очередь Германии и Австрии, не оставив народам, по венгерскому образцу, иного спасения, кроме революции. Оба же государства диктатуры пролетариата, даже не имея путей сообщения друг с другом, могли противостоять блокаде достаточно долго. При опоре на сельский пролетариат, многочисленный в Венгрии, можно было, нейтрализовав кулаков и добившись согласия со средним крестьянством, по нормам военного времени обеспечить население и войска продовольствием, отвоевать свои земли с минимально необходимыми запасами сырья и продержаться до тех пор, пока блокада не исчерпает себя.

Как видим, в венгерской ситуации 1919 г. все традиционные средства удушения народных революций, даже в совокупности, не обеспечивали империалистическим силам достижения цели без неприемлемых рисков. Они могли сыграть роковую роль лишь в случае подрыва основы жизнестойкости ВСР – единства рядов пролетариата.

Удар по этой основе готовился давно. Ещё со времени апрельских переговоров со Смэтсом лидеры правого и центристского крыльев СПВ пытались найти общий язык с державами Антанты, допуская возможность разрыва с коммунистами и отказа от диктатуры пролетариата. Они льстили себе надеждой, что при поддержке зарубежных коллег всё же смогут сформировать, на что в марте не хватило сил, «чисто социалистическое» правительство и добиться его признания Антантой, прекращения интервенции, снятия блокады. Подобные планы конкретизировались и ставились в повестку дня всякий раз, когда положение республики и её друзей ухудшалось.

Первый раз так произошло в начале мая, когда румынские и чешские интервенты приближались к Будапешту, красная Бавария пала, а Советская Россия вела тяжёлые бои с Колчаком. Тогда в Вене закипели закулисные переговоры между дипломатами Антанты, австрийскими эсдеками и «умеренными» деятелями СПВ. По одному из планов, согласованных с зарубежными «друзьями», предполагалось внести в руководство республики раскол: сперва вывести из правительства «самых опасных» коммунистов во главе с Т. Самуэли, а затем устроить поездку Б. Куна в Швейцарию и в его отсутствие завершить переворот.

Ситуация до мелочей предвосхищала ту, что ровно через три месяца приведёт к фатальному итогу. Оба раза для атаки на республику выбирались символические даты: 1 Мая – День международной пролетарской солидарности и 1 августа – дата начала Первой мировой войны, тогда широко отмечаемая как день борьбы против империалистического милитаризма. Оба раза капитулянты распространяли, а павшие духом подхватывали панические слухи, будто интервенты вот-вот вступят в столицу и сопротивление бессмысленно. Оба раза нагнеталась иллюзия, будто Красная Армия распалась, а рабочий класс не хочет защищать свою власть, хотя дела обстояли ровно наоборот. Оба раза власть принимала судьбоносные решения, но по характеру противоположные: 2 мая она обратилась к организованному пролетариату, решившему до конца отстаивать революцию; 1 августа она же, без всякого совета со своим классом, сложила полномочия, прикрыв капитуляцию фиговым листком – эфемерным «профсоюзным правительством» из правых социал-демократических лидеров.

Почему же два столь схожих кризиса завершились так по-разному? Что изменилось за три месяца?

Во внутреннем положении республики кардинальных сдвигов не просматривается. Зато существенно переменилась международная ситуация. Самые серьёзные изменения, хотя и разного рода, затронули обе великие державы, расположенные на противоположных концах дунайского пути и не раз уже оказывавшие на исторические судьбы Венгрии сильнейшее влияние. Речь идет о Германии и России.

Во внутреннем и внешнем положении Германии, а также тесно связанной с нею Австрии, переплетались две тенденции. Одну, контрреволюционную, наиболее ярко выражало падение красной Баварии. Другая обусловливалась противоречиями, разделявшими как буржуазную Веймарскую республику, так и немецкий народ с империализмом Антанты, навязавшим стране, побеждённой в войне и – тем хуже для неё – совершившей революцию, тяжёлые условия мира. Многие немцы, разных политических взглядов и вообще без таковых, не понимали и не принимали того, что нацию, свергнувшую кайзеровский режим, заставляли платить с процентами по его «долгам», да ещё в пользу тех, кто по справедливости должен разделить с ним ответственность за войну.

