А.В. Харламенко

Части:

1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10,

11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20,

21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30.

Революция стучалась в двери Испании. В стране, избежавшей участия в войне, но страдавшей от нищеты и дороговизны, левые социалисты и активисты профсоюзов жадно ловили известия из России. 24 марта индустриальная Барселона вышла на всеобщую забастовку. В Мадриде, охваченном массовыми волнениями, власти ввели военное положение.

Если так обстояло дело в державах-победительницах и нейтральных странах, то на руинах империй «центрального блока» пролетарская революция была уже фактом и вопрос стоял лишь о её исходе. В Германии даже расправы, учинённые в январе и марте 1919 г. над рабочими Берлина, не могли погасить её пламя. Пролетарские выступления сотрясали Рур, Бремен, Брауншвейг, Саксонию, Силезию. Во многих германских землях социал-центристам приходилось, следуя настроениям рабочих масс, принимать лозунг Советской власти. В Австрии рабочее движение, создавшее Советы и добившееся республики, также заставляло правящих социал-демократов с собой считаться; удерживать пролетариат от революционных действий удавалось лишь угрозой интервенции.

Ощущая реальную опасность для своего господства, империализм Антанты прибегал к почти единственному на тот момент резерву – перекладыванию всей ответственности за ненавистную народам войну на побеждённые в ней страны и вышедшую из неё Советскую Россию. Империалистический мир должен был довершить дело империалистической войны – лишить европейский и североамериканский пролетариат, потенциально способный овладеть самыми передовыми в тогдашнем мире производительными силами, его главных преимуществ – интернациональной организованности и интернационалистского сознания.

Однако и державы Антанты не были едины в вопросе обращения с побеждёнными странами. Лондон и Вашингтон рассчитывали сохранить Германию в качестве подчинённого союзника – противовеса Советской России. Правители экономически менее сильной Франции стремились максимально ослабить конкурентов, обложив Германию и её бывших союзников разорительной «данью» и окружив, как и Советскую Россию, кордоном вассальных Антанте «национальных» государств.

До середины 1919 г. никому не было ясно, как далеко зайдут «победители» в расправе над народами, свергнувшими виновников войны. Подобная бесцеремонность всегда чревата обратным результатом. Антантовский план расчленения Венгрии восприняли в Австрии и Германии как грозное предостережение. Опасения усилило жёсткое вето Антанты на попытку Австрийской Республики прощупать возможность объединения с республиканской Германией.

Внутренние и международные позиции Советской России к началу 1919 г. значительно укрепились благодаря победам Красной Армии, разгрому контрреволюционных заговоров и мятежей, а также революциям в Австро-Венгрии и Германии, вдохновлённым примером Октября. Аннулирование Брестского договора и выступления трудящихся, поддержанные российской Красной Армией, дали начало целой семье Советских республик: Украинской, Латвийской, Литовско-Белорусской. Прямая интервенция Антанты обернулась поражением; для эвакуации из Одессы французскому командованию пришлось просить у красных перемирия. На Дону был разгромлен режим белоказачьего сепаратиста Краснова, от Волги отброшены белочешские мятежники. «Демократическая» контрреволюция потерпела крушение. Временно подпереть антисоветский лагерь удалось путём установления на востоке и юге России военных диктатур Колчака и Деникина. Но ни локальные удары, нанесённые ими красным в Прикамье и на Северном Кавказе, ни разгул террора в тылу не могли компенсировать сужение социально-политической базы, предвещавшее «белому движению» скорый крах.

Однако обстановка на фронтах, при всей важности, – лишь часть военно-политического «уравнения». Антанта, не имея возможности добиться своих целей оружием, сжимала кольцо экономической блокады. Советская Россия, отрезанная от главных источников хлеба, угля и нефти, испытывала величайшие страдания. Подлинным драматизмом дышат слова написанной Лениным резолюции чрезвычайного заседания Пленума Моссовета: «Советская республика в тяжёлой и славной борьбе, которую она ведёт впереди всех народов, вступает в самый тяжёлый период своей жизни. Наступающие месяцы будут месяцами кризиса. Антанта делает последние отчаянные попытки раздавить нас оружием. Продовольственное положение в высокой степени обостряется. Транспорт тяжело разрушен. Только крайнее напряжение сил может спасти нас»[1].

