О деятельности советского руководства в 40-х годах XX века по созданию мировой социалистической системы. Итоги и уроки

С.Ю. Рыченков

Логика внешнеполитической деятельности Советского Союза военного и послевоенного периода опиралась на естественные основания, кстати, безусловно признаваемые его оппонентами. Если непосредственно перед войной советское руководство осторожно, но настойчиво заявляло о необходимости изменения «старого равновесия в Европе, которое действовало против СССР» [1], то после нападения германского фашизма и первых тяжелейших месяцев страшной войны Сталин уже впрямую акцентирует внимание на вопросе безопасности советских границ в послевоенный период. Нельзя забывать, что усилия СССР в 1939-1940 годах, направленные на занятие максимально выгодных позиций перед неизбежной схваткой с фашизмом, молчаливо и не только (вспомним исключение нас из Лиги наций, угрозу союзного десанта в Финляндии и бомбардировок Баку весной 1940-го [2]) ставились странами «западных демократий» на одну доску с действиями гитлеровской Германии. Именно поэтому среди первых шагов Сталина в ходе установления новых союзнических отношений с Великобританией и США было требование признания ими настоящих границ СССР [3].

Перелом в ходе войны, ознаменованный исторической победой под Сталинградом и результатами Орловско-Курской операции, сделал актуальной проблему обеспечения безопасности западных границ и налаживания послевоенных взаимоотношений с соседями. Хотя прикидки и расчеты в этом направлении велись и ранее [4], лишь теперь потенциал и авторитет СССР позволял перевести их из плоскости планирования в сферу практической политики. В декабре 1943 года удалось подписать Договор о дружбе, взаимной помощи и послевоенном сотрудничестве между СССР и Чехословацкой Республикой. История доверительных отношений с руководством Чехословакии началась еще до войны. Осенью 1943-го части полковника Свободы уже вели активные боевые действия на Восточном фронте в составе Красной Армии. Для западных контрагентов Кремля, с тревогой гадавших о том, как окрепший СССР собирается в ближайшем будущем повести себя по отношению к странам Восточной Европы, подписание такого договора имело огромное значение. Оно позволяло заключить, что Москва предпочитает открытой советизации региона продвижение так называемой идеи «славянской солидарности». При этом речь шла не о наднациональном объединении, а о системе коллективной безопасности с опором на славянские народы во главе с СССР [5]. Посол США в Москве А. Гарриман предположил, что «чешская модель» может стать решением и польской проблемы [6], к тому моменту уже ставшей перед союзниками во весь рост. И всерьез просчитался. Но прежде – о «славянской солидарности».

Выбор правильной (приемлемой) базы для долгосрочного сотрудничества со странами, освобождаемыми Красной Армией от фашистской оккупации, имел стратегическое значение. Разработки советских дипломатов, относящиеся к 1941-1944 годам (в так называемых комиссиях Литвинова и Майского), определяли, прежде всего, регионы, которые СССР было необходимо отнести к зоне своего влияния. Между тем решающее значение имел здесь поиск способа решения этой задачи, взаимоприемлемого политического подхода, особенно в случае Восточной Европы.

Наиболее полно и ясно мнение Сталина по этому вопросу раскрывается в двух его небольших выступлениях на обеде в честь президента Чехословакии Э. Бенеша, который в марте 1945 года проезжал из Лондона через Москву в освобожденную Красной Армией Словакию. Одно из них посвящено тому, что Сталин обозначил как «новое славянофильство». «Были старые славянофилы, – разъяснил он, – … Они выступали во времена царизма, и эти славянофилы были реакционерами. Они выступали за объединение всех славян в одном государстве под эгидой русского царя. Мы, новые славянофилы, стоим за союз независимых славянских государств». В качестве естественной угрозы, перед лицом которой такой союз необходим, Сталин прямо обозначил Германию. «…Немцы попытаются взять реванш, – подчеркнул он, – … просчитаются те, которые думают, что немцы этого не смогут сделать. Некоторые англичане опять говорят о равновесии сил. Если англичане будут полудрузьями Германии, то они просчитаются и проиграют на этом. Мы сейчас бьем немцев, побьем их и тогда, если и когда они вздумают поднять и развязать новую войну. Но чтобы немцам не дать подняться и затеять новую войну, нужен союз славянских народов».

