ІІІ.

«Антидюринг» Энгельса, в известном смысле является подведением общих итогов почти сорокалетней совместной революционной борьбы и работы Маркса и Энгельса. Эти итоги подводились Энгельсом в постоянном контакте с Марксом, о чем теперь свидетельствует их переписка (Briefwechsel», В. IV). Тем большую ценность имеют в наших глазах страницы, посвященные Энгельсом задачам и методологии политической экономии. Нас нисколько не удручает ни тот факт, что эти страницы написаны почти сорок лет тому назад, ни тот факт, что они как будто совершенно игнорируются в большинстве новейших руководств политической экономии, хотя это не мешает их авторам упорно рекомендовать свои руководства, как выдержанно марксистские.

В самом деле, для меня представляется загадкой, каким образом авторы-марксисты, недавно выступившие с очень претенциозными статьями по методологии политэкономии, обошли полным молчанием книгу Энгельса. Разгадка может быть только одна: или они просто «забыли» об этой книге, что было бы очень странно для марксистских теоретиков, – или же с самого начала поняли, что им пришлось бы направить свои критические замечания непосредственно и почти полностью против Энгельса. А на это они, по понятным причинам, не могли пойти.

Второй отдел «Аптидюринга» носит название «Политическая экономия» и открывается главой «Предмет и метод». Первые же шесть страничек (F. Engels. «Dϋhrings Umwälzung der Wissenchart», Stuttgart 1904, стр. 149–154) дают по этим вопросам ясный, простой, отчетливый ответ, не оставляющий, казалось бы, возможности никаких вывертов, увиливаний и лицемерных истолкований. Хотя, впрочем, как показывает практика, при известном желании от Энгельса можно уйти к Гегелю, – и мало ли еще куда можно уйти.

«Политическая экономия, в широком смысле, – начинает Энгельс, – есть наука о законах, подчиняющих производство и обмен материальных средств существования в человеческом обществе».

«Условия, при которых люди производят и обмениваются, –  продолжает Энгельс, – изменяются от страны к стране, и в каждой стране – из поколения в поколение. Следовательно, политическая экономия не может оставаться одной и той же для всех стран и для всех исторических эпох».

Нам настойчиво повторяют в последнее время, что политическая экономия может возвыситься до уровня науки лишь постольку, поскольку она ограничивается выяснением экономических закономерностей капиталистического общества. Нет, – говорит Энгельс, – эта наука, оставаясь наукой, изучает законы, управляющие производством и обменом и в других странах, и в другие эпохи, кроме капиталистических. Он поясняет свою мысль следующим образом:

«От лука и стрелы, от каменного ножа и наблюдающегося только в виде исключения обмена у дикаря до паровой машины в тысячу лошадиных сил, до механического ткацкого станка, железных дорог и Английского банка – чудовищное расстояние. Огнеземельцы далеки от массового производства и мировой торговли, как далеки от бронзовых векселей и биржевых крахов». Но значит ли это, что экономической науке нечего делать с огнеземельцами? Нет, из этого получается более сложный вывод:

«Кто захотел бы подвести экономику Огненной земли под одни и те же законы с современной Англией, тот, очевидно, не мог бы преподнести ничего иного, кроме самого банального общего места. Таким образом политическая экономия есть существенно историческая (подчеркнуто у Энгельса) наука. Она изучает историческую, т.-е. постоянно меняющуюся материю (подчеркнуто мною, как и в дальнейшем, где нет особых оговорок. – И. С.). Она исследует сначала особенные законы каждой отдельной ступени в развитии производства и обмена, и лишь завершив это исследование, может указать немногие, совсем общие законы, относящиеся к производству и обмену вообще. Однако при этом само собой разумеется, что законы, относящиеся к определенным способам производства и формам обмена, остаются в силе и для всех периодов истории, которым общи эти способы производства и формы обмена. Так, напр., с введением металлических денег вступает в действие ряд законов, относящихся ко всем странам и отделам истории, где обмен обслуживается металлическими деньгами».