В противоречивой реальности первых советских лет, наряду с самоотверженным героизмом передовых отрядов революции, фактом были колебания не только мелкохозяйских и деклассированных слоев, но и части рабочих. В народе нарастала усталость от многолетних войн и блокады. Проявления растерянности по-своему отражало и пыталось эксплуатировать охвостье мелкобуржуазных партий. В той же резолюции им дана нелицеприятная оценка: «Безумцы и авантюристы, называющие себя меньшевиками, левыми и правыми эсерами, на словах примыкая к Советской власти и протестуя против военного вмешательства Антанты, агитируют за стачки или за уступки свободной торговле, или за прекращение гражданской войны, забывая, что мы предложили всем мир и что наша война – справедливая, законная, неизбежная оборона»[2].

Как обычно в подобных ситуациях, империалистические силы прибегали к коварному оружию – «мирным инициативам», призванным достичь целей интервенции обходным путем.

22 января 1919 г. – через неделю после разгрома революционных сил Берлина и убийства их вождей – президент САСШ В. Вильсон от имени Антанты обратился «ко всем правительствам России» с предложением о перемирии на условиях сохранения занимаемых территорий. С целью «соглашения или примирения» сторонам конфликта предлагалась мирная конференция на Принцевых островах близ Константинополя – в зоне оккупации Антанты. Ленин расценил «инициативу» Вильсона как расчет «закрепить за собой Сибирь и часть Юга»[3], навязать Советской России «мир чрезвычайно насильнического характера»[4]. Тем не менее СНК РСФСР, в противоположность белым «правительствам», согласился на мирные переговоры, но ответа Антанты не получил.

В начале марта Вашингтон и Лондон прислали в Москву американского дипломата У. Буллита. Тому удалось согласовать проект мирных предложений, на которые РСФСР соглашалась при условии официального представления до 10 апреля. В обмен на вывод войск интервентов, прекращение военной помощи белым и отмену экономической блокады предполагалось сохранение всех «правительств» и признание финансовых обязательств перед иностранными державами и гражданами. Предусматривались также свобода въезда российских граждан на Запад и иностранных – в Россию, обмен пленными и освобождение всех политзаключённых.

Как сами условия, так и факт их предварительного принятия советской стороной вызывают сегодня неоднозначное отношение. С трудом верится, что таким путем удалось бы разжать тиски блокады, спасти жертв белого террора; зато антисоветской «оппозиции» в РСФСР обеспечивалась легализация. Нельзя, думается, недооценивать и моральные потери. Поверившие в Советскую власть рабочие и крестьяне, принявшие её правду военные и интеллигенты были бы, по меньшей мере, дезориентированы закреплением раздела родины, безнаказанностью виновников белого террора. Для упрочения позиций социалистического Отечества было бы логичнее отвергнуть любое вмешательство империалистов в его внутренние дела. Этот вывод, на мой взгляд, подтверждается как последующим историческим опытом, так и финалом самой миссии.

В итоге Лондон и Вашингтон ничего Москве не представили, дезавуировав своего посланца. Срыв «мирной инициативы» объясняют наступлением Колчака. Однако до назначенной даты произошло ещё одно важное событие – установление Советской власти в Венгрии, спутавшее Антанте карты. Л. Франше д’Эспере, командующий черноморским десантом, в мемуарах констатировал, что революция в Будапеште расстроила план военных действий против Советской России. Парижская «Тан» открыто признавала: «В тот момент, когда мы пригласили Ленина на Принцевы острова, мы собирались с ним разговаривать как с побеждённым; после же эвакуации Одессы и после венгерской революции мы должны с ним разговаривать как с победителем»[5]. Такого разговора в западных столицах не могли себе позволить.

Уже своим рождением Венгерская Советская Республика серьёзно препятствовала продвижению планов как военного, так и «мирного» удушения Советской России. Но это не гарантировало ВСР от столь же коварной ловушки, последствия которой на её примере видны с исчерпывающей полнотой.

