VI.

В последние годы у нас признано аксиомой, будто марксистская теоретическая политическая экономия изучает чисто экономические закономерности товарно-капиталистического общества, или, в еще более суженной формулировке, «слепые законы рынка». И обычно принимают на веру, что Маркс обосновал такой взгляд на политическую экономию в конце II главы I тома «Капитала» на страницах, раскрывающих «товарный фетишизм и его тайну».

Между тем из содержания этого параграфа с непререкаемой несомненностью следует, что фетишизм – то явление, что общественные отношения выступают в вещной оболочке, приобретают видимость физических, природных свойств вещей – порождается именно в сфере рыночных отношений, и что для его раскрытия надо опуститься к докапиталистическим формам производства. Это Маркс и делает, обращаясь 1) к построению «робинзонады», 2) к европейскому средневековью, 3) к патриархальной промышленности крестьянской семьи, 4) к союзу свободных людей.

Но курьезнее всего, что новейшие абстрактные экономисты проглядели совершенно недвусмысленные заявления Маркса. Он прямо говорит, что это буржуазная экономия ограничивает свой кругозор «внутренними зависимостями буржуазных отношений, производства». Он об'ясняет такое сужение ее исторического захвата ее буржуазной ограниченностью: «формулы, на лбу которых написано, что они принадлежат такой общественной формации, где процесс производства господствует над людьми, а не человек над процессом производства, – эти формулы представляются ее буржуазному сознанию чем-то само собою разумеющимся, настолько же естественным и необходимым, как сам производительный труд». Наконец, он отвергает и осмеивает такое сужение экономического кругозора: «добуржуазные формы общественно-производственного организма третируются ею поэтому приблизительно в таком же духе, как дохристианские религии отцами церкви»[1]. И здесь же он приводит уже знакомую нам цитату из «Нищеты философии» об учреждениях «естественных» и «искусственных»...

Что же, в самом деле, мы должны сделаться христианскими святыми отцами или хотя бы елейными благочестивейшими попами в политической экономии? Но останется ли она после того марксистской политической экономией и вместе с тем останется ли наукой?

Чуждо было Марксу и намерение ограничивать политическую экономию изучением «слепых законов рынка». Он прямо указывает, что экономические категории, которые знает рынок, «тоже носят на себе следы своей истории». («Капитал», т. I, рус. изд. 1923 г. стр. 139). С несравненным сарказмом он говорит: «сфера обращения, или товарообмена, в рамках которой осуществляется купля и продажа рабочей силы (и которою, заметим, склонна ограничить сферу своего изучения буржуазная политическая экономия, в особенности когда она становится вульгарной экономией), – сфера обращения есть истинный эдем прирожденных прав человека. Здесь господствует только свобода, равенство, собственность и Бентам» (стр. 146. См. также стр. 147).

В плане всего «Капитала» мы знаем, что означают эти бичующие слова. Вы, мелочные торговцы идеями свободной торговли, хотите представить буржуазную экономику в чистеньком виде? И поэтому вы хотите остаться в пределах рыночных отношений с их формальными свободой и равенством? А я приглашаю вас спуститься в ту сферу, где производится сам капитал, и вы тогда увидите, что вашими свободой и равенством прикрываются отношения беспощадного экономического принуждения. А затем мы посмотрим, как возник капитал, как он «первоначально» накоплялся, и тогда убедимся, что самое его образование было отрицанием собственности, – экспроприацией непосредственных производителей. И в конце концов у нас получится вывод, что «свобода, равенство, собственность и всеобщая гармония личных интересов» – просто прикрытие новых форм эксплоатации, которые развились из столь осуждаемого вами феодального принуждения.

В самом деле, не таков ли общий план І тома «Капитала»? И не следует ли сказать, что тот, кто не понял этого плана, ничего не понял в «Капитале», – и прежде всего не понял того громадного шага, который представляет «Капитал» по сравнению с классиками, не высовывавшими своего носа из «чистых» отношений «чистого» капитализма. Между прочим для него остается загадочным, почему в подзаголовке своей основной работы Маркс сохранил название: «Критика политической экономии». Он не поймет всей глубины, всего колоссального значения этого подзаголовка; не поймет, что им определяется действительное историческое соотношение между классиками и Марксом. Маркс, действительно, не только продолжатель, но и критик классиков. И это – и со стороны исторического охвата, и со стороны метода.