Второй момент в выступлении Сталина, очевидно, не менее весомый для Бенеша, касался вопроса о ставшей возможной советизации освобождаемых Красной Армией стран. «Мы, новые славянофилы, являемся коммунистами, если хотите – большевиками, – продолжил Сталин. – Про нас думают, что мы хотим установить повсюду советский строй. Это не так. Когда Красная Армия пришла в Болгарию, то кое-кто пытался устанавливать там Советы, но мы сказали, что этого не следует делать. Мы хотим, чтобы каждый народ имел тот строй, которого он достоин. Мы не собираемся вводить в Чехословакии советский строй» [7].

В качестве базы для стратегического сотрудничества советский лидер выбрал сильный, непосредственно не связанный с марксистской идеологией момент. Эта база, с одной стороны, позволяла антифашистским силам, приходящим к власти в освобожденных странах, развиваться курсом не советских (народных) демократий, а с другой – в известной мере страховала СССР от возникновения там режимов антисоветских.

Ситуация вокруг Польши, ставшая в последний военный год без преувеличения центральной в межсоюзнических отношениях, с «чешским вариантом» имела мало общего. Главным определявшим ее фактором было наличие лондонского антисоветского правительства Миколайчика. В системе допущений, которой руководствовался Сталин, мы могли согласиться с какой угодно новой Польшей, кроме враждебной СССР. Между тем, вопреки расхожим стереотипам, советизировать Польшу Сталин также не собирался. Постановление ГКО 31 июля 1944 года в отношении Польши жестко указывает: «советских порядков не вводить… костелов не трогать» [8]. Энергия и последовательность, с какой Сталин отвергал любые варианты воссоздания антисоветского режима в Варшаве, как известно, в итоге принесли свои плоды.

Рассматривая усилия советского руководства, направленные на обеспечение безопасности СССР, рост его политического и экономического влияния в послевоенном мире, нельзя забывать о сверхзадаче всемирного формационного прорыва, которая никогда не снималась с повестки дня. Бытуют мнения, что Сталин в своем плане советского строительства отказался от всякого намека на мировую революцию. Что, опираясь на ленинскую концепцию построения социализма в одной стране, он якобы ревизовал и выхолостил марксизм, окрасив модель советского типа в национал-патриотические тона, окончательно похоронив «утопическую идею мировой революции». В этом ключе трактуются и отношения с церковью, и роспуск Коминтерна, и обращение к памяти великих предков, и введение в армии погон… Любопытно, что подобные рассуждения встречаются даже у таких серьезных и осведомленных историков, как Ю.Н. Жуков, кроме шуток считающих «настоящим коммунистом»… Троцкого [9]. Так же мыслили в 40-х годах американцы, не исключая и самого Рузвельта. Но это позволяет утверждать только то, что в результате сталинских действий возникло именно такое субъективное восприятие СССР и его курса извне. Что же реально делалось в данное время?

Именно в это время закладывались основы мировой социалистической системы. Первым и фундаментальным ее элементом должен был стать «единый, могучий Советский Союз». Вынесши на своих плечах небывалую войну, он возрождался, подобно Фениксу. Военно-экономический потенциал СССР уже к 1945 году, по мнению американских экспертов, обеспечивал его гегемонию в Евразии, которую невозможно было ликвидировать силовым путем. Правда, чудовищные раны, нанесенные нам в период войны, требовали скорейшего заживления. И об этом была проявлена своевременная забота. Не случайно значительную часть ленд-лизовских поставок 1943-1944 гг.  Сталиным планировалось использовать уже не для нужд фронта, а для возрождения мирной промышленности [10].

Военно-политический потенциал Победы и завоеванный страшной ценой статус сверхдержавы мыслился в первую очередь как залог качественного экономического рывка и резкого повышения уровня жизни советских граждан. В условиях мирного развития (что после 1945-го гарантировалось лишь обладанием атомным оружием) это вело бы к неоспоримому росту привлекательности социалистического строя во всем мире. «Дополнительные лишения народа при создании этого дьявольского оружия окупятся сторицей, – говорил Сталин Б.Н. Чиркову, которому в январе 1945 года поручалось строительство в Таджикистане первенца советской ядерной промышленности, – думаю, лет на 30-40 мы будем ограждены от войн, За это время мы так разовьем свои экономику, культуру и сознание, что сумеем создать такие жизненные условия советскому труженику, которыми не обладает ни один народ развитых стран. И тогда уже мы будем иметь решающее влияние на освобождение народов мира от унижения капитала» [11].

Реализм этих планов подтверждался западной аналитикой. В январе 1946 года в прогнозе, подготовленном сотрудниками посольства США в Москве, прямо говорилось, что Советский Союз «в ближайшие двадцать лет способен развиваться быстрее всех остальных стран и превратиться в сравнимую с Соединенными Штатами экономическую державу» [12].