Итак, политическая экономия – историческая наука, которая, далекая от ограничения себя эпохой и странами капитализма, изучает «историческую материю» и, исследуя особые законы отдельных периодов развития, не отказывается и от выяснения некоторых общих экономических закономерностей.

Кто не вспомнит в связи с этой страничкой известного замечания Маркса (в I т. «Капитала»), что каждая историческая эпоха имеет свой особый закон населения? Не следует ли теперь вставить к этому месту такое примечание: но было бы умалением теоретического достоинства политической экономии, если бы она увидала свою задачу в установлении закона (или законов) населения для докапиталистических эпох.

Энгельс показывает, как применяются эти общие методологические указания.

«Вместе со способом производства и обмена определенного исторического общества и с историческими предпосылками этого общества дан в то же время и способ распределения продуктов».

Я преднамеренно подчеркнул слова: «историческими предпосылками». Для абстрактного экономиста, который принципиально не хочет ничего знать и видеть, кроме капиталистических отношений, распределительные отношения капиталистической эпохи целиком определяются капиталистическим способом производства и обмена. Неправда! говорит Энгельс. Вы проглядели чрезвычайно важный соопределяющий момент распределения в капиталистическом обществе. Вы забыли, что капиталистическое общество вышло из феодализма. И этот прыжок через исторические предпосылки отрезывает путь к познанию не только деревенских отношений, но и исторического развития рабочего класса и его современного положения. А после работ Ленина мы еще добавим, что это забвение «исторических предпосылок» современного капитализма сделало бы нас слепыми к тому, насколько естественным, насколько экономически обоснованным является революционный союз пролетариата и крестьянства. Феодализм давит рабочего не только политически, но и экономически. Через остатки феодальных отношений – и какие громадные остатки! – «мертвый хватает живого» не только в земледелии, но и в промышленности.

«В родовой или деревенской общине, – продолжает Энгельс, – с общей земельной собственностью, с которой – или с весьма заметными остатками которой  – все культурные народы вступают в историю, довольно равномерное распределение продуктов разумеется само собою; там, где выступает значительное неравенство в распределении между членами, оно является уже симптомом начавшегося разложения общины. Крупное, как и мелкое, земледелие, в зависимости от исторических предпосылок (опять эти «исторические предпосылки»! – И.С.), из которых они развились, допускают очень различные формы распределения. Но ясно, что крупное земледелие всегда обусловливает совершенно иное распределение, чем мелкое; что крупное предполагает или порождает классовую противоположность: рабовладельцев и рабов, сеньоров и барщинных крестьян, капиталистов и наемных рабочих, между тем как мелкое земледелие отнюдь не обусловливает классовых различий среди лиц, занятых в земледельческом производстве, и, наоборот, простая наличность этих различий свидетельствует о начавшемся разложении парцеллярного хозяйства... Введение и распространение металлических денег в стране, в которой до того времени существовало исключительно или преобладающе натуральное хозяйство, всегда связано с более или менее медленным или быстрым переворотом в существовавшем до того времени распределении, а именно, с все усиливающимся ростом неравенства распределения между отдельными лицами, противоположности богатых и бедных. Локальное, цеховое ремесленное производство средних веков делало невозможным появление крупных капиталистов и пожизненных наемных рабочих» и т.д.

Мы видим, что Энгельс бегло наметил целый ряд экономических законов, устанавливаемых изучением самых разнообразных общественно-экономических формаций. И он прямо указывает, что выяснение этих законов входит в задачи политической экономии.

Конечно, если бы это изучение прошлой экономики, «доисторической» по отношению к капитализму, имело только одно окончательное предназначение: раскрыть те немногие, совершенно всеобщие законы, действие которых можно наблюдать во всех общественно-экономических формациях, можно было бы по справедливости усомниться в плодотворности такой науки, которая хочет сочетать абстрактность с историчностью. Здесь с исследователем случилось бы одно из двух: или вместо общих закономерностей, – раскрытие которых можно отнести к задачам исторического материализма, который таким образом диалектически переплетается с политической экономией, – он начал бы преподносить пустые общие места; или же от отчаянности он стер бы, отбросил бы то особенное, конкретное, качественно-отличное, что отделяет прошлые экономические эпохи от капиталистической эпохи, и пошел бы по тропинке, давно проторенной буржуазными исследователями: открыл бы частную собственность у обезьяноподобного предка человека, нашел бы «мировую торговлю» в древнем Перу, разукрасил бы древний Рим всеми красками капиталистического общества.