В мае 1919 г., явно под влиянием венгерского и баварского революционных вызовов, державы Антанты наконец-то согласовали общую платформу мира, вручив её представителям Берлина. Планы расчленения Германии пришлось сдать в архив. Но условия были достаточно тяжелы, чтобы в Веймарской республике возникла острая реакция протеста. Возглавлявшие правительство правые социал-демократы, буржуазные и реформистские фракции Национального собрания попытались отвести гнев народа от себя и даже использовать для укрепления своих позиций по известной схеме: не можешь запретить – возглавь. 12 мая, через неделю после мюнхенского побоища, премьер-министр Ф. Шейдеман с пафосом заявил: «Пусть отсохнет рука, которая подпишет такой договор». Национальное собрание отклонило условия мира, объявив в стране неделю траура. Президент республики Ф. Эберт, премьер и другие члены правительства шествовали по улицам во главе массовых демонстраций протеста. 29 мая германская делегация в свою очередь вручила «четверке» объёмистый том возражений. «Перетягивание каната» продолжалось почти месяц. Тем временем образ «защитников национальных интересов» облегчал властям политическое маневрирование: руководителей мюнхенской Коммуны казнили, но и убийство спартаковских лидеров как бы осудили, а непосредственных исполнителей отдали под суд (правда, в итоге никого не наказавший). 13 июня в Берлине состоялись похороны Р. Люксембург, вылившиеся в многотысячную демонстрацию.

При взгляде со стороны происходившее очень напоминало кризис в Венгрии, вызванный нотой Викса и вылившийся 21 марта в «мирную революцию». Перед социал-демократами Австрии и Венгрии вставал вопрос: не ожидает ли подобное Германию? Неудивительно, что даже правые эсдеки не торопились «менять коней на переправе»: откуда было знать, с кем завтра придется иметь дело в европейских столицах и кто будет «смеяться последним»?

Однако уже в июне стало ясно: войти второй раз в те же воды не удастся. Это в Венгрии, лишь в прошлом октябре завоевавшей независимость и к марту охваченной неудержимым революционным подъёмом, диктат Антанты вызвал всеобщее отторжение как угроза воспрянувшей нации и побеждавшему пролетариату. Немецкий же народ, смертельно уставший от империалистической войны и блокады, переживший с января по май кровавые пароксизмы контрреволюции, в массе своей не чувствовал, что и зачем ему защищать. Рисковать новой конфронтацией с Антантой в угоду политиканам, ещё вчера убивавшим его лучших сынов и дочерей, он не хотел и не мог.

Массовое настроение «мир любой ценой» проявилось в том, что даже Независимая социал-демократическая партия Германии, в январе-апреле инициировавшая вооружённые восстания и провозглашавшая советские республики, в июне поддержала подписание мира на условиях Антанты, возможно, надеясь таким способом избавиться от своих недругов – Шейдемана с компанией. Показательно, что год спустя Ленин, убеждая «левых коммунистов» Германии «признать на известное время Версальский мир и подчиниться ему», счёл нужным провести контрастную параллель: «Из этого не следует, что «независимцы» были правы, выдвигая, когда в правительстве сидели Шейдеманы, когда ещё не была свергнута Советская власть в Венгрии, когда ещё не исключена была возможность помощи со стороны советской революции в Вене для поддержки Советской Венгрии, – выдвигая при тогдашних условиях требование подписать Версальский мир. Тогда «независимцы» лавировали и маневрировали очень плохо…»[4].

Позиция, занятая НСДПГ, не могла не оказать влияния на социал-демократов Австрии и Чехии, а также, через них и напрямую, – на правых и центристов в Соцпартии Венгрии. Во всех этих странах в середине июня политические весы явственно колебались. 15 июня – день выборов в Чехии, канун провозглашения Советской власти в Словакии, второй день Всевенгерского съезда Советов – стал и днём кульминации политического противоборства в Австрии. Власти попытались сорвать демонстрацию солидарности с Советской Венгрией, арестовав накануне 150 коммунистов. Демонстранты всё же собрались и двинулись к тюрьме – требовать освобождения товарищей. Полиция открыла огонь, убив семнадцать и ранив более ста человек. Кровопролитие послужило пробой сил: «советской революции в Вене» не произошло.