Вторым важнейшим элементом, позволявшим рассчитывать на расширение мировой системы социализма, было наличие дружественных государств по всему периметру советских границ. Об усилиях СССР, направленных на достижение этой цели в Чехословакии и Польше, говорилось выше. Не менее осторожно и продуманно строились отношения с Болгарией, Венгрией, Румынией, Финляндией. В центре внимания Сталина постоянно находился баланс между интересами западных союзников и геостратегическими интересами Советского Союза. В известном смысле эту работу можно сравнить с тем, что приходилось ему проделывать перед самой войной. То, что упомянутый баланс рано или поздно неизбежно нарушится, было ясно. «Дядя Джо» выигрывал время, стараясь «застолбить» наиболее прочные позиции СССР и его окружения на континенте и мировой арене.

Решение этой задачи однозначно требовало исключить дальнейшее участие страны в любых вооруженных конфликтах, особенно чреватых столкновением с бывшими союзниками. Этим объясняются и сдержанная позиция СССР в отношении греческого восстания, и неоднократные настойчивые просьбы к руководству братских партий в Восточной Европе и Азии трезво соразмерять свои слова и поступки в свете возможных международных конфликтов [13]. В этом контексте ясно и нежелание до самого конца одобрять военные планы Ким Ир Сена, а тем более участвовать каким бы то ни было образом в Корейской войне [14].

Особого внимания заслуживает озабоченность Сталина стабильным и естественным социально-экономическим развитием соседей. Пройдя жестокие схватки с оппозицией в 20-30-х годах, он хорошо представлял, сколь зыбким может оказаться контроль над социально-экономической ситуацией в стране, если у руля оказываются идеалисты, пусть и поддерживаемые на определенном этапе народом, но не умеющие или не желающие сообразовать свои проекты с реальностью.

На Востоке в центре внимания Сталина, очевидно, была ситуация в Китае. Надо отдать ему должное: избегая даже малейших поводов для обвинений в нелояльности к чанкайшистскому режиму [15], СССР сумел на протяжении ряда лет оказывать моральную (и не только) поддержку китайским коммунистам. При этом наше вмешательство во внутрикитайские дела было ограничено до минимума. В ноябре 1945 года Сталин демонстративно приказывает отозвать «наших людей» из Янаня, «поддерживать хорошие отношения» с гоминдановцами в Маньчжурии и «отгонять» (!) «так называемые коммунистические отряды» от городов региона, «имея в виду, что эти отряды хотят втянуть нас в конфликт с США, чего нельзя допускать» [16]. Даже в МИД СССР не было известно о многолетнем присутствии в окружении Мао Цзэдуна двух доверенных советских сотрудников, обеспечивавших переписку лидеров между собою[17]. Отсюда понятно, почему столь желанный для Мао Цзэдуна визит в СССР оказался возможен только после окончательной победы над чанкайшистами и официального признания коммунистического Китая Москвой.

В ходе переписки руководство КПК неоднократно советовалось с Кремлем по вопросам внутренней политики, обращалось с просьбами дать оценку тем или иным инициативам. В русле этого общения лежит характерная телеграмма, направленная Мао Цзэдуну в апреле 1948 года. Комментируя позицию ЦК КПК относительно взаимодействия коммунистов с прочими политическими силами Китая («В период окончательной победы Китайской революции, – считали китайские товарищи, – по примеру СССР и Югославии, все политические партии, кроме КПК, должны будут уйти с политической арены, что значительно укрепит Китайскую революцию»), Сталин возражает: «…Надо иметь в виду, что Китайское правительство после победы Народно-освободительной армии Китая будет по своей политике, по крайней мере в период после победы, длительность которого сейчас трудно определить, национальным революционно-демократическим правительством, а не коммунистическим.

Это значит, что не будут пока что осуществлены национализация всей земли и отмена частной собственности на землю, конфискация имущества всей торговой и промышленной буржуазии от мелкой до крупной, конфискация имущества не только крупных землевладельцев, но и средних и мелких, живущих наемным трудом. С этими реформами придется подождать на известный период.

…К Вашему сведению, в Югославии кроме Коммунистической партии существуют другие партии, входящие в состав народного фронта» [18].

Осознавая всю сложность ситуации в Китае, знакомый с 20-х годов с ее эволюцией не понаслышке, Сталин предостерегает китайских коммунистов от левацкой поспешности, призывает на первых порах сохранять максимально широкую социальную базу новой власти.