24 марта Революционный Правительственный Совет информировал Парижскую мирную конференцию, что стремится жить в мире со всеми нациями, считает подписанное правительством Каройи перемирие действительным и готов обсудить все территориальные вопросы. На этот призыв к миру Антанта ответила экономической блокадой, не скрывая намерения покончить с венгерскими Советами. Лишь в плане методов «большая четверка» не была едина: официальный Париж уповал на интервенцию; в Лондоне, Вашингтоне и Риме предпочитали «мягкий» подрыв изнутри.

С дипломатической миссией в Будапешт послали собрата Буллита – южноафриканского генерала Я.Х. Смэтса, имевшего в подобных делах опыт: 17 лет назад он подписывал капитуляцию буров перед англичанами. 4 апреля Смэтс вручил Б. Куну новый вариант ноты Викса, где при формальном смягчении условий сохранялось главное – размещение в «нейтральной» зоне между Венгрией и Румынией войск западных держав. За это Антанта обещала снятие блокады и мирный договор. В ответной ноте РПС выражал согласие при условии отхода румын за нарушенную ими демаркационную линию Антанты, сохранения в «нейтральной зоне» законов ВСР, прекращения антирабочих репрессий на оккупированных территориях. ВСР предлагала созвать конференцию стран региона, чтобы обсудить «не только вопрос о границах, но и все вопросы экономического характера». Подчёркивалось, что правительство принимает все меры к охране иностранных подданных, их имущества и собственности[6].

Поспешив расценить миссию Смэтса как успех, Б. Кун заявил прессе: «Переговоры протекают самым дружественным образом. Имеется полная надежда, что со стороны Антанты не предполагается никакого враждебного нападения на Венгерскую Советскую республику»[7]. Однако ноту Будапешта, открывавшую возможность серьёзных переговоров, Смэтс отверг. Посовещавшись с некоторыми членами РПС, не имевшими на то санкции руководства, генерал сделал вывод о возможности свержения Советской власти мирным путём. Эти беседы, несомненно, внесли вклад в подготовку контрреволюции. Но для реализации её мирного варианта условия не созрели – это отчасти произойдёт примерно через четыре месяца, а в полной мере лишь через 70 лет.

В непосредственном плане миссия Смэтса послужила прикрытием для интервенции, развязанной руками румын и чехословаков уже спустя считанные дни. Вторжение, подготовленное и направляемое французским военным командованием, было молчаливо одобрено всей Антантой. Напрасны оказались и ожидания мирных инициатив западной социал-демократии: «жёлтый Интернационал» не осудил интервенцию ни единым словом. Таким образом, расчёт руководства ВСР и лично Б. Куна использовать межимпериалистические противоречия для мирного снятия блокады и предотвращения интервенции в целом не оправдался.

Многие современники сравнивали миссии Буллита и Смэтса с Брестским миром. Как видится с исторической дистанции, эта аналогия не имела под собой почвы, выдавая желаемое за действительное. Брестский договор заключался на финальном этапе Первой мировой войны с государствами, терпевшими в ней поражение и не меньше России заинтересованными в мире. Поэтому он и был, во-первых, реален, во-вторых, заведомо недолговечен, в-третьих, при всей тяжести условий не особенно опасен для советского строя. Напротив, в 1919 г. РСФСР и ВСР имели дело с блоком империалистических держав-победительниц, стремившихся к одному – «задушить в колыбели» (У. Черчилль) младенца Революции – и не заинтересованных в серьёзных договорённостях, пока не убедятся, что младенец способен, подобно Гераклу, одолеть подосланных змей.

Данное различие усугублялось другим, более фундаментальным. Страны германского блока год назад уже вступали в революционную ситуацию, что служило существенной предпосылкой их «миролюбия». С позиции большевиков, Брестский мир призван был обеспечить – и действительно во многом обеспечил – не только спасение Советской России, но и «дозревание» революции в странах, с которыми заключался. При этом предстоявшая им революция – сознавали это участники событий или нет – по непосредственным задачам была буржуазно-демократической, а потому в принципе приемлемой для «партии мира» правящего класса.

