Роза Люксембург: наследие классической германской философии и фундаментальные вопросы методологии социальной и политической теории (2) 

Дохан Гёчмэн²

^{Часть 1. Часть 2. Часть 3.}

Прорываясь сквозь атмосферу культурной деградации, характерную для Германии того времени, своей работой «Накопление капитала» («Accumulation of Capital»), Люксембург открыто заявляет о своей солидарности с великим Гегелем, с его теорией противоречия как единственной движущей силе развития общества[1].

Гегелю, который в противоположность Аристотелю, видит источник движения в самой природе не только вещей, но и взаимоотношений; Гегелю, который утверждает, что источник движения, развития нужно искать в самой природе вещей, в природе, которая должна быть познана как на уровне доступных нашему обозрению внешних, так и в глубине её внутренних связей; Гегелю, который отказывается отыскивать мистические силы в «царстве небесном», оставляя это занятие Аристотелю с его концепцией «недвижимого двигателя» («unmoved mover»); Гегеля, которой динамизмом своей теории прорвал ткань закостеневшего образа мышления, «или-или»-дуализма, столь милого европейской философии.

Можно критиковать систему, предлагаемую Гегелем, но не надо забывать о том, что в самом начале своей работы «Наука Логики» он определяет перманентное движение как абсолютное: это – скачки в природе, в обществе и в культуре. Удар как движение, говорит Гегель, это – «негатив, последствие которого – движение в позитивном направлении»[2].

Эта фраза Гегеля определяет главную концепцию диалектической философии. И означает она то, что вещи и явления в целом должны быть рассмотрены как единство позитивного и негативного, иными словами – в единстве противоположностей. Или – в единстве тождественного и не-тождественного. В этом, как утверждает Гегель, заложена правда вещей, их идея.

Осознание этого («Erkenntniss») позволило философии сделать рывок вперёд[3].

«Это всего лишь одно из фундаментальных предубеждений логики и вольного воображения, – говорит Гегель, – что противоречие до сих пор не стало существенным, присущим (вещам) определением, равным определению тождественности.

И если говорить об иерархии, то, если оба определения можно было бы рассматривать в отдельности, то противоречие обнаружило бы такие глубины, по сравнению с которыми тождественность стала бы простым определением необходимости, мёртвым фактом, в то время как противоречие выявило себя бы как источник движения и тем самым – жизни; только то, что заключает в себе противоречие, – действенно, только от столкновения начинается движение»[4].

Эту концепцию Гегеля Люксембург назвала «острым оружием гегельянской диалектики».

Буржуазный призыв «Назад к философии Канта!»

Исторический подход и перспективный метод исследования для Люксембург – необходимое изначальное требование, которое должно быть выполнено, ибо от этого зависит, насколько исследование предмета многосторонне, насколько глубоко проникновение в его природу, в его внешние и внутренние связи, в закономерности его рождения и отмирания. Это убеждение легло в основу её работы «Карл Маркс», опубликованной в 1903 году.

«Что такое теория Маркса?» – задаёт вопрос Люксембург и отвечает: «В своей генеральной линии (это) – историческое осознание исторического пути, ведущего от антагонистической формы общества, основанного на классовых противоречиях, к коммунистическому, построенному на принципе солидарности интересов всех членов общества». И далее: «в марксистской теории исторический метод исследования – беспрерывно текущая линия»[5].

Исторический подход в исследовании необходим и при анализе истории философии. Ибо именно в истории философии отражено развитие исторических категорий общества. И столкновение философских идей, по словам Люксембург, – это зеркало истории классовых войн.

На буржуазный призыв «Назад к философии Канта!» Люксембург отвечает незамедлительно. Выбросившие этот лозунг буржуазные философы именовали себя «неокантианцами»[6] . И так как политически большинство из них принадлежало к социал-демократической партии, то именно с этой платформы они в первую очередь перешли в атаку на гегелевскую концепцию противоречия, ибо становилось всё более и более очевидным, что эта концепция перерастает в марксистскую теорию революции.