Далеко не последнюю роль в изменении международной атмосферы сыграло прояснение условий империалистического мира. По сравнению с первоначальными, особенно французскими, требованиями к Германии, не говоря уже о предъявленных Венгрии в ноте Викса, условия были значительно смягчены. В этом сдвиге, наряду с незаинтересованностью Великобритании и САСШ в непомерном усилении Франции, выразилась реакция всего правящего класса Запада на вызов Венгерской революции, наглядно показавшей, чем ему грозит попытка геноцида развитой европейской нации. Поэтому финальные условия Антанты – при всех тяготах поражения, перекладываемых господствующими классами на трудовой народ и демагогически используемых ультраправыми, – не угрожали немцам вытеснением из числа передовых наций, не говоря о геноциде. Имущая и обывательская Германия, ещё вчера страшившаяся будущего, теперь убеждалась: и при таком мире «жить можно», больше того, в нём хватает лазеек для возрождения империалистического статуса и даже планов реванша. Зримым контрастом выступало положение воюющей и блокированной Венгрии, дерзнувшей бросить вызов хозяевам мира.

Неудивительно, что, когда Антанта ультимативно потребовала подписать мир в пятидневный срок, ни один класс германского общества не проявил заинтересованности в обратном. Тем более это не вызвало, как ранее в Венгрии, общенационального отпора. Шейдемана, чересчур связавшего себя протестной фразой, сменил другой премьер. 28 июня – в пятую годовщину убийства в Сараево эрцгерцога Фердинанда с супругой, давшего повод к Первой мировой войне, – в Версале, где ещё витали тени последних Бурбонов и душителей Парижской Коммуны, государственные мужи скрепили подписями договор, заложивший основу для Второй.

Финальные вехи Венгерской революции впечатляют синхронностью и взаимосвязью с переменами германской и всей международной ситуации. Предъявление Антантой финального ультиматума Германии совпадает с принятием столь же ультимативных требований Венгрией; подписание Версальского мира на два дня предваряет вывод Венгерской Красной Армии  из Словакии; германское Национальное собрание утверждает мир, недавно им же отвергнутый, 9 июля – через два дня после падения словацких Советов. На этом параллели не кончаются: Веймарскую конституцию Германии тот же парламент примет 31 июля – накануне падения Венгерской Коммуны.

Удивляться стольким совпадениям не приходится. Изменение международных условий подрывало основу единства венгерских коммунистов с социал-демократами, подталкивая последних к принципиальным уступкам. Прежде те и другие могли надеяться, что примеру рабочего единства и борьбы за справедливый мир последуют Германия и Австрия, выведя тем самым Венгрию из блокады. Версаль закладывал краеугольный камень новой системы международных отношений. На смену простому выбору – сопротивляться или обречь страну на уничтожение – приходила более сложная альтернатива: продолжать сопротивление, рискуя всем ради проблематичной победы, либо согласиться на новые условия Антанты, казавшиеся на германском примере приемлемыми. Подобную приманку – допуск на мирную конференцию, международное признание, снятие блокады – ультиматум Клемансо сулил и Венгрии.

Сколько-нибудь дальновидный политик должен был бы сообразить, что позволенное германскому Юпитеру вряд ли позволят мадьярскому быку; а уж месяцев диктатуры пролетариата, да ещё в форме особо притягательной для рабочих Запада, стране всё равно не простят. Кому-кому, а Венгрии любые уступки следовало увязывать с реальными гарантиями, стремясь в первую очередь выиграть главный ресурс – время. Но политическая логика эпохи империализма и пролетарских революций была недоступна кадрам II Интернационала, привыкшим воспринимать Германию в качестве партийной Мекки, а решениям её социал-демократии внимать как пророческим откровениям.