В странах Антанты в 1919 г. революционная ситуация лишь намечалась; её вызревание купировалось победой в мировой войне, «наказанием» и ограблением побеждённых стран. Одно существование красной Венгрии подрывало эти расчёты, грозя выпустить на волю «демона» революции. Причём, в отличие от прошлогодней перспективы центральных держав, революция обещала стать не буржуазной, а антиимпериалистической, в тенденции – пролетарско-социалистической. В данных условиях компромисс с Советской Венгрией вряд ли был совместим с выживанием империалистической системы как таковой, поэтому всерьёз рассчитывать на него не имело смысла.

Показательно, что сами лидеры Антанты рассматривали события в Венгрии и вокруг неё именно в аспекте международной контрреволюционной стратегии. 22 марта личный представитель президента США полковник Э.М. Хауз записал в дневнике: «Большевизм повсюду завоёвывает новые позиции. Только что поддалась Венгрия. Мы сидим на пороховом погребе, и в один прекрасный день какая-нибудь искра взорвёт его»[8]. 26 марта глава французского МИД призвал совместно «преградить путь большевизму». В тот же день госсекретарь Р. Лансинг обратился к В. Вильсону с предложением срочных мер против «беспорядков». Согласно американским источникам, президент был «сильно обеспокоен». В связи с венгерской революцией было приостановлено.

В этих условиях разомкнуть удушающее кольцо блокады можно было только посредством стратегической победы над империалистической реакцией. Не требуется доказывать, что для такой победы сил одной ВСР было недостаточно. Эта возможность решающим образом зависела от международных факторов намного большего масштаба. Во-первых – от наличия в других странах Европы внутреннего потенциала пролетарской революции. Во-вторых – от соединения военных, экономических и политических сил советских республик, прежде всего Российской и Венгерской. В-третьих – от фактора времени, ибо должно было быть ясно, что в случае промедления империалистический противник не преминет мобилизовать резервы, превосходящие возможности революционного лагеря, и соотношение сил изменится в неблагоприятную сторону.

12. «Открыто водружённое знамя»

В 1875 г., давая критический анализ Готской программы германской социал-демократии, Ф. Энгельс писал: «Вообще официальная программа партии имеет меньшее значение, чем то, что партия делает в действительности. Но все же НОВАЯ программа всегда представляет собой открыто водружённое знамя, и внешний мир судит о партии по этому знамени»[9].

Думается, что основная идея, выраженная в этих словах, применима не только к «новой программе» серьёзной партии, но и к восприятию в мире исторически нового содержания подлинной революции.

В чём состояла особая притягательность «знамени» венгерских Советов? Почему один только образ небольшой, осаждённой со всех сторон, республики настолько страшил её могущественных врагов?

На эти вопросы мы уже старались ответить в аспекте психологического сродства «мирного» и компромиссного старта Венгерской Коммуны с социально-политической культурой большинства стран Европы. Коснёмся теперь другого аспекта проблемы – международного.

Революционизирующий потенциал ВСР во многом определялся одной из предпосылок интернационального пролетарского действия, без учёта которой не понять своеобразия исторической ситуации второго десятилетия XX века.

С конца предыдущего столетия до 1914 г. ядро рабочего класса большинства индустриальных стран, воплощавшее собою комплекс передовых производительных сил человечества, охватывалось единой – если не в плане централизованной организации и дисциплины, то по общим идейно-политическим ориентирам – партийной и профсоюзной структурой, оформившейся под эгидой II Интернационала. При всей исторической ограниченности, вскрытой началом революционной эпохи, эта организация по потенциальным возможностям была далеко не чета дезорганизующей бесструктурности тогдашнего анархизма или большей части сегодняшних «левых».

Хотя правящему классу удалось взять массовую рабочую организацию под контроль через посредство соглашательской верхушки, а затем расколоть Первой мировой войной, но в послевоенных условиях революционного подъёма она могла возродиться на новой, антиимпериалистической, основе. Именно такую перспективу воочию показывала Венгрия. Притягательность её примера усиливалась тем, что массовые рабочие партии и профцентры большинства капиталистических стран во многом напоминали предреволюционную СДПВ и её профсоюзную базу. Правые социал-реформисты почти повсюду находились в обороне; нарастало влияние социал-центристов, рабочие низы всё больше шли за левыми.