Не знаю, отмечали ли до настоящего времени несомненнейшую аналогию между отношением Маркса к «чисто экономическим» категориям «чистого» капитализма, к тем формальным свободе и равенству, которые господствуют в сфере товарообмена, и отношением Маркса к политической демократии, к порождаемым ею фетишам и иллюзиям. Но в то время, как Маркс (при содействии Энгельса) успел заложить прочный фундамент критики политической экономии, он (и Энгельс) дали только гениальные зачатки критики буржуазной демократии и еще меньше могли дать для выяснения тех политических форм, которые создаст пролетариат в своих окончательных битвах с буржуазией. Эта задача нашла блестящее завершение в «Государстве и революции» Ленина, который сделал для разрушения политических фетишей то самое, что Маркс – для разрушения товарного экономического фетишизма. Маркс показал, что капиталистическая эксплоатация – прямая наследница и продолжательница феодального угнетения, что изменилась только форма последнего. Ленин раскрыл, что политическая демократия – только капиталистическая маскировка фактического рабства наемного рабочего, вуалирующая власть собственности над трудом.

Как это ни грустно, а все же приходится признать, что у нас до сих пор часто не охватывают общего построения І тома «Капитала» и потому разделяют в своих фантазиях «абстрактного Маркса и «конкретного» Маркса. Между тем так легко заметить, что абстрактнейшие I и II главы настойчиво отсылают к очень «конкретной» XXIV главе «Так называемое первоначальное накопление», постоянно подчеркивают, что чистые экономические категории капитализма «носят на себе следы своей истории», и таким образом для полной разгадки тайны стоимости и прибавочной стоимости адресуют к «историческим предпосылкам капитализма».

I и II главы указывают, что от внешней видимости явлений, от тех экономических категорий, которые мы наблюдаем в товарообмене, надо спуститься к области производства. Только тогда мы разгадаем тайну капиталистического производства: присвоение неоплаченного труда, которое, вопреки краснобайству буржуазных экономистов («свобода, равенство, собственность и Бентам»), роднит его и с рабовладельческой и с феодальной системой.

Но в то же время I и II главы раз'ясняют, что полную разгадку капитала мы получим, если обратимся к истории его возникновения, что и составляет предмет упомянутой XXIV главы. Эта глава углубляет ту критику буржуазной экономии с ее чистенькими экономическими категориями абстрактного капитализма, которая общими штрихами намечена уже в I и II главах.

Здесь что ни слово, то удар бича по буржуазной экономии, которая в лице вульгарных экономистов преднамеренно закрывает глаза на реальный капитализм и на его исторические предпосылки.

«Первоначальное накопление, – говорит Маркс, – играет в политической экономии приблизительно такую же роль, как первородный грех в теологии. Адам вкусил от яблока и вместе с тем в род человеческий вошел грех. Возникновение известного явления об'ясняют, рассказывая о нем, как об историческом анекдоте, случившемся в глубокой древности». Эти представления, – говорит Маркс всем содержанием главы, – отвод глаз от того реального исторического факта, что капиталистическое общество построено на эксплоатации, и что капиталистическая форма последней есть продукт превращения феодальной эксплоатации.

Маркс отмечает дальше, что буржуазная экономия снова и снова пережевывает эти детские побасенки. Но что тут поделаешь? «Раз дело касается вопроса о собственности, священный долг повелевает поддерживать точку зрения детского букваря, как единственно правильную для всех возрастов и ступеней развития». Но Маркс, именно как критик политической экономии, сейчас же продолжает: «как известно, в действительной истории крупнейшую роль играет завоевание, порабощение, разбой, – одним словом, насилие. Но в чистенькой (sanfte – кроткой, опрятненькой) политической экономии искони царствовала идиллия. Право и «труд» были искони единственными средствами обогащения – всегдашнее исключение составлял, разумеется, «нынешний год» (стр. 706–707).

Действительно, в реальном капиталистическом мире каждый «данный год» был исключением: потому что каждый год были в силе какие-нибудь законы, закрепощавшие сельскохозяйственных рабочих помещикам, каждый год посылались военные экспедиции для «открытия» новых рынков и каждый же год вызывалась вооруженная сила для расправ со стачечниками.

Ну, а в нашу, в марксистскую теоретическую политическую экономию укладывается ли эта реальная действительность капитализма и эта его реальная история? Маркс блестяще показал, что не только укладывается, но и составляет необходимейший элемент действительно научной теории капитализма. Не понимать этого, значит вообще не понимать «Капитала», как критики буржуазной политической экономии.