Не меньше, чем германо-австрийские события, на ситуации в лагере венгерских левых сказывалось ухудшение военно-политического положения Советской России. Ещё в мае РККА, сковав силы Румынии, помогла защитникам ВСР спасти положение. Но, радируя венграм ультиматум от 13 июня, французский премьер и его коллеги уже знали: днём раньше Антанта признала де-факто Колчака «верховным правителем России», добившись того же от главкома «Вооружённых сил Юга России» Деникина. В тот же злосчастный день (едва ли случайно избранный через 71 год для декларации «независимости» России от СССР) генерал Юденич, поставленный Лондоном во главе северо-западной контрреволюции, договорился с белофиннами и белоэстонцами о штурме колыбели Октября. К 13 июня приурочивался мятеж фортов под Петроградом – сигнал к вмешательству британского флота с Балтики и выступлению белого подполья в северной столице. В судьбоносные для Европы дни середины июня исход обороны Петрограда не был ясен никому.

Сразу после подписания Версальского мира белая армия Деникина, овладев волжской твердыней красных – Царицыном, не двинулась дальше на восток спасать «верховного правителя» от разгрома, а повернула в противоположном направлении – на Украину, Крым, Новороссию. Нависая над тылами оборонявших Одессу и Киев красных армий, она перекрывала РККА возможность не то что «карпатского рукопожатия» с ВСР, но и отвлекающих действий на Днестре.

Многие сегодня склонны забывать степень реальной зависимости белых командующих от Антанты – У. Черчилль не зря говорил о крупнейшей силе российской контрреволюции, деникинских ВСЮР: «это моя армия». Похоже, что летом 1919 г. правители Антанты, давая равные приказу «рекомендации», заботились не столько о проблематичном взятии белыми Петрограда и Москвы, сколько о том, чтобы не допустить соединения сил Советской России и европейской революции, в первую очередь красной Венгрии. Приходится признать: свою классово-приоритетную задачу им решить удалось.

Сегодня мы знаем: до момента, когда у Советской России после разгрома белых армий появилась вновь возможность активной помощи друзьям, красной Венгрии пришлось бы продержаться в окружении более полугода. Сто лет назад этого не знал никто.

Девятый вал ренегатства социал-реформистов и центристов, нанёсший ВСР смертельный удар, вряд ли можно объяснить без учёта того, что именно летом 1919 г. эти круги сильно разуверились в шансах красной России. Приходилось ли ждать особой стойкости от эсдеков и социал-центристов, когда сам вождь большевиков признавал: «Наступил один из самых критических, по всей вероятности, даже самый критический момент социалистической революции»[5]? Когда Деникин объявил поход на Москву, а Юденич вновь угрожал Петрограду? Из белых командующих лишь у Колчака дела уже в июне оборачивались плохо, к августу – совсем худо. Социал-демократов это могло несколько ободрить – так ему и надо за переворот с вызывающим попранием учредиловской «демократии», за расправы над меньшевиками и эсерами. В то же время социал-центристы, не говоря о правых эсдеках, несомненно опасались чего-то подобного в Венгрии, а то и в масштабе Европы. В их тенденциозной памяти не мог не всплывать комплекс 1849 года, заглушённый было надеждой на союз с красной Россией: если российские белые уже сегодня не признают независимости даже «своего» Маннергейма, то не нагрянут ли завтра новым карательным походом, заодно с чехами, румынами и сербами, на непокорную Венгрию? Не пора ли любой ценой мириться с Антантой, чтобы было с кем защищать «цивилизацию» от «варварства»?

На первый взгляд кажется странным: как продувные бестии социал-соглашательства могли до такой степени «продешевить», столь просчитаться в оценке шансов, не заметив ни того, что весь индустриальный и административный центр России верен красным, ни того, что интервенты вынуждены убираться из неё восвояси (оба признака в гражданских войнах безошибочно указывали победителя)? Видимо, подвела инерция политиканствующей обывательщины: смешанный с салонным высокомерием страх перед революционным «якобинством», вынесенный из фракционных баталий склочно-злобный антибольшевизм плюс застарелый комплекс опасливого превосходства «цивилизованных европейцев» над «варварской» Россией.

Не видя иного выхода, профсоюзно-парламентские маклеры склонялись к давнему стереотипу поведения: нечего стесняться в средствах, главное – не опоздать со сделкой. Им казалось возможным найти общий язык, если не с российскими и венгерскими белыми, то с их покровителями в столицах Антанты. Как и в августе 1914 г., рефлекс «применительно к подлости» превращал ревнителей «рабочего дела» в ренегатов, разошедшихся с диктатурой пролетариата, как говаривал их враг-партнёр Клемансо, «по разные стороны баррикад».