Неудивительно, что очень многие в Европе внимательно присматривались к венгерскому опыту слияния классовой революционности пролетариата, демократических устремлений широких трудовых слоёв и массовых установок национального спасения. Последовав примеру Венгрии, другие страны, в первую очередь находившиеся в сходном с ней положении Австрия и Германия, могли бы создать рабочие правительства на широкой социально-политической базе. Это открывало возможность, совместно с Советской Россией и при поддержке международного рабочего движения, перечеркнуть империалистические планы передела мира. Уже постфактум В.И. Ленин писал о брезжившем в первой половине 1919 г. шансе, чётко обозначая его условия: «когда ещё не была свергнута Советская власть в Венгрии, когда ещё не исключена была возможность помощи со стороны советской революции в Вене для поддержки Советской Венгрии»[10].

Политико-психологическое притяжение красного знамени, водружённого Венгерской революцией в центре Европы, не могло не послужить одной из причин перемещения центра Германской революции в Баварию – ближайшую к Австрии и Венгрии из немецких земель.

В апреле 1919 г. в Мюнхене возникла Баварская Советская республика. Весь её путь, увы, недолгий – менее месяца, – отмечен неоспоримым влиянием Советской Венгрии. Черты общности и различия между ними подтверждают ту же закономерность, что и сопоставление венгерского опыта с российским: следующая по времени революция, стоя «на плечах» предшественницы, быстрее неё проходит аналогичные этапы социально-классовой организации и политического размежевания, двигаясь, часто помимо воли лидеров, к неотвратимой схватке противостоящих классов.

Как мы видели, социальной базой Советской власти в Венгрии выступала широкая организация «снизу» городского и сельского пролетариата, а важнейшей политической предпосылкой – быстрый рост влияния коммунистов, побудивший социал-демократов, кроме горстки правых, пойти на объединение рабочих партий на коммунистической платформе. По сравнению с этим, в Баварии комитет Компартии Германии во главе со спартаковцем Евгением Левине, вернувшимся из Советской России – ещё одна параллель с Венгрией – и прошедшим берлинские бои января 1919 г., к началу кризиса только разворачивал работу в массах. Социал-демократия, контролировавшая профсоюзы и Советы, была в отличие от венгерской уже расколота на соглашательскую Социал-демократическую партию Германии (СДПГ), правившую в общегерманском и баварском масштабе, и левоцентристскую Независимую социал-демократическую партию Германии (НСДПГ). Им обеим, как ранее их мадьярским коллегам, непосредственно угрожала ультраправая реакция, что показало убийство популярного лидера левоцентристов К. Эйснера.

Чувствуя растущую угрозу и имея перед глазами венгерский пример, обе партии эсдеков решили не дожидаться ни правого переворота, ни усиления коммунистов. Характерно, однако, что лидер независимцев Э. Толлер предъявил СДПГ требования, буквально списанные с условий, предъявленных СДПВ Б. Куном. Первым пунктом значилась «диктатура пролетариата, сознающего свои классовые интересы», последним – «заключение союза с советскими республиками России и Венгрии»[11].

7 апреля обе партии эсдеков вкупе с анархистами – и вопреки коммунистам, считавшим подобный шаг авантюрой либо провокацией, – провозгласили в Мюнхене «советскую республику». Власть перешла к Временному центральному совету во главе с Толлером. За неделю правления «Советы без коммунистов» вполне проявили себя как подобие «народной республики» М. Каройи. Социалистическая программа оставалась на бумаге – горе-подражатели не имели ни массовой поддержки, ни надёжных кадров. Тем не менее правительства правых социал-демократов – бежавшее в Бамберг баварское, центральное в Берлине, правительства соседних земель – подвергли республику блокаде и принялись готовить её разгром, отказываясь от предложенных переговоров. В лагерь контрреволюции переметнулись правые эсдеки Мюнхена.