Еще раз повторим: чрезвычайно поучительно было бы изучить работы и речи Владимира Ильича именно с точки зрения методологии политической экономии. Спор этот не может решаться в «чистом эфире рассудка»: решение должно исходить и из того, чем является теоретическая политическая экономия в работах гениального продолжателя Маркса и Энгельса.

Но это могло бы составить предмет особой статьи.

А на этот раз просто отметим, что с той же точки зрения очень ценный материал дают прения VIII c'езда РКП, предшествовавшие принятию нашей теперешней программы. Владимир Ильич защищал ту же позицию, что и в 1902 г., в своих возражениях Плеханову. Надо исходить из того, «что есть», из «учета действительности», а не из схематических чертежей. «Если мы будем решать вопрос о нашем отношении к этому чуть ли не средневековому явлению (к среднему крестьянству), стоя исключительно на точке зрения империализма и диктатуры пролетариата, мы много набьем себе шишек». «В тот переходный период, который мы переживаем, мы из этой мозаичной действительности не выскочим. Эту составленную из разнородных частей действительность отбросить нельзя, как бы она неизящна ни была».

Благодаря строжайшему учету реальных условий, Ленин уже на VIII с'езде предостерегал против того, чтобы мы в своих планах исходили из веры в близость западных революций. «Это может случиться в ближайшие месяцы, но мы не знаем, когда это случится». И по той же причине нет никакого разрыва между Лениным 1919 года, боровшимся против товарищей, готовых в абстракции перешагнуть через все реальные препятствия, и Лениным 1921 года, который докладом о продразверстке и продналоге призвал к строительству социализма в реальных русских условиях.

В настоящее время нельзя без улыбки читать те наивности, с которыми оппоненты выступили против Ленина. Они исходили именно из абстракций: из развитого капитализма, из развитого империализма. Конечно, они тоже весело рассмеются, если вспомнят о своих «левых ребячествах»[2].

Можно ли отрицать, что споры о том, какова должна быть теоретическая часть нашей программы, на что она опирается, являются в то же время спорами и о том, какова должна быть марксистская политическая экономия. Это не мертвый профессорский учебник, устанавливающий законы абстрактного «развитого» или «чистого» капитализма, которому никогда не суждено реализоваться, несмотря на всю помощь вождей II Интернационала. Это – научное обоснование программы борющегося пролетариата, его «руководства к действию»: к перевороту не в том капитализме, которого никогда не будет в действительности, а в современном империалистическом капитализме, как он уже существует и господствует над земным шаром.

У Маркса, Энгельса и Ленина вопрос ставится так ясно, что на первый взгляд кажется положительно загадочным, каким образом он мог быть до такой степени извращен и затемнен.

«Политическая экономия есть наука о законах капиталистического общества», «политическая экономия – абстрактно-дедуктивная наука»: мы можем установить годы, когда эти положения приняли у нас характер боевых лозунгов и очень быстро завоевали господствующее положение в наших университетах и большинстве руководств политэкономии. Это, вне всякого сомнения, годы военного коммунизма. Такие воззрения на предмет и метод политической экономии – всего лишь «теоретические выражения, абстракции» характернейших, типичнейших черт военного коммунизма с его «волевыми нажимами», которые должны были перенести через «пеструю мозаику действительности» и которые знают только строительный материал, предполагаемый развитыми капиталистическими отношениями.

Если экономическое развитие еще не создало чистых форм капитализма (пролетариат – буржуазия), то мы должны восполнить из'яны действительности «волевыми нажимами».

На первый взгляд «внеэкономическое» насилие очень революционно. Но в качестве метода социалистического строительства оно революционно только как фраза.

Мы – ленинцы по своей программе[3]. Мы все более и все сознательнее становимся ленинцами и в своей практике.

Но нам надо быть ленинцами и в теории.

Возврат в политической экономии к Рикардо, это – неосознанный троцкизм в теории.

Последовательный ленинизм требует, чтобы наша политическая экономия опять сделалась тем, чем она была у Маркса, Энгельса и Ленина.

Наша политическая экономия должна раскрывать исторические условия освобождения пролетариата, служить теоретическим выражением его борьбы не в каком-то «умопостигаемом», а в том реальном капиталистическом мире, который существует в настоящее время.