Выступая против неокантианцев, Люксембург заняла линию обороны вместе с такими марксистскими теоретиками, как Плеханов, Меринг (Mehring) и Ленин, с философами,cразу же разглядевшими под этим лозунгом скрытую атаку на марксизм.

И её уникальная работа «Empty Nuts» («Пустые орехи») – блестяще документировала историю враждебного восприятия философии Гегеля и теории Маркса в Германии.

«Так как философские дороги Гегеля неизбежно ведут в опасные пещеры Фейербаха и Маркса, – пишет Люксембург, – то буржуазным философам в первую очередь необходимо аннулировать Гегеля. Вот так вот, по приказу или по мановению волшебства. И пусть наука скачет назад в седле Канта»[7].

Сам Гегель рассматривает свою философию, с одной стороны, в её связи с философией Канта, а с другой стороны – в её осмыслении традиционной метафизики, которая застыла без движения в устаревшем «или-или»-дуализме.

В предисловии к первому изданию своей работы «Наука Логики» Гегель обвиняет Канта в эмпиризме, в желании уничтожить метафизику как таковую. Гегель же, несмотря на свою беспощадную критику последней, считает необходимым спасение метафизики и пытается определить ей место в своей диалектической философии[8].

В этом расхождении между Кантом и Гегелем заложены и важные выводы, которые в конечном итоге приводят двух философов к противоположному подходу к эпистемологии.

Кант, в своей работе «Критика чистого разума» утверждает, что как «вещь в себе» природа вещей непознаваема[9].

Этот постулат приводит Канта в конечном итоге к абсолютному релятивизму, к сведению потребности знаний к субъективистскому (арбитражному) взгляду на природу вещей.

За данным выводом следует и его феноменологический вывод о том, что диалектика – это «Логика Внешнего»[10].

И это уже навсегда оставляет Канта позади в гносеологических изысканиях, привязанных к поверхностному изучению объёкта.

В противоположность ему, философия Гегеля направлена на познание природы вещей за счёт проникновения и познания их индивидуальных, отличительных сторон в их внутренних и внешних связях, так же, как и в их единстве тождественного и не тождественного. В гносеологии Люксембург определяет себя в большей или меньшей степени сторонницей традиции Гегеля и, безусловно, – Маркса.

Её работа «Ещё один урок Заберна» («Noch eine Lehr von Zabern») не оставляет

никаких сомнений в сделанном ею выборе: «… к чести нашей Партии – реального порождения марксистского духа», говорит Люксембург, «она не оановилась на поверхностном исследовании явлений, но в своей просветительской работе проникла в глубочайшие корни социальных отношений»[11]. В этой же работе, со всей силой своего критического мышления, она выступает против упрощенного феноменологического подхода и настаивает на том, что для объяснения явлений во всей их полноте наш эпистемологический «взгляд» должен быть устремлён вглубь природы вещей, а полученные знания должны быть систематизированы и изучены как в их внутренних, так и во внешних взаимосвязях.

Клич буржуазной науки «Назад к Канту!» было искусным трюком, «сальто-мортале», и означал открытую атаку на любую философию, утверждающую природу во всей многогранности её явлений. Незамедлительно после объявления атаки, на арену выходит теоретик Эдуард Бернштейн (Eduard Bernstein). Сидящий на дуалистических «или-или»-качелях и будучи приверженцем тезиса о намертво зафиксированном делении двух противоположных, не связанных между собой групп, Бернштейн бросает расхожую фразу: «слуга диалектики» – камень, брошенный в сторону Люксембург[12].

Люксембург парирует: теория субъективизма в политической экономии в состоянии породить лишь хаос в духовном мире и сознании человека, говорит она. (См.[13] Последствия такого хаоса – жалкое мелочное существование, в котором «исследование – как страус головой в песок – зарывается в мелкие фрагменты явлений, с тем, чтобы не видеть панорамы глобальных связей и продолжать работать лишь для нужд своей будничной жизни»[14].