Абстрактные экономисты органически не в состоянии понять, что для марксистской политической экономии ценно не только то, что общо всем экономическим эпохам, но и то, что отличает одну эпоху от другой. Теоретическое познание ремесленной эпохи промышленности, раскрытие условий, при которых существовало ремесло, уже само по себе делает понятными судьбы ремесла в эпохи торгового и промышленного капитала и вместе с том бросает яркий свет на многие явления в мелком земледельческом производстве капиталистической эпохи. Изучение родовой и деревенской общины средневековья и установление хотя бы тех закономерностей, на которые так кратко намекает Энгельс в только что приведенной цитате, делает возможным освобождение от народнических иллюзий.

Марксистская экономическая теория стремится, в противоположность буржуазной, не консервировать существующее, а видит свою задачу в том, чтобы в самой действительности раскрыть условия движения, переворота. Не ясно ли, что, если мы найдем только определения, общие для современной и древнейшей эпохи, мы тем самым абстрагируемся от всякого движения? Через конкретное, через то, что отличает одну эпоху от другой, мы познаем движение и железную необходимость движения. «Определения, относящиеся к производству вообще, должны быть расчленены, чтобы из-за единства не были забыты существенные различия. И, напр., в забвении этого заключается вся мудрость современных экономистов, которые доказывают вечность и гармонию существующих социальных отношений»[1].

Впрочем, все это с такой исчерпывающей полнотой и отчетливостью выражено в «Аптидюринге», что, если бы это предположение не было таким чудовищным, пришлось бы спросить, уж нет ли «заговора молчания» против старого Энгельса[2].

«Однако политическая экономия, – пишет Энгельс, – как наука об условиях и формах, в которых различные человеческие общества производили и обменивались, и в которых сообразно этому распределяли продукты, – политическая экономия в таком об'еме еще только должна быть создана. То, чем мы до сих пор обладаем из экономической науки, ограничивается почти исключительно генезисом и развитием капиталистического способа производства: она начинается критикой остатков феодальных форм производства и обмена, раскрывает необходимость их замены капиталистическими формами, затем развивает законы капиталистического способа производства и соответствующих ему форм обмена с положительной стороны, т.-е. с той стороны, с которой они содействуют общим целям общества, и заканчивает социалистической критикой капиталистического способа производства, т.-е. изложением его законов с отрицательной стороны, раскрытием того, что этот способ производства своим собственным развитием толкается к тому пункту, где он сам делает себя невозможным».

Итак, чем была и остается до настоящего времени политическая экономия?

Была она теорией развития капитализма из феодализма, теорией «радостей и горестей» капитализма: его возникновения, развития и неминуемого крушения.

Чем должна быть политическая экономия, что она должна дать?

Она должна дать теорию не какой-либо отдельной эпохи экономического развития, а теорию движения и смены различных общественно-экономических формаций; их возникновения, развития и причинно-необходимого замещения другими экономическими формациями: развития одних экономических форм из других.

Внимательнее вчитаемся в только что приведенную цитату и сопоставим ее с предыдущими и последующими замечаниями Энгельса, которых я не привожу потому, что 1) нельзя же переписывать всю главу и 2) читатели-марксисты и без того сумеют раскрыть в дальнейшем обычный для Энгельса и Маркса ход мыслей. Мы видим, что Энгельс бросает здесь поразительно яркий свет на историю политической экономии, как науки.