Чувствуя усиление своих позиций и, что ещё важнее, рост колебаний среди венгерских социалистов, Антанта день ото дня усиливала нажим. Добившись столь серьёзной уступки, как отвод сил ВКА из Словакии, она не думала отменять блокаду и выводить свои войска. Вместо этого, как и предупреждал Т. Самуэли, лидеры Антанты продолжали ставить республике дополнительные условия, равнозначные капитуляции.

11 июля, через четыре дня после выполнения Будапештом ВСЕХ своих обязательств, Б. Кун от имени правительства направил послание Ж. Клемансо как председателю Парижской мирной конференции. Лидер ВСР настаивала на выполнении обязательства, взятого другой стороной, – выводе румынских войск с земель, признанных самой Антантой венгерскими. Ответной телеграммой конференция отказывалась от переговоров: дескать, это Будапешт «не выполняет условий перемирия» (?!). Б. Куну, на предостережения Ленина самоуверенно отвечавшему, что уж он-то «знает Антанту», оставалось разоблачать «вероломный обман» перед буржуазной общественностью со страниц лондонской «Дейли ньюс».

Конечно, лидеры Антанты кое в чём лукавили – они отказывались не от всяких переговоров. Весь июль, ставший последним месяцем ВСР, не прекращалось паломничество лидеров эсдеков и социал-центристов в Австрию; самые ушлые, чтобы встречаться с дипломатами Антанты регулярно и без помех, добивались себе поста главы дипмиссии в Вене. Последним её возглавлял экс-главком В. Бём, ещё в мае проявивший себя как капитулянт. Под разными предлогами он вызвал в австрийскую столицу всё руководство правого крыла партии. В мемуарах Бём подробно описал темы переговоров: смещение правительства Советов, отказ от «большевизма», отмена национализации. За это Антанта обещала снять экономическую блокаду, восстановить судоходство по Дунаю, поставить продовольствие и топливо.

Одновременно наращивалось военное давление. 11 июля Верховный совет Антанты совместно с генштабом Франции провели совещание с представителями Бухареста, Праги и Белграда. Сателлитам приказали в недельный срок представить списки необходимого военного снаряжения, чтобы выставить 200-тысячную армию для оккупации Венгрии. Удалось уломать даже строптивых сербо-хорватов: в июле войска КСХС стали стягиваться к демаркационной линии. Скорее всего, это был очередной блеф: внутреннее и внешнее положение не позволяло лоскутному королевству и помышлять о серьёзной войне. Но коварный расчет – сыграть на нервах руководства осаждённой страны – вновь сработал.

Новое руководство генштаба, сменившее команду А. Штромфельда, предложило Правительственному Совету упредить противника – самим перейти Тису и отбросить румын за демаркационную линию. Коммунисты во главе с Б. Куном и Т. Самуэли на сей раз были против: исход словацкого похода помнили все, теперь же ВКА не имела ни лучшего военачальника, ни прежнего боевого духа, ни надежды на помощь с востока, да и военная подготовка операции оставляла желать лучшего. Но к возражениям не прислушались, что само по себе свидетельствовало о снижении авторитета коммунистов если не в народе, то среди руководящих кадров. Видимо, одни мыслили по стереотипу – отбросили чехов, справимся и с румынами; другие всё ещё ждали поддержки РККА на Днестре, не учитывая тяжёлого положения Советской России; третьи – и таких становилось всё больше – втайне рассчитывали, что поражение откроет им путь к власти и к соглашению с Антантой на приемлемых условиях. Большинством голосов прошло решение, ставшее для республики роковым.

20 июля части ВКА в нескольких местах форсировали Тису. Но вскоре пришлось убедиться, что противник предупреждён заранее и имел возможность лучше подготовиться. Позже станет известно, что оперативный план наступления выдал начальник генштаба Ф. Жулье, связанный с центрами контрреволюции. Офицеры, близкие к правой социал-демократии, саботировали приказы командования, задерживали доставку боеприпасов. Неудивительно, что к 27 июля силам ВКА пришлось отойти обратно за реку.