И утверждает далее, что, толкая общество «назад к философии Канта», буржуазная наука признаёт свою «робость эмпирического чувства по отношению к единственно принципиальному методу исследования, «ничего не предлагая взамен, кроме «трудоёмкой атомизированной работы». И это, говорит Люксембург, уже – картина такой социальной жизни, где социальные отношения отражаются в зеркале, разбитом на тысячи кусков.

В работе Люксембург «На совещании ученых» («Im Rate der Gelehrten») объектом её критики становится Вернер Зомбарт (Werner Sombart), позволивший себе представить теорию Маркса в искажённом виде. В этой работе, развенчивая теорию «трудоёмкой атомизированной работы», Люксембург вскрывает её буржуазную суть: «атомизированная работа», по теории буржуазных учёных, это – «надежный путь для растворения всех основных социальных связей с тем, чтобы позволить капиталистическому лесу скрыться на «научном» основании за множеством разрозненных деревьев»[15]. Не сокрыта от Люксембург и цель атак буржуазной науки на Гегеля: буржуазии, – говорит она, – в первую очередь надо освободиться от гегелевского «бремени».

Но это – пустая трата времени: «ни время нельзя остановить, ни прогресс истории. И в науке, как и в истории развития общества, назад дороги нет»[16].

Против буржуазного эпистемологического скептицизма и агностицизма, против откровенной эклектики всех оттенков и нищеты буржуазных теорий, Люксембург утверждает концепцию противоречия и эпистемологического оптимизма, которая включает в себя научно обоснованную и критически осмысленную теорию познания.

Положение о том, что отказаться от концепции противоречия уже невозможно, проходит красной нитью через все работы Люксембург. И наиболее полно – в её книге «Вступление к политической экономике» («Einfürung in die Nationalökonomie»).

В противостоянии расползавшейся по Германии культурной деградации, особенно отчетливо проявляющейся в беспомощности буржуазных теорий, Люксембург повторяет: «Общество в целом постоянно втянуто в конфликт противоречий. Именно поэтому и только поэтому оно продолжает избегать разрушения. Замерев на каком-то этапе своего развития, оно вновь начинает движение с того самого места, где от столкновения возник толчок. Растворяющиеся же затем в социальной жизни противоречия перерастают в развитие, в новый прогресс культуры. И такое движение и есть развитие человеческой истории»[17].

Об этом же говорит Люксембург в работе «Назад к Адаму Смиту» («Zurück auf Adam Smith»): «Глубинная сущность природы буржуазного способа производства, его реальная мрачная тайна также может быть объяснена только, если рассматривать это в развитии, в её исторических границах»[18].

Игнорирование Гегеля в истории философии должно было привести в конечном итоге к потере способности познания природы. И тогда мы бы уже были не в состоянии объяснить ни историю общества, ни историю развития мысли.

И отказ от гегелевской концепции противоречия – это начало великого хаоса. «Назад к философии Канта»? – восклицает Люксембург, – но пути «назад» нет! У будущего есть единственный выбор: философия Гегеля, которая открывает Марксу путь к созданию материалистической теории диалектики[19].

Или – хаос.

Говоря о философии Гегеля как о двери, открывающей дорогу Марксу, дорогу в будущее, Люксембург высоко оценивает и философию Канта, как и все прошлые достижения человеческой культуры, не исключая ценностей и буржуазной культуры, которые должны быть, по её мнению, сохранены и изучены.

Клич же буржуазной науки «Назад к Канту!» в философии и «Назад к Адаму Смиту!» в политической экономии к восстановлению и сохранению культурных ценностей прошлого, считает Люксембург, никакого отношения не имеет. Но способствует разрушению и тех элементов в их же теории, которые уже давно за пределами исторически ограниченных лимитов последней.

Разрушительных факторов в буржуазной философии много.