Вы говорите, что политическая экономия становится и остается наукой лишь постольку, поскольку она ограничивает себя изучением внутренних закономерностей и внутренней логики абстрактного капитализма? Пустяки! Сущая метафизика! Для своего времени наукой была классическая политическая экономия, которая, действительно, исчерпывала свои задачи тем, что развивала исключительно законы капиталистического способа производства и соответствующих форм обмена, да и в этих-то законах видела единственно их положительную сторону, – именно ту сторону, что они согласуются с общими интересами общества. Эта политическая экономия замечала остатки феодализма, но рассматривала их, как какой-то посторонний нарост, препятствующий капитализму, этой единственно «естественной» для человечества форме экономических отношений, излить на человечество все свои благословения.

Когда капиталистический способ производства оставил позади себя значительную часть своей восходящей линии, и когда в ворота уже постучал его преемник и могильщик, политическая экономия, как наука, сделалась невозможной для буржуазии. Экономисты-классики вымерли и сменились вульгарными экономистами.

В то же время развертывалась критика капитализма в двух направлениях. С одной стороны, появляются социалисты, которые, видя в нищете, порождаемой капитализмом, только нищету, взывают к чувству, к морали и справедливости. А с другой стороны, складывается научный социализм, или коммунизм, который видит в тех же страданиях, сопровождающих капиталистическое развитие, симптом приближающегося освобождения, раскрывает, что капиталистический способ производства своим собственным развитием порождает силы, которые ведут к его гибели и к смене социалистическим способом производства и соответствующими формами распределения.

Таким образом политическая экономия, бывшая в свой классический период идеологическим оружием буржуазии, превращается научным социализмом опять в науку, – но уже в теоретическое обоснование революционной борьбы рабочего класса. Сообразно новой эпохе и новым задачам, изменился исторический охват политической экономии. Она – уже не теория только капитализма: она кроме того 1) теория генезиса и развития капиталистического способа производства из феодального; и 2) она – теоретическое исследование того, каким образом среди разлагающейся формы экономического движения складываются элементы будущей, новой организации производства и распределения.

Значит, расширение поля зрения и в ту, и другую сторону: и вперед и назад, – и к социализму, и к феодализму. Но и это последнее расширение, теоретический охват средневековой экономии, еще недостаточно. Мы помним, как Маркс писал, что надо шагнуть дальше: надо «за средневековьем увидать первобытную эпоху каждого народа», т.-е. ввести в кругозор политической экономии теоретическое познание и первобытной экономики. И мы видим, что Маркс очень выразительно добавляет к этому: такое расширение, освобождающее нас от ослепления известной предвзятостью, «соответствует социалистическому направлению». Значит, коммунист, если он хочет научно познать экономическую действительность, должен идти в таком направлении. Мы скоро увидим, что то же самое повторяет и Энгельс.

Для метафизика политическая экономия, как наука, превращается в некую застывшую «сущность». Только та политическая экономия, – говорит он, – является наукой, которая дает теорию абстрактного чистого капитализма.

Для диалектика определение (или определения) всякой науки не выводится из какой-то «идеи» этой науки, не творится произвольно в голове, в «чистом эфире разума»: оно неотделимо от ее исторического развития, от ее связи с конкретными особенностями различных эпох и с теми историческими задачами, которые выдвигает и разрешает каждая эпоха. Рикардо мог определять политическую экономию, как науку об абстрактных законах капитализма: в такой ее разработке была великая сила Рикардо, это дает ему право на одно из почетнейших мест в истории нашей науки. Но классической политической экономии не оживить и не возродить. То, чем для своего времени была политическая экономия, в настоящую эпоху сделался научный социализм.

Обрисовав, каким образом капиталистическое развитие подготовляет «скачок человечества из царства необходимости в царство свободы», Энгельс продолжает: «Совершить это освобождающее мир дело, – в этом историческое призвание пролетариата. Открыть исторические условия этого дела и вместе с тем самую его природу, и таким образом привести призванный к действию, ныне угнетенный класс к сознанию условий и природы своих собственных действий, – в этом задача теоретического выражения пролетарского движения, научного социализма» («Dϋhrings Umwilzung» стр. 306).

Вот чем для настоящей исторической эпохи сменилась, не переставая быть теоретической наукой, политическая экономия классиков.