Не менее осторожную политику вел Сталин и на Западе. К примеру, в мае 1946 года на встрече с польскими лидерами В. Гомулкой и Б. Берутом он уговаривает последних терпеть Миколайчика, несмотря на то, что тот – «британский агент», и не отталкивать от себя католическую церковь [19]. Но наиболее показательной была линия Москвы в отношении восточногерманских земель.

Стремительный односторонний отказ бывших западных союзников от Потсдамских соглашений, умышленное затягивание ими решения германского вопроса (подписания мирного договора и воссоединения оккупационных зон в рамках нового единого демократического государства), ремилитаризация Западной Германии, ставшая фактом уже к 1950 году, подтверждали самые худшие опасения Сталина. Эти шаги империалистического Запада объективно толкали социал-демократические и коммунистические правительства стран Восточной Европы на путь форсированной вопреки желанию СССР советизации и перехода к строительству социализма . Между тем, Сталин был сторонником, в первую очередь, укрепления дружественных политических и экономических связей между славянскими странами, которое рассматривалось им в качестве основного залога отдаленной социалистической перспективы в этих странах.

«После югославского кризиса, – пишет историк Н.Н. Платошкин, – руководители СЕПГ заговорили о необходимости принятия в качестве основной идеологии «марксизма-ленинизма» и переходе советской оккупационной зоны в стадию «народной демократии» и строительства социализма. Критерием идеологической чистоты члена партии провозглашались преданность СССР и дружба со странами «народ­ной демократии». В сентябре 1948 года Центральный секретариат СЕПГ принял решение о необходимости изучения всеми партийцами краткого курса истории ВКП(б).

Однако на встрече с руководителями СЕПГ в Москве 18 декабря 1948 года Сталин подверг новый курс немецких товарищей жесткой критике, назвав их «тевтонами» за неуклюжесть и грубые методы в повседневной работе. К удивлению Пика и Ульбрихта, Сталин призвал их проводить «оппортунистическую» политику и идти к социализму «зигзагами». Советский лидер жестко заявил, что в Восточной Германии нет никакой «народной демократии» и, тем более, рано двигаться к социализму. Причина сталинской логики была для руководства СЕПГ вполне ясной: советский лидер не хотел создавать в Восточной Германии никаких общественных структур, которые мешали бы будущему объединению Германии. По этой причине, в частности, СЕПГ было отказано в приеме в созданное в 1947 году объединение европейских коммунистических партий (Коминформ)» [20].

Как и предчувствовало советское руководство, период союзничества с западниками оказался чрезвычайно короток. С завершением войны в Европе американцы, никак не уведомив о своем решении Москву, прекращают поставки по «ленд-лизу» (потом были извинения, кратковременное возобновление поставок, но механизм «давления на Советы» был уже запущен). С капитуляцией Японии политика «ограничения влияния Москвы», «воспрепятствования красной экспансии» уже недвусмысленно возобладала. На Лондонской конференции министров иностранных дел союзных держав в декабре 1945 года точки над «і» были поставлены окончательно.

Затем были программная речь Черчилля в Фултоне, план Маршалла и т.д. В результате откровенного нагнетания напряженности и прямых попыток Запада вмешаться в восточноевропейские дела с целью переломить там ситуацию в свою пользу демократические режимы в Чехословакии, Болгарии, Венгрии, Польше стали все больше обретать черты чисто коммунистических. Продолжать дистанцироваться от происходящих процессов Москва, конечно, уже не могла. К концу 40-х годов окончательно оформились два противостоящих друг другу лагеря. Создание ФРГ и ответное создание ГДР стали символами завершения поры пусть вынужденных, но все же реальных взаимопонимания и учета интересов друг друга между вчерашними союзниками.

СССР не по своей воле вступил в «холодную войну» [21]. На этот раз мирная передышка длилась менее пяти лет. На смену фронтовым операциям Великой Отечественной пришли глобальные геополитические сражения, разворачивающиеся в континентальных масштабах. И вновь с нашей стороны – при самых малых ресурсах, при тяжелейших и не заживших до конца ранах, с не очень умелыми, а подчас и не всегда искренними союзниками, рассчитывающими в своих, порой до наивности детских (и оттого чрезвычайно опасных), комбинациях на безмерную мощь «большого брата».