Разрушительным фактором философии Канта Люксембург считает его знаменитую «вещь в себе», природы которой, по мнению Канта, человеку познать не дано.

Другим разрушительным фактором является попытка увязать гегелевскую концепцию противоречий с теорией неразрешимости конфликтов между сторонами, находящимися в противоречии друг с другом. Создать подобную теорию буржуазной философии удалось, но разрешить её проблемы уже было некому.

Неокантианский поворот в философии в Германии, тем не менее, продолжает набирать обороты и следующим разрушительным фактором становится философия субъективистского идеализма. В науке политической экономии утверждение субъективизма означало разрушение объективной теории ценности и труда, и теории ценности политической экономии Адама Смита и Давида Рикардо.

Параллельно с философией субъективистского идеализма место в теоретических дебатах начинает занимать и так называемая теория «моральной гармонии», следующий разрушительный фактор буржуазной философии

В своей критике Бернштейна и других заражённых теорией «моральной гармонии» неокантианцев Люксембург прослеживает и иллюстрирует на примерах путь, каким они следовали к восприятию теории «моральной гармонии» в философии. Ясно, что первым и главным этапом на этом пути стало уничтожение гегелевской теории противоречий.

Затем она прослеживает и формирование субъективистско-идеалистической философии. И в своей критике Вернера Зомбарта, так же как и других школ подобного толка, она показывает разрушительную роль и этой философии, способствующей уничтожению научной трудовой теории стоимости.

Вывод, к которому приходит Люксембург, исходя из анализа разрушительных теорий буржуазной философии, в своей работе «Застой и прогресс в марксизме» («Stillstand und Fortschritt im Marxismus») таков: ответственность за защиту и сохранность исторических культурных достижений она возлагает на рабочий класс и на себя, как интеллектуального представителя этого класса.

«Буржуазная культура должна быть защищена от самой буржуазии, от вандализма буржуазной реакции (...) надо создавать социальные обстоятельства для свободного развития культуры»[20].

Марксистская философия как наследие диалектики Гегеля

Далее я цитирую выдержки из работ Люксембург, посвящённые защите и практическому применению марксистской философии и теории науки.

Можно проследить преемственность борьбы за передовую теорию в философии в Европе XIX – начала ХХ столетий, с той, которую вел Гегель, когда выступил с похожей критикой Канта и всех разновидностей эмпирической философии его времени[21]. Почти все идеи, которые Гегель тогда сформулировал в своей критике, позже вошли прямо или опосредованно в философию Маркса.

Критика буржуазной теории науки и философии, с которой выступила Люксембург, следовала тем же путём, c той только разницей, что Люксембург пришлось защищать уже диалектику и Гегеля, и Маркса.

Эстафета перешла к Люксембург, и никому не удалось лучше неё отразить общность судеб гегелевской и марксистской философий, развивающихся вопреки атакам и давлению германских социал-демократических теоретиков. Первая мысль, как вывод после ознакомления с работами и деятельностью Люксембург не вызывает сомнений: или гегелевская и марксистская философии будут вместе повержены, или вместе они победят.

Чем же объяснить общность этих судеб?

Люксембург определяет марксистскую теорию как «дитя буржуазной науки, рождение которого стоило матери жизни»[22].

Высоко диалектическое употребление Люксембург метафор, таких как «мать», «дитя» и «жизнь», очень существенно, ибо обозначает направление, в котором будут развиваться взаимоотношения между классической буржуазной философией и наукой, c одной стороны, и марксистской теорией – с другой, взаимоотношения, основанные на гегелевских категориях отрицания и уничтожения. Вывод Люксембург: марксизм, отрицая буржуазную философию и теорию науки, является спасительной платформой для их исторических достижений, жизненно важных для дальнейшего развития науки и философии в обществе будущего. И если марксистская философия, как уже говорилось, – дитя буржуазной философии, то рождена она её высочайшей формой, выразившей себя в философии Гегеля.