А теперь возвратимся к прерванному изложению начала первой главы второго отдела «Антидюринга» (стр. 149-154): каков исторический охват политической экономии, как науки.

Итак, развитие капиталистических отношений в реальной действительности начинает упираться в отрицание капиталистических отношений. И вместе с тем теоретическое утверждение капиталистических отношений сменяется в политической экономии, поскольку она остается наукой, отрицанием этих отношений, критикой буржуазной экономики.

Но – продолжает Энгельс – «чтобы с необходимой полнотой провести эту критику буржуазной экономики, недостаточно было знакомства с капиталистической формой производства, обмена и распределения. Предшествующие ей – или еще и теперь существующие в менее развитых странах рядом с нею – формы точно так же, хотя бы в главных чертах, должны были быть (здесь я сознательно приношу чистоту русского языка в жертву точности перевода. – И.С.) исследованы и привлечены к сравнению».

Но кто же и когда это делал? – с недоумением спросят «абстрактные» теоретики, которые видят основное содержание «Капитала» Маркса в его наиболее абстрактных отделах, относящихся к выяснению законов капиталистического способа производства?[3]. Но спросят только потому, что они, абстрагировавшись от работ Маркса и Энгельса и подгоняя их под свое собственное естество, хотят выхолостить из них все реальное содержание.

«Такое исследование и сравнение, – говорит Энгельс, – до сих пор в общем и целом производилось только Марксом (а мы добавим: и Энгельсом), и потому его (их) исследованиям мы почти исключительно обязаны тем, что до сих пор установлено теорией относительно докапиталистической экономики».

А затем, чтобы с еще большею выпуклостью показать, насколько важен этот прорыв экономической наукой исторических рамок капитализма, Энгельс коротенько характеризует экономистов-классиков и определяет их место в развитии философии и науки:

«Возникнув в гениальных головах к концу XVII века, политическая экономия в узком смысле, в ее положительной формулировке у физиократов Адама Смита, тем не менее – в существенном дитя XVIII века и примыкает к завоеваниям современных ей великих французских просветителей со всеми достоинствами и недостатками той эпохи. Что мы сказали о просветителях, относится и к тогдашним экономистам. Новая науки была для них не выражением отношений и потребностей их эпохи, а выражением вечного разума; открытые ею законы производства и обмена были не законами исторически определенной формы этих видов деятельности, а вечными естественными законами; их выводили из природы человека. Но при внимательном рассмотрении этот человек оказывается тогдашним средним бюргером, проделывающим свой переход в буржуа, и природа его сводилась к тому, чтобы фабриковать и вести торговлю при тогдашних, исторически определенных условиях».

Как мы видели в начале этой главы, Энгельс говорит прежде всего, что такое политэкономия в широком смысле, от ее возникновения и до научного коммунизма. Это – «наука о законах, подчиняющих производство и обмен материальных средств существования в человеческом обществе».

Теперь он выясняет, чем была политическая экономия в узком смысле, т.е. чем она сделалась в XVIII веке, в этот исторически определенный период своего развития, когда она получила положительную формулировку, т.-е. когда в раскрываемых законах капиталистического производства видела только одну сторону: их соответствие с тогдашними интересами общества. Дитя своего века, политическая экономия у физиократов и Смита воображала, что она раскрывает законы не человеческой экономики на определенном уровне ее развития, а общие внеисторические законы, определяемые природою человека, вечно пребывающей неизменною. У этой политической экономии не было глаза к развитию, к движению, к истории, – и не нужна была ей история, если внеисторична «природа» человека, и если чисто рационалистическим путем можно построить те экономические формы, которые единственно способны во все времена обеспечить благополучие этого «внеисторического» человека, человека «вообще». Одного только не замечала эта политическая экономия: что предполагаемая ею «общая природа человека» есть в действительности «природа», сложившаяся «в тогдашних исторически определенных условиях».

Таким образом, становится ясным, что воззрения экономистов XVIII века на предмет и метод их науки определились историческими задачами, которые стояли перед буржуазией XVIII столетия, и связанным с ними общим характером науки и философии того времени, просветительской, рационалистической по преимуществу.