Тито грозил Италии оккупацией Триеста и склонял Ходжу двинуть югославские дивизии к греческой границе. Димитров рассуждал вслух о Балканской федерации, нимало не заботясь о том, чей «след» станут искать за этой инициативой и чем для «подозреваемого» это может обернуться. Ким Ир Сен готовился решительным военным ударом «объединить» Корею; когда же высадился первый американский десант, не оказалось ни военачальников, не специалистов, ни техники. В Москву полетели телеграммы…

Сталин все время требовал от своих коммунистических союзников сугубой ответственности в проводимой в своих странах политике. Настойчиво напоминал, что каждой из них предстоит свой, трудный путь к социализму. Разумеется, «свой» не в плане базовых теоретических положений: речь не о глупости вроде «югославского» или «немецкого» пути, когда социализм собирались растить на основе сохранения частной собственности. Речь шла о серьезных гео- и социополитических особенностях, игнорирование которых способно погубить молодые формационные ростки, которые не спасет никакая «рука Москвы». «Китайская делегация заявляет, что Коммунистическая партия Китая будет подчиняться решениям Коммунистической партии Советского Союза, – сетует Сталин на встрече с делегацией ЦК КПК в июле 1949 года. – Это кажется нам странным. Партия одного государства подчиняется партии другого государства. Такого никогда не было, и это непозволительно. Обе партии должны нести ответственность перед своими народами, взаимно совещаться по некоторым вопросам, взаимно помогать друг другу, а при возникающих трудностях тесно сплачивать обе партии – это верно.

…Вы должны понять … важность занимаемого вами положения и то, что возложенная на вас миссия имеет историческое, невиданное ранее, значение. И это отнюдь не комплимент. Это говорит лишь о том, насколько велика ваша ответственность и историческая миссия» [22].

Вот это-то историческое измерение конкретной политики с трудом давалось нашим коммунистическим союзникам. Лишены этого понимания оказались и сталинские наследники, позабывшие о том, что потенциал Победы не бесконечен, что рассчитанные вождем 30-40 лет неизбежно истекут, а остановка в развитии в условиях жесткой борьбы с империализмом приведет к неминуемому откату. «Не любите учиться, – укорял Сталин соратников перед самой войной, – самодовольно живете себе. Растрачиваете наследство Ленина» [23]. С уходом Сталина как будто сама собой исчезла и необходимость ежедневно думать о будущем, подвергать беспощадному анализу всевозможные внутренние и внешние факторы, оказывающие влияние на сохранение и развитие мирового социализма. Иначе невозможно объяснить безынициативное поведение и крупнейшие провалы и на внутри-, и  на внешнеполитическом фронте, непосредственно предшествовавшие экономическому и политическому застою 70-х. А ведь еще в конце войны американцы, анализируя и высоко оценивая факторы стабильности послевоенного положения в нашей стране, усматривали зачатки и новой, опасной для нас тенденции – «считать основания советской системы гарантированными раз и навсегда» [24].

Стратегический просчет послесталинского руководства заключался не только в том, что дело было пущено на самотек и личная самоуспокоенность заглушила инстинкт социального самосохранения. Игнорировались мощные социальные явления, укорененные в буржуазном обществе, такие, как материальное стимулирование труда, пережитки национализма, отношение к буржуазно-демократическим свободам и пр.

Уроки сталинской политики наглядно показывают, что в рамках социалистического строительства явления эти требовали разумного использования и во внешней, и во внутренней политике в таких формах и до такой степени, когда это станет уже нерациональным. Тогда эти рудименты буржуазных отношений будут изжиты и исчерпаны, естественно уступят место социалистическим началам, как в свое время был изжит и исчерпан нэп. Вождь понимал, что спешка в этом вопросе равноценна оставлению в своем тылу не просто недобитого, но накапливающего новые силы врага. В то время как грамотная опора на отживающие, но еще вполне реальные факторы общественного бытия не только страхует от опасности сегодня, но и обеспечивает более прочное становление социализма в будущем.

И не надо при этом думать, будто речь идет о столетиях. При подходе к социальной революции равно опасны как левацкие заскоки, так и сонливая апатия «розовых» «объективистов». В отличие от крестьянской России начала XX века, мы находимся на совершенно ином социально-экономическом уровне, даже и лишившись половины экономики и ряда ключевых отраслей промышленности. Главным нашим противником на данном этапе является Запад, опирающийся на обуржуазенное сознание наших масс, которое для гарантии еще и травят животным национализмом, и тонкую прослойку реальной буржуазии. Если правильно распорядиться острейшим национально-освободительным вызовом и вернуть трудящимся командные высоты в политике и экономике, для кардинального поворота к социализму вполне хватит трех пятилеток. Вспомним, что наши предшественники между двумя ужасными войнами за каких-то двадцать лет сумели изменить страну до неузнаваемости, чем в частности обеспечили саму возможность антигитлеровской коалиции со злейшими врагами коммунизма. И у нас нет сегодня иного выбора, кроме как оказаться достойными своих предшественников.